Действие первое

В квартире Леонтьева. Скромная комната современной квартиры. За столом, склонившись над шахматной доской, двое мужчин. Это — хозяин дома Александр Максимович Леонтьев и его приятель Георгий У ль я но вин Гусев. Обдумывание хода.

Гусев. Так, так... так, так... Думай, Саша, напрягай извилины.

Леонтьев. Помолчи минуточку, говорун.

Гусев. А чего мне молчать. Я загадку загадал, отгадывай.

Леонтьев. Утихни, Юра.

Гусев. Чудак. Знаешь как настоящие шахматисты, чемпионы особенно, друг друга изводят? Вот так, как мы с тобой, сидят и шепотом друг другу гадости говорят.

Леонтьев. Отстань!

Гусев. Да-да, психологически деморализует. Вот ты думаешь над ходом, а я тихонько: «Думай, сука безмозглая, думай!»

Леонтьев. Юрка, ты с ума сошел!

Гусев. А ты мне тоже что-нибудь в ответ.

Леонтьев. Что?

Гусев. Подумай. Шарахни.

Леонтьев. Ты дурак.

Гусев. Что?

Леонтьев. Я говорю: ты дурак.

Гусев. Ну, брат, не богато! Такое не поколеблет. Ты что-нибудь поязвительнее, поядови-тей. Например: до чего с тобой противно играть, у тебя изо рта пахнет, как из помойной ямы.

Леонтьев, Тьфу, какая гадость! А если не пахнет?

Гусев. А ты говори — пахнет, в этом и смысл.

Леонтьев. Врешь ты все. Это шахматы, не бокс. Там они звереют.

Гусев. Там звереют на виду, а тут втихаря, Iff? еще как.

Леонтьев. Интеллектуальная игра.

Гусев. Когда светит звание и миллион, интеллект молчит, гуляют страсти.

Звонок в дверь.

Леонтьев. Открой. Сбил ты меня. Гусев (вставал). Что и требовалось. (Идет к двери.}

В прихожей слышны голоса.

Женский голос. Александр Максимович Леонтьев здесь живет?

Гусев. Да-да. Одну минуту. (Быстро возвращается в комнату.) Какая-то дама. Пахнет

духами и темпераментом. Прикрой подтяжки. Леонтьев (надевает пиджак., раскрывает дверь]. Пожалуйста.

Входит Зубатое а. Это простая, полноватая женщина с совершенно не актерским лицом. Далеко не красавица, но безусловно с шармом. Одета строго, но в хорошие ткани. Большая камея и шейный платок — единственные украшения. Туфли на невысоком каблуке, может быть, оттого, что больны ноги. В руках букетик цветов.

Зубатова (здоровается с Леонтьевым). Зуба-това Наталья Архиповна.

Леонтьев. Конечно, знаю. (Целует Зубатовой руку.) Мой друг — Гусев Георгий Ульяно-вич, философ.

Зубатова. Ото, такой молодой, а уже философ. Я думала, это дело стариковское. В вашем возрасте — жить да радоваться.

Гусев. Я не тоскую.

Зубатова. Совмещаете?

Гусев. Стараюсь.

Зубатова (Леонтьеву). Я без спросу, нахально. Надеюсь, извините, Александр Максимович.

Леонтьев. Что вы, я рад, даже удивлен.

Зубатова. Почему? В одной кастрюле варимся... Примите. (Протягивает Леонтьеву цветы.) Ни черта в магазинах цветов нет. Вчера хоронили Юровского, так на базаре по трешке штуку покупала. Этот в ларьке ухватила — рубль сорок.

Леонтьев (взяв цветы). Зачем же вы...

Зубатова. Полагается. Впервые идешь в гости — цветочек. Этикет. Раньше с пол-литром приходили, теперь неловко.

Леонтьев. Юра, будь добр, поставь цветы в

* воду.

Гусев взял букет, ушел в кухню.

Зубатова. Такой молодой, а в философию ударился. С женой не ладит, что ли?

Леонтьев. Он не женат, холостяк.

Зубатова. Ну, тогда совершенно необъяснимо.

Леонтьев. Садитесь,пожалуйста.

Зубатова (не садясь, оглядывает комнату). Вот как вы живете — скромно. Это хорошо, а то все ошалели. (Смотрит книгу, лежащую на столе.) А-а-а, этот сборник у вас уже есть. Хотела вам подарить. По-моему, бездарно обо мне здесь написано. Наме-,, рения добрые, а стиль — точно топором строчки рубили. Хоть бы редактор рубанком прошелся... Ладно, хвалят, и то хорошо, а таланта коль нет, никому не прибавишь, хоть званием Героя Социалистического Труда награждай.

Вошел Гусев, поставил вазочку с цветами посредине стола.

Гусев. Саша, я у тебя английский детектив

видел. Можно взять?

Леонтьев. Конечно. Пошарь на полках. Зубатова. У меня никаких тайн. Гусев. Вы меня извините. (Ушел в другую

комнату.) Зубатова. Ну, может, и лучше. (Села.)

Сел и Леонтьев.

Я к вам с просьбой. Говорю заранее, хлопочу не за себя, не за мать, не за брата, не за свата. За своих пальцем не пошевелю, презираю. Верно?

Леонтьев. Не знаю. Бывали и бывают случаи, что и за брата и за мать надо хлопотать.

Зубатова. Вот как вы широко мыслите... Я люблю вас читать. Не сочтите за лесть, не в моих правилах. Я баба, как видите, простая, как молодые люди нас величают, сермяжная. Но вас, хоть вы критик и молодой, сразу заметила, выделила. Ну, думаю, и в театральной критике, кажется, солнышко всходит.

Леонтьев. Ну почему же? Есть и сейчас имена...

Зубатова. Есть, есть, есть... Вы молодец, скромность в вашем возрасте обязательна.

Л е о нт ье в¹ (улыбаясь). При вашем положении вы тоже... (Показывает на одежду Зубато-вой.)

Зубатова. Во-первых, не подчеркивайте моих седин, я их крашу, а, во-вторых, это мой стиль. Нет, не скромная. Если мне что надо, я из человека вместе с его кишками достану. В искусстве скромным быть нельзя, в театре особенно. Ну, художник пишет там свою картину один на один, он да холст. А холст что — безмолвный предмет. Пиши на нем все, что в голову взбредет,— промолчит. А в театре режиссер, директор, партнеры, распроклятый художественный совет. Они тебе не молчаливая тряпочка, сами знаете. Их подавлять надо. Я груба, но я, как вы знаете, актриса не романтического склада.

Леонтьев. Если говорить в этом аспекте...

Зубатова (смеется). Вас я тоже пришла подавить. Критика — компонент театрального искусства. Вы можете помогать его развитию или мешать. Я правильно говорю?

Леонтьев. Совершенно верно.

Зубатова. Иногда ваши коллеги такое напишут — до небес, взахлеб, чудо! А я это чудо своими глазами посмотрю и вижу: дрянь, жвачка. Нет, критика критикой, а головы и сам не теряй — собьют, спутают, опоганишься. Я всегда себе говорю: Наталья, брось читать критику, дурой сделаешься. (Смеется.) Шучу, конечно. Вас читаю всегда и говорю тоже без лести. Наши все вас любят. Только и слышишь: «Читали, что

Леонтьев пишет?», «Здорово Леонтьев написал?», «Аи да Леонтьев!» У вас уже авторитет.

Леонтьев. Трудно сказать. Друзья хвалят.

Зубатова. А вы хотели, чтобы вас еще и враги хвалили? Это, дорогой, только в сказках... Да, прежде всего спасибо и личное «благодарю», что за Антонину Телятьеву похвалили. И так — без высоких слов, но точно. Именно этого я на репетициях добивалась. Будто вы подглядывали. Если бы еще пьеса была хорошая, а то...

Леонтьев. А мне пьеса понравилась, я там писал...

Зубатова. Да, да... Нет, конечно, среди нынешних... Но ведь согласитесь, не Островский, не Антон Павлович.

Леонтьев. Я думаю, новое не всегда надо мерить старой меркой.

Зубатова. Ну, вам видней. Но согласитесь, те как дадут какую-нибудь Кабаниху, или Мурзавецкую, Аркадину.— все с мясом и на костях, не отвалится. (Поправила платье. Смотрит на Леонтьева в упор.) Теперь прямо... Вы добрый человек?

Леонтьев (засмеялся). Затрудняюсь ответить.

Зубатова. Нет, прямо: добрый?

