Амели Нотомб

Топливо

Пьеса в трех действиях

Перевод с французского Нины Хотинской

Моему отцу

Действие первое

Комната, всю заднюю стену которой занимают стеллажи, переполненные книгами. Остальная обстановка поражает своим убожеством: ни столов, ни секретера, ни кресел, только несколько деревянных стульев и справа, в углу, большая чугунная печка.

Мужчина лет пятидесяти, в свитере с высоким воротом, сидит на одном из стульев и что-то пишет, положив стопку бумаги на колени. Входит мужчина лет тридцати в теплом пальто — Даниель.

Даниель. Уже работаете, профессор?

Профессор (не поднимая головы). Да уж целый час.

Даниель (не снимая пальто, берет стул, переносит его поближе к печке, садится). Вы не имели обыкновения так рано подниматься до войны.

Профессор. От холода не мог уснуть. Чуть не рехнулся, ворочаясь в постели; в конце концов, плюнул и встал. Странное дело, почему-то сидя мерзнешь куда меньше.

Даниель. Потому что вы работаете: это отвлекает от мыслей о температуре.

Профессор. Я думаю, еще и поза играет роль: когда лежишь, труднее сопротивляться холоду. Так, во всяком случае, кажется.

Даниель. А над чем вы работаете?

Профессор. Вы будете смеяться, Даниель: я пишу — как же это назвать? Лекцию? Доклад? Просто мысли? О последней главе “Бала в обсерватории”.

Даниель. Блатека?

Профессор. Вы знаете еще один “Бал в обсерватории”, написанный кем-то другим?

Даниель. Поймите меня, профессор: я вас знаю много лет и никогда не слышал от вас ни одного доброго слова о Блатеке.

Профессор. Вы меня знаете много лет, но давно ли вы живете со мной под одной крышей?

Даниель. С тех пор, как варвары разбомбили мой квартал. Два месяца уже.

Профессор. За эти два месяца, Даниель, у вас была возможность понаблюдать за мной в обыденной жизни. Вы хоть раз видели, чтобы я читал Фатернисса?

Даниель. Нет.

Профессор. Видели, чтобы я читал Обернаха? Эсперандио? Кляйнбеттингена?

Даниель. Нет.

Профессор. И что же из этого, по-вашему, следует, друг мой Даниель?

Даниель. Ничего удивительного: вы так давно читаете лекции о них, что знаете их творчество наизусть. О Фатерниссе вы написали диссертацию — с чего бы вам его перечитывать?

Профессор. Напрасно вы так снисходительны, голубчик, на повышение вам все равно рассчитывать не приходится. В мирное время я уже сделал бы вас доцентом. Но пока не кончится война — а вы сами знаете, что кончится она не скоро, — быть вам моим ассистентом. Штатное расписание заморожено — это вклад университета в войну.

Даниель. Все это я знаю, профессор. Но это не лесть: я счел бы полным идиотизмом, читай вы дома авторов, которых расхваливали нам на лекциях.

Профессор. А читать авторов, которых я перед студентами высмеивал, — это, по-вашему, умно?

Даниель. Я думаю, у вас есть на то свои причины.

Профессор. Да нет же, Даниель! Неужели даже война не научит вас нетерпимости? Хоть какой-то был бы от нее толк.

Даниель. От нее не будет никакого толка, профессор: даже если она чему-то нас научит, все равно ведь убьет.

Профессор. Вы вдобавок начисто лишены чувства юмора.

Даниель. А вы считаете, есть над чем смеяться?

Профессор. Да, еще как есть. Вам посчастливилось увидеть то, в чем ни один преподаватель литературы в жизни не сознается: что он читает — что он действительно читает — на досуге.

Даниель. На досуге... Война — это досуг?

Профессор. Для меня это вынужденный досуг. Раньше у меня было четырнадцать часов лекций в неделю. Теперь я читаю лекции, когда университет не бомбят. Сегодня у нас пятница — на этой неделе я проповедовал моим студентам в общей сложности ровно сорок минут. Так что у меня теперь куда больше досуга на неподобающее чтение.

Даниель. А я бываю в университете почти так же часто, как раньше.

Профессор. Вы молоды, вот и геройствуете. Оставьте моим сединам право на трусость.

Даниель. Дело не в геройстве. Я вас уверяю, в университете не так холодно. (Кладет ладони на печку.) Профессор, печка опять погасла.

Профессор. Топить больше нечем. Смотрите: на растопку пошли все столы и даже секретер с инкрустациями. Жечь стулья неразумно: сидя на полу, мы еще сильнее замерзнем. Знаете, почему в университете теплее? Потому что его непрерывно бомбят. После каждой бомбежки вы имеете обломки полов, которые можно жечь. Если бы самолеты варваров почаще наведывались в мой квартал, я мог бы предложить вам более теплое жилище.

Даниель. Это называется юмор в холодном виде.

Профессор. Браво, Даниель, браво! Как видите, война порой оттачивает остроумие.

Даниель. Если бы я хоть сознавал, что мы на войне! На войне сражаются, а мы что? Сидим в осаде.

Профессор. Не могу с вами согласиться. Вы сражаетесь. Для нас, преподавателей, продолжать читать лекции — значит сражаться. А для