Леонтьев. Мне кажется...

Зубатова. Как зовут вашего приятеля, я забыла?

Леонтьев. Юра. Георгий Ульянович.

Зубатова. Ну, можно Юра, он еще молодой. (Зовет.) Георгий Ульянович! Юра!

Входит Гусев.

Юра, ваш друг добрый человек? Гусев (быстро и твердо). Нет. Зубатова (даже растерялась]. Нет? Гусев. Саша, извини, но я привык говорить

только правду.

Леонтьев. С чего это ты так категорично? Гусев. Я у тебя на той неделе просил в долг

пятьдесят рублей. Ты дал? (Зубатовой.) Он

не добрый человек, он принципиальный.

Принципиальные люди добрыми не бывают,

я заметил. Не добрый!.. Я еще нужен? Леонтьев. Уйди.

Гусев ушел. Зубатова смеется,

Он врет, Наталья Архиповна.

Зубатова. Да, конечно, вы добрый, я чувствую. Повторяю, хлопочу за чужого человека... Вы двенадцатого смотрели у нас спектакль «Иди за мной, не потеряешь», я вас в зале видела. Спектакль хороший, я с вами согласна, сама его с удовольствием играла.

Леонтьев. Почему вы думаете, что спектакль мне понравился?

Зубатова (лукаво). Ох, мы критиков по лицам читаем.

Леонтьев. Да, славный спектакль.

Зубатова. Теперь как на духу... Я узнала: вы уже написали рецензию и отдали в газету.

Леонтьев (смеется). Вы, значит, не только по лицам читаете.

Зубатова. Угадали. Я с ней ознакомилась. Удивляетесь?

Леонтьев. Немножко. Статья еще не вышла. Существуют редакционные тайны.

Зубатова. Александр Максимович, какие тайны! У нас всегда все раньше газет и телевидения узнают. Вот где тайна. Просто я спросила Анну Федоровну, она дружит с Игорем Алексеевичем, а уж он Дмитрию Васильевичу первый друг, учились вместе на филологическом, и ему ничего не стоило попросить Агнессу Степановну... Словом, по-старинному — «Не имей сто рублей.,.»,— и рецензия была у меня. В уголке сверху прочла: «В набор». Я сама к Агнессе не обращалась, хотя знала, что у нее с Федором Ильичом, ну, то, что называется близкие отношения. Она человек не плохой, но все-таки опасный, уж слишком у нее много знакомств. Не дай бог, не угодишь, она же и утопит, а сама из всего сухой выползет. Помните, у Мольера Сганарель говорит о своей жене, которую в тюрьму посадили: «Ничего, она отовсюду выйдет при помощи своей отмычки». (Смеется.) Помните?

Леонтьев. К стыду моему, я так хорошо классику еще не знаю, как вы.

Зубатова. Прекрасная у вас получилась рецензия, умная, глубокая. Но, между нами, лучше самой пьесы. Но... о господи, волнуюсь, как барышня... Вы резко осудили игру нашего молодого актера Горкина. Это удар.

Леонтьев. Но он плохо играет.

Зубатова (как бы не слыша). Актер молодой-Леонтьев. По-моему, он в театре уже лет восемь.

Зубатова. Только шесть. Вы попали на очень неудачный спектакль. В тот день у Горкина были большие, даже драматические обстоятельства. Актер, вы знаете, существо тонкое, ранимое, лабильное.

Леонтьев. Наталья Архиповна, я глубоко понимаю специфику и даже драматизм профессии актера, но зритель не может принимать в расчет настроения актера, даже если у него в день спектакля кто-то из близких умер.

Зубатова. Верно, верно, я сама на себе испытала. Давно. В тот день умер мой дедушка... Любила его горячо. Отец от нас ушел, когда мне четыре года было. Он мне и отца заменил и любимого учителя. А вечером спектакль. Да какой! Джульетта. Да-да! Вот с такой рожей — Джульетта.

Правда, я тогда была молодая, но все равно некрасивая. Я трезво на себя смотрела с самого раннего детства. Может, и добилась в жизни кой-чего именно от этого. У нас на Джульетту тогда двух пробовали. Обе молоденькие, мордочки миленькие, ручки, ножки, глазки, ротик — все при них. Но способностей на копейку. А я упросила меня посмотреть. Знаете, в театре в голос хохотали, чуть ли не мне в лицо. И режиссер так, чтоб я отвязалась. А я именно привязалась. Бегала за ним, ныла, умоляла, только что не в ножки падала. «Ну, покажись, говорит, Наташа». Сел, нога на ногу закинул. Я все помню, все... А я как в пропасть, и за двоих играла — и за Джульетту и за Ромео. Когда кончила, вижу, он сидит и уже не нога на ноге. Подошел, взял за руку и как-то глухо произнес: «Ну, девочка, в бой!» Я эту фразу его на всю жизнь запомнила. Как у меня что не ладится, я себе говорю: в бой!.. И именно я играла Джульетту. В тот вечер, о котором начала говорить, играла с каким-то удивительным подъемом. Зал, что называется, стонал. А пришла домой, ревмя ревела около покойника, дурно сделалось.

Леонтьев. Вы сами опровергаете...

3 у б-а т о в а (спохватившись). Разные натуры, Александр Максимович.

Леонтьев. Но профессия одна.

Зубатова. Он, между нами, избалован. Отец с матерью из-за границы не вылезают. Красавчик.

Леонтьев. Да, парень красивый. Но совершенный дуб.

Зубатова (холодно), Я бы не сказала.

Леонтьев. Я давно удивляюсь — как он держится в театре и еще что-то играет. Он явно, как теперь говорят, пошел «не в ту степь». Из него вышел бы отличный сталевар, тракторист, которых он так скверно исполняет.

Зубатова. Но я надеюсь, вы со мной согласитесь, что в актерском искусстве я понимаю несколько больше, чем вы. Не обижаетесь?

Леонтьев. Нет. Хотя согласен с вами отчасти.

Зубатова. Вон как! Вы не так скромны, как показалось мне сначала.

Леонтьев. Я, когда пишу, должен быть уверенным.

Зубатова (не без яда). И вы уверены, что в той же рецензии превозносите Иванькову до небес по справедливости?

Леонтьев. Она играет просто, превосходно.

Зубатова. Забавно!.. Личико, фигурка, голосок ангельский, трепыхается... Мужчины, мужчины! Критики вы или министры, ученые или колхозники — все одним мирром мазаны!

Леонтьев (смеется). Теперь мирром уже никого не мажут, Наталья Архиповна.

Зубатова. Да, одна поговорка осталась... Ласкаете вы таких, как Иванькова. Это же у нее обаяние молодости, и только. Сколько таких прошло передо мной за все годы. Вспорхнет — ах, хорошо! Ах, полетела! А она уже на лету и сдохла, одно жеманство осталось, два-три штампа. А там, глядишь, личико уже увяло, шейка дряблая, задик кадушкой, а они все: пи-пи-пи... Губите вы их при первом же взлете, слишком в трубы трубите... Извините, что критика критикую,

Леонтьев. Доля истины есть, Наталья Архи-• повна, трубим. Знаем, что медные трубы — самые коварные, но уж от испытуемых зависит — пан или пропал. Но не отметить нельзя. Иванькова...

Зубатова. Шут с ней! Вы попали на спектакль, когда Горкин действительно играл неважно.

Леонтьев. Я всегда смотрю спектакль минимум два раза. И в первом и во втором он играл точно так же. Меня даже удивило: как можно так одинаково плохо играть. Ну, хоть бы один раз плохо, а другой — еще хуже. Нет, оба одинаково. Феномен!

Зубатова. Но роль написана плохо, примитивно.

Леонтьев. Роль вполне приличная. Если бы ее играл способный актер, спектакль мог бы от этого сильно выиграть.

Пауза.

Зубатова. Вы о нем написали резко и прямолинейно. Ведь это живой человек, Александр Максимович.

Леонтьев. Я же не о человеке пишу, об актере.

Зубатова. Но существо-то одно.

Леонтьев. Два. Художник и человек — две разные фигуры, хотя в одном теле. Вы это безусловно лучше меня знаете.

Зубатова. Да. К несчастью... Ну, напишите не так жестко. Просто — играл неважно.

Леонтьев. Он играл скверно.

Зубатова. Да пропустите вы его, ничего о нем не пишите.

Леонтьев. Это невозможно. Он играет вторую по важности роль.

Зубатова. Но не первую.

Леонтьев. Откровенно говоря, и герой выглядит нелепо, так как спорит практически с идиотом.

Зубатова (встала, выпрямилась. Жестко, до гнева). Так нельзя говорить об артисте.

Леонтьев. Он не артист.

Зубатова. Кстати, спектакль смотрели довольно крупные люди. Их оценка игры Горкина иная.

Леонтьев. Понравился?

Зубатова. И весьма. Говорили лично мне. Люди крупные.

Леонтьев. Кто?

Зубатова. Ну... мне не хочется называть

имена. Леонтьев. Скажите. Я тогда напишу: а вот на

таких-то, таких-то игра Горкина произвела

самое прекрасное впечатление. Зубатова. Не имею права. Леонтьев. Жаль.

Яш/за.

Зубатова. Ну хорошо, я вам открою все карты. Мы намечаем Владлена Васильевича Горкина выдвинуть секретарем партийной организации. У него незаурядный организаторский талант. Начитан, политически зрелый. Вопрос практически уже решен. В конце концов я с вами согласна, актер он еще не раскрытый. Можно играть лучше. Но здесь вы должны учесть и внутренние интересы театра, пойти нам навстречу. Мне неловко было к вам обращаться с этим сразу.

Леонтьев. Я понимаю. Вам, Наталья Архиповна, надо было обратиться в другую инстанцию, если его в партком метят.

Зубатова. Там поддерживают. Но если появится ваша убийственная статья... да, она убийственная для него, учтите.

Леонтьев. Нет, этого я учитывать не могу.

Зубатова. Почему?

Леонтьев. По двум причинам. Во-первых, это, с моей стороны, будет подлостью, а, во-вторых, подобных субъектов с организаторскими способностями, как вы сказали, знаю. Они делаются председателями месткомов, парткомов или какой-нибудь другой важной официальной персоной в театре, забирают власть в свои руки, используют эту власть в своих интересах и душат других. Главное, тех, кто одарен богом и беззащитен. Дважды нет, Наталья Архиповна!

Зубатова. Однако! Вы на вид такой невзрачный, а... впрочем, по вашим статейкам видно, что с зубками. (Кивнула в сторону кухни.) Приятель верно сказал: принципиальный, значит, безжалостный. Но, Александр Максимович, я ведь тоже принципиальная.

Леонтьев. Критикам и в прошлые века угрожали, Наталья Архиповна. Профессия |' не сладкая.

Зубатова. Я не угрожаю, боже сохрани! Предупреждаю, любя вас. У Горкина такие немыслимые знакомства...

Леонтьев. Я думаю, у вас их не меньше.

Зубатова. Статья ваша не пойдет.

Леонтьев. Она выйдет в пятницу. Я подписал гранки.

Зубатова. Уже? Но до пятницы далеко, а не пойдет она сегодня.

Леонтьев. В бой?

Зубатова. Не надо произносить святые для меня слова всуе.

Леонтьев. Извините, вы правы, сто раз извините.

Зубатова (пошла к двери, но остановилась в каком-то замешательстве. Повернулась к Леонтьеву и совершенно другим тоном). Ну я прошу вас лично.

Леонтьев. Наталья Архиповна, не буду говорить вам самые высокие, нежные и прекрасные слова. Вы, наверное, так много их за вашу яркую жизнь наслышались... Но можно, я вам задам вопрос?

Зубатова (холодно). Пожалуйста.

Леонтьев. Почему вы с такой настойчивостью заступаетесь за такого неодаренного человека да еще метите его на должность секретаря парткома.

Зубатова. Почему?.. (В упор смотрит на Леонтьева, стоит молча.)

Леонтьев (понимает все, тихо). Извините...

Зубатова заплакала. Села на первый попавшийся стул. Плачет навзрыд.

(Растерян. Кричит.) Юра! Входит Гусев.

Принеси воды! Извините меня, Наталья Архиповна.

Зубатова продолжает рыдать. 'Возвращается Гусев с чашкой воды, отдает чашку Леонтьеву.

Уйди.

Гусев. Помочь не надо? Леонтьев. Уйди!

Гусев уходит.

Зубатова. Вы правы, правы, правы, Саша. Сколько я ни старалась заниматься с ним, уж, кажется, всю душу в него вложила. В цирке, смотрите, даже кошек теперь научились дрессировать, бегемота, курицу, а он... Да еще злится... Меня никогда не любили по-настоящему... Я понимаю... От меня всегда требовали плату. Сначала я закрывала глаза... Нет, они сами закрывались. Не допускала мысли, хотя чувствовала, чувствовала... Передо мной — то, что называется, снимают шляпы, улыбаются, восторгаются... Цветы — букеты, корзины... Да пусть они все идут к дьяволу!.. Звания, награды. Я на все это, как сквозь стекло, смотрю. Была девочкой, любила. Но это был ручеек, речушка, журчала сладко, и все. Страдала, но умела держаться. А сейчас... Я просто уже потеряла всякий контроль над собой, в какой-то стихии. Но это, Саша, такой немыслимый океан. Я пытаюсь, борюсь, а потом сама же себе кричу: нет, не буду бороться, не хочу!.. Я люблю, Алек-

сандр Максимович. Не думайте, что одна страсть. Я люблю его как совершенство, как что-то неземное. Я ничего подобного не испытывала за всю жизнь. Может быть, это возраст, безумие... Может, оттого, что я всегда сооружала крепкую плотину, а теперь ее прорвало... Но почему безумие? Я счастлива. Я очень честолюбива, но ни одна роль, ни один самый удачный спектакль не давали мне такого счастья. Вы молодой, может быть, с трудом понимаете, о чем я говорю, но пусть и вас когда-нибудь озарит подобное безумие. Да-да, я счастлива! Он дрянной человек, он мерзавец. Он ничего не просит, нет, но я читаю в его глазах все. Деньги? Вот тебе деньги. Я много зарабатываю: телевидение, радио, концерты, кино. Куда мне их — солить, мариновать? Я же одна. На, на, на! Мне доставляет удовольствие делать ему приятное. Роль? Я с ужасом, с бесстыдством уговариваю главного режиссера дать ему роль хотя бы небольшую. Плохо? Ужасно?.. Да мало ли люди делают плохого. Никогда, Саша, не судите людей с лету, .никогда поспешно не надевайте на них узду, намордник... Почему классику играть наслаждение? Там вся правда о человеке. В современных пьесах требуют от человека какого-то неестественного поведения, чаще всего, _будто человек стерильный. Этого не бывает. Мы, актеры, конечно, все сыграем, но мы же обманываем зрителя! И чем лучше мы играем фальшивую пьесу, тем убедительнее обманываем. Меня уже давно беспокоит эта мысль. Вы заметили, как редко я теперь играю? Не хочу обманывать, уже не могу. Вы похвалили «Иди за мной, не потеряешь». Конечно, на безрыбье и рак рыба. Я бы не играла в ней, но из-за него согласилась... Высшим судом судите. Но знаете, Саша, мы не можем судить высшим судом, нам просто этого не дано. Мы можем судить только судом человеческим... Я сама судить умею и в первую очередь себя. Я шла к вам. Вы думаете, меня ноги сами несли? Именно ноги мне и говорили: не надо, не надо, вернись обратно... Вы так не любили, не могли... рано... Он и достал вашу рецензию в редакции. Как уж там, не знаю, у него везде друзья, друзья, друзья. Может, украл. Взъерепенился и ко мне: «Наташка, переиграй. Не сделаешь — не подходи!» Леонтьев. Мерзавец! Вы же должны ненавидеть его!

Зубатова. Я и ненавижу, но ненадолго. Кричу: нет, нет! Он уходит. Я плюю ему вслед. А потом — словно из меня какая-то дьявольская сила поднимается... Ну, убейте меня, убейте! Я вам — «милый мой, какое благодеяние!» — от всего сердца выкрикну.

Леонтьев. Я перепишу статью.

Зубатова. Да?

Леонтьев. Я ему такие прилагательные, эпитеты всажу, врежу, воткну!..

Зубатова. Я же вам душу настежь распахнула... Нет, вы вполне современный человек — принципиальный. Только у всех эта принципиальность для других прилагаема, а не к самим себе. Я это тоже давно вижу.

Леонтьев {в волнении). Наталья Архиповна, я высоко ценю вашу не заслуженную мной откровенность. Все, что случилось сегодня, ни одна живая душа не узнает, ни слова, ни звука!

Зубатова. Да пусть все знают, все! (Кричит.) Гусев! Юра!

Вбегает Гусев.

Леонтьев. Не надо, Наталья Архиповна! Юра, выйди, пожалуйста.

Гусев уходит.

Я не изменю в своей статье ни слова. Добавить 'могу.

Зубатова. Палач!

Леонтьев. Такая уж у меня ужасная профессия.

Зубатова. Нет, я пойду жаловаться! Вам покажут! Имейте в виду.

Леонтьев. Статью могут запретить, я верю в вашу силу, но мнения моего не изменит никто. Он уже прочел мою статью,— я доволен. Так ему и надо.

Зубатова. Это уже садизм.

Леонтьев. Наталья Архиповна, что же мне делать. Я критик, я не могу принимать в расчет никакие прилагаемые обстоятельства и знать о них не должен. Меня другому учителя учили. Я вас обожаю...

Зубатова. Что вы обожаете! Вы не мужчина, вы бесполое существо!

Леонтьев. Наталья Архиповна, ну переборите себя. Вы же человек неслыханного мужества. Пройдет. Появится другой мужчина.

Зубатова. Может быть, предложите свои услуги?.. Извините.

Леонтьев. Юра!

Вбегает Гусев. Зубатова опять заплакала.

Гусе в. Воды?

Зубатова. Я своего добьюсь. Леонтьев. Не исключено. Зубатова. До свидания,

Леонтьев хочет ее проводить.

Пожалуйста, не провожайте. Играйте в свои деревянные игрушки. (Уходит.)

Слышно, как резко хлопнула дверь.

Гусев. Зачем она приходила?

Леонтьев. Уговаривала переменить профессию.

Гусев. И что взамен?

Леонтьев. Уйти в сферу обслуживания.

Гусев. Официантом, что ли?

Леонтьев. Вроде.

Гусев. Денежно, конечно. Что ты в среднем в . месяц зарабатываешь? Поди, сто шестьдесят, от силы двести. А там за день без полсотни не уходят.

Леонтьев. Советуешь, значит?

Гусев. Рекомендую.

Леонтьев. С какой стати ты орал: я недобрый, я недобрый? Да еще наврал: я же тебе дал деньги.

Гусев. На всякий случай... Роскошная женщина.

Леонтьев. У тебя они все роскошные:

Г у с е в. А темперамент! Извержение вулкана. Зачем ты ей отказал, Саша?

Леонтьев. То есть?

Гусев. Извини, но вы так горячо беседовали... Я хотел в окно выскочить, но восьмой этаж, мог ушибиться.

Леонтьев. Слышал? Ну, каково быть критиком, понял?

Гусев. Я понял только то, что ты глуп.

Леонтьев. Да?

Гусев. Представь себе!

Леонтьев. Поясни.

Гусев. Прежде всего никогда сразу не отказывай женщине. Прямым отказом ты их сразу взвинчиваешь. Напротив, отвечай: да, да, я вас понимаю, вы правы. И учти: чем нелепее их пожелания, тем быстрее соглашайся.

Леонтьев. Влюбилась как безумная в долдо-на. Тот присосался к ней. Не любит... Она совершенно лишена самообладания.

Гусев. Не то, Саша, не то! Она из высшей породы.

Леонтьев. То есть?

Гусев. Низшая порода любит, чтобы их любили. Высшая любит свою любовь. Понял?

Леонтьев. Не вполне.

Гусев. Обдумай на досуге... А сверх того Зубатова творческий работник. Это особая порода. Тургенев признавался: перед каждой серьезной работой ему была нужна любовная встряска. А? И неплохие романы писал.

Леонтьев. Ты гуляка и бабник. У тебя тоже встряска перед каждой твоей статьей.

Гусев. Во-первых, не перед каждой. А, во-вторых, если ты не уважаешь чужие чувства, никто не станет уважать и понимать твои.

Леонтьев. Но Белинский учит нас...

Гусев. Оставь Виссариона Григорьевича в покое. Да, он был одержим истиной. И до чего она его довела? Умер в тридцать семь лет.

Леонтьев. Сейчас не то время.

Гусев. Именно. Скончаешься еще раньше.

Леонтьев. Не зли меня. И так мы доуступа-лись во всем до черт-те чего. Ты же не посоветуешь пустить в космос корабль, если знаешь, что одна, пусть самая мелкая, деталь бракованная.

Гусев. Сравнил!

Леонтьев. Да-да, сравнил! Каждый в своем деле...

Гусев. Давай доиграем партию. Садись. (Сел к столу.)

Сел и Леонтьев.

Твой ход.

Леонтьев. Нет, не могу! Все настроение испортила.

Гусев. Не выйдет из тебя чемпиона мира.

Леонтьев. Статья пойдет в пятницу.

Гусев. Саша, человек живет чувствами. Без них он тупая машина, даже если что-то производящая.

Леонтьев. Статья пойдет в пятницу! (Смешал шахматы.)

Гусев. Не пойдет. Она сдвинет горы... Я записываю за тобой проигрыш.

Комната в квартире Владлена Горкина. Владлен сидит в качалке и мерно качается. 3 у б а т о в а, напевая, накрывает на стол.

Зубатова. Иди, Владик, покушай.

Горкин продолжает мерно покачиваться в прежнем ритме.

Странно, Владик. Будто я в чем-то виновата. Иди, садись.

Горкин продолжает покачиваться в том же ритме.

Более тупого человека за всю жизнь не встречала! Он, видите ли, принципиальный, честный. Я всегда этих честных остерегалась. Они, видите ли, идейные, им на жизнь наплевать, пусть хоть светопреставление. Им подай их идеи, чтоб они ими подавились... Садись, пельмешки остынут.

Горкин будто не слышит.

Порядочный! Теперь эти порядочные, как грибы, повыскакивали. Самое смешное: вчера были непорядочные, сегодня сразу сделались порядочными. По постановлению правительства... И живет бедно. Мебель вся магазинная, та, знаешь, что из опилок делают, ткни пальцем — продырявишь... Ну иди. Я же сказала: что-нибуль придумаю.

Телефонный звонок.

(Взяла трубку, говорит чужим голосом.) Слушаю... Сейчас. Тебя, Владик.

Горкин не реагирует.

Подойди, Владик. Неловко.

Горкин невозмутим.

Я же ответила: сейчас. Уже неудобно.

Горкин не реагирует.

Ну пожалуйста. Ну ответь, занят. Попроси позвонить позднее.

Горкин не меняет положения. Я прошу! Реакции нет.

(В телефон.) Извините, оказывается, Владлен Васильевич только что вышел... Нет, не

мама. Домработница, убираю тут три раза в неделю... До свидания. Господи, какую дурость брякнула! Тебя же не хотела в неловкое положение ставить... Иди ешь... Ну нельзя же так, Владлен! Что ты теперь из-за этого паршивого критичонка голодной смертью помирать будешь? Без тебя не сяду, имей в виду... Дурачок ты, дурачок... (Идет к Горкину, хочет его приласкать.)

Горкин останавливает движение качалки, поворачивает голову в сторону Зубатовой и смотрит на нее, видимо, каким-то особым взглядом.

Ну, не буду, не буду. Нельзя быть таким самолюбивым. Думаешь, мне не доставалось? Никогда не надо читать критику, Вла-дя, от нее толку нет. Похвалят, и что? Приятно, и всей прибыли. От похвал поглупеть можно, вообразить. Сколько я таких хваленых дураков перевидала! А если ругают, уж совсем глупо читать, только злишься. От критики еще ни один художник лучше не делался. Творческий человек сам про себя все знает, сам себя растит. Вон Белинский Гоголя в своем знаменитом письме в пух разделал. Учил, поди, в школе? А что это Гоголю дало? Только страдании, муки. Может, от этого письма Гоголь и умер раньше времени, еще и с ума сошел... А ты не сходи с ума. Я тебе обещаю — статьи не будет. В крайнем случае, мы ее нейтрализуем... Подумаешь, Леонтьев! А мы покрупнее найдем. Высунется, а мы по нему как'ахнем... Можно, конечно, Чирикину по-

просить написать, она мне с прошлого года триста рублей должна... Нет, Чирикину несолидно — больно писуча, во всех газетах мелькает... Слушай, я к самому Феофанову пойду. Это глыба, скала, авторитет. Во все времена молчком молчал, сейчас только голос подал. Зато какой! И по телевизору, и по радио, и в газетах. Комитет возглавляет, сумел сохранить репутацию. Его как реликвию показывают. Интеллигент! Интеллектуал! Мне на каждую премьеру корзину гладиолусов посылал. Ценит! Он мне не откажет, даже если ты не очень произведешь на него... Но я замолвлю. Он интеллигентный. Интеллигентные люди слабые, стеснительные. Они даже мелкую подлость могут сделать из-за своей интеллигентности... Я знаю, ты ему понравишься. Он глуховат, а ты со сцены так громко говоришь, ему приятно будет.

Звонок по телефону.

Слушаю... Мама... Да, приехала из Улан-Удэ. Простите, из Гвинеи-Биссау. Его нет, в театре... Позвоните в двадцать три сама... Всего доброго... (Набирает номер.) Здравствуйте, можно попросить Евсея Ондатрови-ча?.. Простите... (Быстро положила трубку.) Умер! Три недели назад. Ай-яй-яй, как же я прозевала! Вот почему он на последней премьере не был. Так сказать, по уважительной причине... Перестань качаться! У меня голова кружится. (Взяла стул, села недалеко от Горкина.) Не изображай, пожалуйста, оскорбленную невинность. Ты бы лучше обо мне подумал. Легко было? Как я перед этим Леонтьевым юлила-юлила, этакой демо-краткой прикинулась, «своей в доску»: ты да я, да мы с тобой одно дело делаем, и так, и этак. Тьфу! Мошкара, а какой-то непробиваемый. Он думает, теперь все можно, пиши, что вздумается. Ничего, голубчик, это тебе только кажется, управу .и теперь найдем... Сколько он за эту статью получит? Пятьдесят рублей, не больше, я бы ему двести дала. Вертелось на языке, да удержалась... Господи, как раныле, хорошо было, просто, ясно! Позвонила бы Афанасию Се-вастьяновичу, он — Якову Михайловичу, а тот — прямо Устерляеву, и все, крышка этому заморышу... Странное время, неудобное, будто и власти никакой нет. Но есть же она, есть! Кто-то же разрешает, кто-то же запрещает, не можем же мы без этого... Конечно, и теперь взятки берут, но говорят — все дороже стало. Я понимаю, плата за страх... Хоть ты не мучь меня, я же не могу видеть твои страдания. (Идет к Горкину.) Милый! Мой мальчик!

Горкин снова останавливает качалку и смотрит на Зубатову особым взглядом.

(Остановилась.) Кстати, замечу тебе, Владлен, актер там или писатель, художник — всегда открытая мишень, на виду, пали, кто хочет. Да, голубчик, такая профессия. Еще Буало — жил такой критик лет двести тому назад ----- писал: зритель вместе с билетом купил право свистеть и хлопать.

Наша публика не свистит, и за то ей спасибо. Она у нас с давних времен запуганная, в крайнем случае, в антракте уходит, и то тихо... Меня в этой статье бесит тон.

Пиши, что хочешь, леший с тобой, полай-полай. А я, знаешь, еще в молодости у какого-то автора прочла: если ты будешь бросать камни в лающую на тебя собаку, ты никогда не дойдешь до цели. Очень умно сказано. И ты себя на ерунду не трать, у тебя цель. Ты хороший актер. Это тебе я говорю, я. Вон, я помню, еще когда в театральной школе училась — в Москву приехала, у нас, студентов, встреча с одним знаменитым актером была. Его уже давненько в живых нет, царствие ему небесное. Рассказывал: когда в провинции еще до революции впервые в какой-то труппе выступил — и роль-то малюсенькая была, с ноготок, - на следующий день рецензия в газете. Спектакль хвалят: госпожа такая-то восхитительна, господин такой-то выше всяких похвал, все прекрасно, если бы не одна паршивая овца. И в скобках его фамилия! А? Паршивая овца! Он разгримировался и к антрепренеру: ясно, уволят. А антрепренер ему: хорошее начало, говорит, прибавлю пять рублей жалованья. А в те времена теленок десять рублей стоил, я бы сейчас на свою зарплату стадо купила, а теперь на телевидении да в кино подхалтуривать приходится,— все дорожает и дорожает. На доме, где этот актер жил, эта самая «паршивая овца», мемориальная доска с его барельефом. Пойди на Пушкинскую улицу, посмотри. Актер не скис. Правда, и антрепренер был умница. А тебя и уволить никто не собирается. Пусть попробуют, тут уж я как-никак силу имею... Такую доску, конечно, не заслужишь. А почему? Силы воли нет и лень. Ты ленив, Влади к. Наша работа — это труд, труд, труд без выходных дней, с бессонными ночами, со слезами. Это ведь так простые люди думают, что мы живем, порхая, как бабочки летом. Им наши муки неведомы. Кстати, тогда же в театральной школе тоже одна старая-престарая актриса на наш вопрос — с чего вы начинаете работу над ролью —- ответила: со слез, голубчик, со слез. А ее еще сам великий Островский девчонкой заметил, пальцем ткнул и сказал: будет толк. По мягкому месту похлопал и добавил: если не лентяйка. Благословил. Она его легкую руку всю жизнь помнила.

А ты? Как ты время проводишь? Талантливым нельзя казаться, Владик, им надо быть. Я люблю тебя, ты знаешь до какой степени, отдала бы тебе все свое умение — бери, бери его, на. А ты — что, что от меня берешь, что? Ну ответь, ответь! Ты не подумай, я не на деньги намекаю. (Опять пошла к Горкину.} У тебя же волевой подбородок, я же знаю твою силу, твой темперамент. (Подошла еще ближе.) Ну скажи что-нибудь, ну улыбнись! И что особенного о тебе Леонтьев написал? Самая гадкая фраза: «это не актер, а неодушевленный предмет». Так она, в сущности, необидная. Неодушевленный предмет... Фарфоровая или хрустальная ваза — тоже неодушевленный предмет, а любуешься. Глуп этот Леонтьев, и все. И газета дрянь. Подумаешь, «Вечерняя Москва»! А мы в «Известия» ахнем, а то и в «Правду». Я своего добьюсь. (Опять идет к Горкину.)

Результат тот же.

(Плачет.) Я не могу тебя видеть таким, все сердце выболело. Ты пойми, я страдаю, страдаю больше, чем ты... Давай еще подумаем, кого попросить написать. Стукачев отпадает, он сейчас не в моде, его похвала только дискредитирует. Петраков не будет, его жену из нашего театра уволили, он теперь только гадости про наш театр пишет. Э-э-э, господи, нашла, осенило! Слушай, я пойду к Игнатенко, да, да, к самой Игнатенко. Ну и что, что сто лет не встречались. В театральной школе учились вместе. Актриса из нее не получилась, но зато благодаря именно своей милой мордочке и податливости на такую вышину взобралась. Знаешь, сколько неудачных актеров потом заведующими делаются! У нас с ней отношения были не ахти — завидовала, бесилась, но уж давно это было. Правда, ни разу в наш театр не приходила, может быть, именно из-за меня. Мерзкая девчонка была... Забыто, забыто! (Берет телефонную трубку, кладет обратно.) Нет, не надо. По телефону легко отказать, в лицо труднее. Такие, как она, любят, когда к ним на поклон лично приходят. Лестно. Добренькими хотят казаться, великодушными. Она сделает, сделает! Ни за что бы к ней не пошла, но за тебя... Помни это, Владик, за тебя через все переступлю, люблю. (Быстро одевается.) Наряжаться не буду, попроще, чтобы не завидовала. Ни пудры, ни помады. Ей приятно будет, что я плохо выгляжу. Ну, дай поцелую на счастье! (Подходит к Горкину, пытаясь его обнять.)

Скотина ты все-таки, Владик, большая скотина! (Улгодит.)

Горкин встает, подходит к столу, начинает жадно есть.

Действие второе

Кабинет Игнатенко. Просторные шкафы с фолиантами. На полках и на шкафах подарки разных делегаций. На столе множество телефонов, а в углу какой-то странный огромный телефон,— то ли это шуточный подарок, то ли гипербола. Звонок телефона.

Игнатенко. Да... да... да... да... да... да... (Положила трубку, что-то записала.)

Звонок другого телефона.

Нет... нет... нет... нет... нет... нет... (Положила трубку, что-то записала.)

Звонок третьего телефона.

Сейчас... сейчас... сейчас... сейчас... сейчас... сейчас... (Положила трубку.)

Звонок четвертого телефона.

Потом... потом... потом... потом... потом... потом... (Положила трубку.)

Звонок пятого телефона.

Да. Кто?., ^акая Зубатова? Никакой Зуба-товой я не назначала. Меня нет, ушла на совещание... Постой, это, может быть, артистка Зубатова?.. Попроси подождать. (Яо-ложила 'трубку. Сделала на столе очень рабочий вид. Вынула из сумочки зеркало, подкрасила губы, брови, попудрилась, подбила волосы. Сняла телефонную трубку.) Проси.

Входит Зубатова.

Зубатова (осторожно). Можно к вам, Галина Никифоровна? Я без звонка, не знала номера телефона, извините.

Игнатенко (встает из-за стола, идет навстречу Зубатовой). Наташка! Ты с ума сошла. Какая я тебе Никифоровна! Какой телефон! Галя, Галка, Галка-нахалка — помнишь, как ты меня дразнила? Дорогая ты моя, здравствуй!

Зубатова (вытирая слезы). Молодость вспомнилась...

Игнатенко. Ой, не говори! Жили, радовались, мечтали, бесились, а теперь не знаю, как ты, а мне иногда снится: я лошадь... Сядем вот тут на диване. Тех, кто вон там у стола на кончике стула присаживается, видеть не могу, опротивели.

Идут к дивану.

Вспомнила, вспомнила подругу, спасибо тебе... без звонка. Понимаю, сюрприз хотела сделать.

Зубатова. Как ты замечательно выглядишь, Галочка,— не липнут к тебе годы, не пристают.

Игнатенко. Стараюсь держаться. Но ты-то, ты-то какую судьбу себе отгрохала. Газеты нет, чтоб о тебе не писали. Гордость ты наша! Ну дай на тебя посмотрю... (Смотрит.) Та же... та же... Две-три-четыре морщинки, и всего следов.

Зубатова. Что я! Тобой все восхищаемся. Надо же на такую должность подняться. Мы, актеры, что — пруд пруди, и заслуженными и народными, а ты одна. И я к тебе сейчас в лифте как на Олимп поднималась.

Игнатенко. И это ты мне говоришь, ты, званиями и наградами осыпанная!

Зубатова. Это вы нам звания и награды даете, значит, вы выше. Мы от вас, а не вы от нас.

Игнатенко. Чиновники мы, Наташка, чиновники, а ты звезда.

Зубатова. Какое там, Галочка! Это раньше были звезды. А мы кто? Электрическая лампочка сорок свечей — вроде горит, а ничего не видно.

Смеются.

Игнатенко. Ох, и умна ты, Наташка. Верно пословица говорит: «Не родись красивой, а родись счастливой». (Меняя тон.) Что — обошли тебя чем? Вроде все у тебя есть. Может быть, премию имени Крупской хочешь?

Зубатова. Ну вот, говоришь, все у меня есть, а сама в чем подозреваешь. Никогда я себе ничего не выколачивала. Я давно, Галя, сообразила: никакими наградами и званиями бездарность или посредственность не прикроешь и не украсишь. На сцену-то выходишь не в орденах и медалях, а, так сказать, голеньким, в натуральном человеческом виде, да еще огнями освещенный, прожекторами. Все видно... Как же ты мало изменилась! Разве что красота твоя еще выпуклее стала, как бы увереннее, достойней... Почему ты тогда сцену бросила? С твоим талантом...

Игнатенко. Нахлебалась унижений, не вытерпела. И сейчас, как вспомню,— страшный

сон. Режиссер на тебя орет, директор в ответ на «здравствуйте» еле головой качнет, братья по ремеслу ухмылочки отпускают, шуточки всякие. А я, помнишь, самолюбивая, гордая, с фанабериями даже.

Зубатова. Да-да, как же. Красивые всегда гордые, будто-то они сами себе эту красоту заработали, а не задарма от природы получили... Я, конечно, не о тебе говорю... А артистом гордым быть нельзя, он существо зависимое.

Игнатенко. Ох, Наташка, видела бы ты, как они ко мне потом в этот кабинет стучались, по телефону трезвонили. Уж такие вежливые, такие сахарные!

Звонок телефона.

(Взяла трубку.) Да... Скажи, пусть звонит на той неделе в пятницу. (Положила трубку.) Вот как раз этот иезуит Ильичев третий месяц добивается. Ничего, пусть попомнит бедную Галю Игнатенко, пусть вспомнит, как на меня орал.

Зубатова. Много работы? Гора, поди?

Игнатенко. И не говори! Петр Устинович теперь все по заграницам ездит, связи налаживает, вся культура на мне. Конкурсы замучили, смотры, фестивали. Едут и едут. Песни, пляски, хоры, всякая ерунда. Наши еще ничего, у нас народ еще в руках держать можно, да и самим им в Москву лестно приехать, себя показать, по магазинам побегать, в музей заглянуть. А уж эти иностранцы... никакой дисциплины. Наши кучно, а эти каждый сам по себе. И все какие-то претензии, все им не так и не этак. - Еще когда из слаборазвитых — с теми легче общий язык найти, а уж из развитых... Культуры у них нет!

Зубатова. Ох, сочувствую тебе, сочувствую, бедняга, такую ношу на плечах несешь... (Без перехода.) Какой на тебе костюм шикарный. И материя — французская? Зайцев шил или прямо от Кардена?

Игнатенко. Наша материя, Наташка, наша. Нам в заграничное одеваться не рекомендуют. А шью в нашем ателье. И не Зайцев там у меня, а есть такая Анна Григорьевна, портниха. Сволочь баба, мучит своими капризами. То у нее муж запил, то у дочки понос, то у внука коклюш. Уж я ей кланяюсь, кланяюсь...

Звонок телефона.

(Встала, взяла трубку.) Игнатенко слушает... Это ты? Да... нет... да... нет... Сколько раз я тебя просила — не звони в рабочее время по пустякам... Для тебя не пустяки, потому что ты глуп... нет... еще раз нет... нет и нет!.. Ну, черт с тобой, возьми в

серванте в моей белой сумке... Отстань, я занята, у меня совещание... Что значит — вру? Совещание... Отлипни! (Положила трубку.) У тебя дети есть?

Зубатова. Нет.

Игнатенко. Счастливая! У меня трое. Я не хотела, муж выколотил. Они у меня какие-то недопеченные с самого детства. Игорь до шести лет из соски сосал, даже суп, Варвара до семнадцати в куклы играла, пока вдруг своего не родила, Альберт третий институт кончает, все не может себя найти. И знаешь, все сосут, сосут, сосут... Вот ты мой костюм похвалила, а он у меня, можно сказать, один. Дома халат да тапочки, а мой болван только и знает: «Галочка, они еще маленькие, Галюшечка, это же наши детки...» Как пиявки, крокодилы!

Зубатова. Муж-то тебя любит?

Игнатенко (вяло). Любит. Он всех любит, все человечество. Глупый ужасно.

Зубатова. А кто он?

Игнатенко. Академик ядреный.

Зубатова. Что это?

Игнатенко. Ядерной физикой занимается. Облысел весь. Я ему говорю: брось! А он: «Знаешь, как интересно, Галочка, забавно...» «Забавно!» Обхохочутся они когда-нибудь там все вместе. Я его дома и не вижу, то на аэродроме, то на космодроме... Ладно, Наташа, извини, ты своя, с тобой и откровенно можно.

Зубатова. Что ты, что ты! Очень тебя понимаю. Присосется какой-нибудь паразит, влезет в сердце, и уж не по уму поступаешь, по чувству, по-глупому даже.

И; ч а те н ко. Тебе не понять, что такое дети.

Зубатова. Разные роли играешь, так всякое перечувствуешь.

Игнатенко. В театре ты отыграла, грим сняла и из сердца выбросила, а тут... Ладно, извини... Что у тебя, Наташа? С удовольствием помогу.

Зубатова. Я, как и все советские люди, не живу только своими делами, я общественница и пришла к тебе по общим делам. Есть у нас в театре молодой актер Горкин. Инициативный, одаренный, политически собаку съел. Мы его выдвигаем на секретаря партийной организации, поскольку Юровский — бывший — умер. Горкин не хотел. Все теперь не хотят ничем руководить. Ты обратила внимание — все какие-то антиобщественные, какая-то апатия у всех к общим делам, атрофия. Ни один порядочный человек на ответственную работу не идет. А Горкина мы уговорили. И, представь себе, завтра должна выйти в газете статья, где именно Владлена Васильевича разносят в пух. Он тракториста Крепышкина играет в новом спектакле «Иди за мной, не потеряешь»... Ты не видела?

Игнатенко. Нет.

Зубатова. Вот и хорошо.

Игнатенко. Почему хорошо?

Зубатова. Будешь объективной. Сама понимаешь, после такой статьи Горкина не то что в партбюро выдвигать неловко, и сам не пойдет, он гордый.

Игнатенко. Следовательно?

Зубатова. Не могла бы ты эту статью притормозить? Ты все можешь, это всем известно, о тебе, как о волшебнице, говорят.

Игнатенко. Ну, голуба, далеко не все. А теперь вообще не знаешь, что ты можешь, чего не можешь. Сейчас лучше всего ничего не делать. Очень его ругают?

Зубатова. Отвратительно. И совершенно несправедливо. Играет если не отлично, то хорошо. И вид, и рост, и голос. Герой, настоящий положительный герой, который все время требуется. Вот дали. А какой-то критичонок его вдребезги. Это и идейно неверно.

Игнатенко. Я ознакомлюсь со статьей.

Зубатова. Вот она. (Достает из сумочки статью, подает Игнатенко.) Ты не все читай, только о нем, вот здесь. (Показывает.)

Игнатенко. Откуда она у тебя?

Зубатова. Друзья где-то достали, мне сунули. «Зубатова, говорят, выручай нашего Горкина...» Ну вот тут, если захочешь, обо мне можешь немножко прочесть.

Игнатенко погружается в чтение.

(Внимательно осматривает комнату. Замечает большой телефон, вздрагивает.) Галочка, а это что за телефон?

Игнатенко (не отрываясь от чтения). Так.

Зубатова. Понимаю... По нему наверх звонишь? Самому?

Игнатенко. Да... Отутюжил этот Леонтьев горячо.

Зубатова. Нехорошо, верно? Некорректно. Критика должна быть мягкой, человечной, сострадательной. Она нас учит, а не поучает, не сечет с размаху. И глупая статья, верно?

Игнатенко. Ну, о тебе тут в таких превосходных степенях... «Наталья Архиповна Зубатова с поразительной точностью, я бы сказал проникновением,которое доступно уже не уму, а только интуиции, создает образ наглой, я бы простонародно выразился, нахрапистой бабы, для которой ради достижения цели нет никаких преград ни нравственных, ни духовных, ни общественных. Ради своей цели, которая превращается в ее страсть, Зубатова — Веревкина способна топтать ногами все и всех, кто становится поперек ее дороги. И, несмотря на то, что Зубатова играет отрицательную роль, мы испытываем восхищение, восторг имен-

но от таланта актрисы. В самом деле, герой ли перед нами, или злодей, в конце концов не все ли нам равно, мы идем в театр за искусством, не за моралью...» Это весьма спорное суждение.

Зубатова. Вот, вот именно, развращающее умы зрителя.

Игнатенко. Как же тебе не жалко? Такой комплимент, а ты своими руками...

Зубатова. Галочка, одним лавровым листочком больше, другим меньше, мне уже не так важно. Есть вещи более существенные, общественные, интересы коллектива.

Игнатенко. Щедрая ты, однако.

Зубатова. «Сложим лавры в общий товарищеский суп». Кто сказал, помнишь?

Игнатенко. Конечно, Лермонтов, кажется.

Зубатова (ахнув). Точно! Память у тебя!.. Меня волнует судьба нашего театра. Надо уметь наступать на горло собственной песне, как тот же автор выразился. И я на горло наступать умею... Кстати, зашла бы ты как-нибудь ко мне. Я все-таки сибирячка. Такие пельмени в твою честь сварганю! Знаю, что у тебя тут питание хорошее, но не пожалеешь. Или тебе неудобно ходить к простым смертным?

Игнатенко. Будет тебе! Занята очень, но обещаю... Слушай, давай-ка пойду посмотреть этот спектакль.

Зубатова. Зачем?

Игнатенко. Тобой полюбуюсь. И на этого Горкина взгляну, мнением своим подкреплю. Он хорош, говоришь?

Зубатова (слегка растерявшись). В общем, да. Еще не все ровно... Ох, узнает, что сама Игнатенко... Задрожит, хуже обычного сыграет.

Игнатенко. А ты не говори, что я буду.

Зубатова. Да в театре мигом узнают: Игнатенко пришла, Игнатенко! Шила в мешке...

Игнатенко. Когда спектакль?

Зубатова. Завтра.

Игнатенко. Завтра и приду. Пусть оставят два места.

Зубатова. Так на тебя рассчитываю, так надеюсь, Галочка! Я тебе признаюсь: ведь лучшей подруги у меня в жизни никогда и не было.

Игнатенко. И я тебе скажу: дня не было, чтобы тебя не вспоминала, а уж когда раскрою газету, а там твое имя, я так и вздрагиваю, так и вздрагиваю.

Зубатова. Ну, не буду тебе мешать, покровительница ты наша.

Обнимаются, целуются.

Будь здорова, Галочка.

Игнатенко. Счастья тебе, Наташа, в работе и в личной жизни!

Проводив Зубатову, Игнатенко подходит к громадному телефону. Снимает его верхнюю часть и достает толстый журнал мод. Листает его.

Гримуборная Зубатовой. Зубатова в халате перед зеркалом снимает грим с лица. Плачет. Рядом в костюме комбайнера Горкин.

Горкин. Ну, не реви. Честное слово, я играл не хуже, чем прошлый раз.

3 у б а т о в а. Ты как будто назло мне играл отвратительно, мерзко, ходил, как на костылях. Голос дубовый, ни одной человеческой интонации.

Горкин. А мне казалось...

Зубатова. Казалось, так перекрестился бы.

Горкин. В конце концов мне все это надоело! Вечно ты мной недовольна, всегда. Я, конечно, не гений... А кстати, голубушка, когда я сказал фразу — «Ухожу и не вернусь никогда!» — зрители зааплодировали.

Зубатова. Господи, они зааплодировали от радости, что ты не вернешься!

Горкин. Знаешь что, давай разойдемся по-хорошему.

Зубатова (встала, обняла Горкина). Ну не злись, не злись, милый. Я переживаю за тебя, дурачок. Я понимаю, ты волновался... Игнатенко в зале, ты старался. А стараться, Владя, в нашем деле не надо. И, кто бы ни сидел в зале, тебя не должно касаться. Сидит зритель, и все. Между прочим, ты всегда стараешься. Тебе хочется нравиться, а этого никогда не надо делать. Чем больше артист старается, тем равнодушнее к нему зритель. Ну, допустим, что ты не произвел на Игнатенко особого впечатления. Ну и что? В искусстве она все равно ни уха, ни рыла. Не прикажет же она уволить тебя из театра, таких прав у нее нет, вообще у нее прав нет. Сидит она там в своем кабинете и только воображает, а на самом деле все развивается по своим законам, независимо от них от всех, а уж от нее в первую очередь.

Стук в дверь.

Нельзя!... И ты успокойся.

Снова стук в дверь.

Я сказала нельзя! (Свирепо рванулась к двери, распахнула ее.)

На пороге И е нат е н ко . Игнатенко. Наташа, я на одну минуту.

Зубатова. Галочка, родная! Ой, извини, Горкин здесь оставил... Что вы здесь оставили, Владлен Васильевич?

Горкин (растерянно). Извините... по-моему, я здесь оставил...

Игнатенко. Ах, не все ли равно!.. Наташенька, милая, я не могла удержаться, чтобы не зайти к тебе. Восхищена! Чудо ты наше! Золотой ты наш фонд, культурная ты наша ценность! Хороша! Но, Наташа, можно я выскажу одно крохотное замечание?

Зубатова. Галочка, я счастлива буду. Твой вкус, твои тонкие суждения...

Игнатенко. Есть у тебя, Наташа, такая легкая, очень легкая, но все же заметная, на мой опытный взгляд, излишняя самоуверенность. Я понимаю, ты избалована, заласкана, все это у тебя непроизвольно. Ты извини меня, но ты то, что называется, работаешь на публику. Тебе нравятся бурные аплодисменты, смех на реплики, даже та тишина зала, когда ты произносишь монолог о своем тяжелом и злом детстве. Зал, можно сказать, не дышит, и я чувствую, тебе нравится, что он не дышит. Это плохо, Наташа, зал при всех условиях должен дышать. Простой зритель, может, и не поймет, отчего ты так... Неплохо, нет, неплохо... но, как я уже сказала, самоуверенно играешь. А зритель квалифицированный... у нас, Наташа, зритель вырос, ой, как вырос, ты сама знаешь, как он вырос.

Зубатова (хмуро). Да-да, всем хоть в баскетбол играть.

И гнатенко. Ты шутишь, а это правда... Словом, дарование твое отменное, но управляй им, управляй — побольше эстетики, тонкости, изящества. Искусство не только в том, что сказать, а как сказать.

Зубатова. Да-да, этому нас с тобой в школе учили. Какая у тебя прекрасная память, Галочка!

Игнатенко. Ты не сердишься на меня?

Зубатова. Что ты? Каждое твое замечание ценно... Да, плохо играла, плохо. И, знаешь, отчего? Жизнь какая-то такая... Все раздражаюсь, злюсь. Иногда такое чувство — вот взяла бы и кого-нибудь своими руками и придушила. Этот писака Леонтьев взбесил.

Игнатенко. Да, относительно вас... простите, как ваше имя-отчество?

Горкин. Владлен Васильевич.

Игнатенко. А вас, Владлен Васильевич, просто хотела поблагодарить от всей души. Упоительно играете. Сценичность, точность, мера такта. Как только вы вышли и сказали: «Привет, Варвара!» — во мне все дрогнуло, что-то поднялось из самых глубин. Я почувствовала: вот наш настоящий герой — без сантиментов, без- рефлексии, без модных вывертов. Просто, громко, внятно: «Привет, Варвара!» А когда вбежали и

крикнули: «Где швеллер?!» — у меня мурашки по телу побежали. Вы почувствовали, как весь зрительный зал замер от вашего крика? Я бы сказала — все вместе с вами испугались и тоже подумали: где швеллер?! Отлично, вполне отлично! Наташа, ты напрасно мне говорила, что товарищ Горкин играет не ахти как.

Зубатова. Я не так сказала.

Игнатенко. Ну приблизительно... Владлен Васильевич рожден для сцены, это артист, я бы выразилась даже сильнее: это артист с заглавной буквы.

Горкин. Спасибо, Галина Никифоровна, спасибо. Ваши слова... Если бы вы знали, как дорога мне ваша похвала! Знаете, работаешь-работаешь, а доброго слова... Иногда кажется, что мне просто завидуют... Завидуют оттого, что мои родители работают в Лондоне, завидуют даже тому, что я хожу прямо, а не сутулюсь, как те несчастные, у кого зарплата сто двадцать или сто сорок. Иногда мне кажется, что даже Наталья Архиповна не всегда справедлива ко мне.

Игнатенко. Наташа, милая моя Наташуха, береги его! Талант надо беречь и систематически поддерживать. Помнишь, кто это сказал? Свято!

Зубатова. Да я...

Игнатенко. Кстати, где вы живете, Владлен Васильевич?

Горкин. На Плющихе.

Игнатенко. О, это почти рядом. Я в Зеленограде. Разрешите, я вас подброшу. У меня машина мужа — «Чайка». Супруг мой сейчас на Байконуре, они там что-то куда-то запускают.

Горкин. Удобно ли?

Игнатенко. Что вы! Мне будет приятно. По дороге я вам подробно расскажу свое впечатление о вашей игре.

Зубатова. Владлен Васильевич, мне помнится, вы обещали проводить меня. У меня, Галочка, страшная головная боль. Владлен Васильевич обещал...

Игнатенко. О, конечно, конечно... Знаешь, Наташа, головная боль —- это у тебя, наверное, возрастное. (Горкину.) Наташа была самой старшей на курсе, мы ее всегда старостой выбирали и, помнишь, тебя дразнили: бабушка курса... Конечно, Владлен Васильевич, надо проводить больную.

Горкин. Собственно... Наталья Архиповна, мне очень хотелось бы услышать замечания Галины Никифоровны. Я чувствую — они такие важные, ценные.

Зубатова (растерянно). Но мы с вами, Владлен Васильевич, еще хотели репетировать.

Игнатенко. Репетировать? С головной болью, Наташа! Впрочем, хочешь — садись с ним. «Чайка» — мы уместимся. Сначала высадим

тебя, потом я подброшу Владлена Васильевича... Впрочем, Владлен Васильевич, вам решать.

Горкин. Наташа... Простите, Наталья Архиповна, я попрошу Бутусова, он вас проводит, вы же в одном доме живете. Мне бы хотелось послушать...

Зубатова. Да, конечно... Идите, идите. У меня действительно голова раскалывается...'Владлен Васильевич тебе понравился? Я же говорила... Рада. Я даже уверена, наш Владлен Васильевич будет заслуженным артистом республики. Верно, Галя, будет?

Игнатенко. Он того стоит, Наташа, стоит. Идемте, Владлен Васильевич.

Горкин. Наталья Архиповна, мы завтра порепетируем.

Зубатова (в растерянности, сдерживая ярость). Да, конечно... Идите, идите...

Горкин (кричит в дверь). Бутусов! Илья Спи-ридонович! Сюда!

Входит дряхлый старичок.

Бутусов. Я здесь. Что стряслось? Горкин. Проводи Наталью Архиповну домой, она себя плохо чувствует. Что-то нервное. Бутусов. Сочту за честь.

Зубатова и Игнатенко целуются на прощание.

Игнатенко. Спасибо тебе, спасибо за э;гот вечер.

Игнатенко и Горкин уходят.

Бутусов. Это у вас, Наталья Архиповна, от перенапряжения. Как вы сегодня играли, как играли! Вдохновение на вас снизошло: чисто вдохновение! Я ребенком великую Ермолову застал, видел. Сегодня любуюсь на вас из-за кулис и думаю: нет, живо театральное искусство, не умирает, живо! И радио его не погубило, и телевидение, и разные постановления. Живого актера ничто не заменит, да еще если он такая громада, как вы.

Зубатова. Проводите меня, Илья Спиридо-нович, я что-то рухнула. Будете моим кавалером на этот вечер.

Бутусов. Какой я кавалер. Уже лет десять дамский пол меня и в мыслях «не колышет»...

Зубатова. Счастливчик вы, Илья Спиридоно-вич, счастливчик... Ну, он у меня узнает, он меня вспомнит!

Бутусов. Да он не только гнева вашего не стоит — плевка.

Зубатова. И плевок получит. А эта — бюрократка!.. Ничего, сейчас скоро всех бюрократов уничтожат. Давить их, как клопов, как блох, как тараканов... как... (Не находит слов.)

Бутусов. Вошек...

Стук в дверь. Зубатова. Какой еще там черт!

Бутусов приоткрывает дверь и пропускает в гримуборную сначала громадную корзину цветов, и за ней входит Гусев.

Гусев. Наталья Архиповна!

Зубатова (сквозь слезы). Простите, я не помню...

Г у с е в. Гусев Георгий Ульянович, философ, можно просто Юра.

Зубатова. А-а-а... (Показывая на корзину.) Где достали вы эту роскошь?

Гусев. Я не только философ, Наталья Архиповна, я обыкновенный советский человек, который всегда где-то что-то, но обязательно достанет.

Зубатова. Куда же я ее дену?

Гусев. Я не смею... но разрешите вас проводить. У меня всего-навсего «Жигуль», но мы поместимся. Доставьте мне счастье.

Зубатова. Я думаю, мы сможем подвезти и Илью Спиридоновича. Мы живем в одном доме.

Гусев. Конечно. Я вас провожу до дверей, а то Илье Спиридоновичу такую корзину не поднять.

Зубатова. Я даже разрешу вам внести ее в комнату.

Г у с е в. Я побываю в жилище самой Мельпомены.

Зубатова. Нет, хоть вы и философ, но вы, кажется, нормальный человек!

Гусев. Относительно статьи...

Зубатова. Какой статьи?.. Ах, да!..

Гусев. Вы извините, но мой друг упрям...

Зубатова (почти смеясь). Увы! Статья не пойдет. Теперь это можно сказать с уверенностью. Завтра пятница, и никакой статьи не будет.

Гусев. К сожалению, не так. Газета... Там всегда так сложно... Статью Леонтьева перенесли в сегодняшний номер — она уже вышла.

Зубатова. Да что вы!

Гусев, Не огорчайтесь, Наталья Архиповна. Право, «Вечерняя Москва». Такая малозаметная газетенка...

Зубатова. Нет, почему же! Я ее выписываю и очень люблю. Всегда читаю на ночь, перед сном... А ваш приятель... Вы знаете, я люблю людей твердых, принципиальных. Помогите же мне.

Гусев поднимает корзину цветов и, пропустив вперед 3 у б ато в у, идет к двери. За ними следует Бутусов, приговаривая.

Бутусов. Какая актриса! Какая актриса!.. Конец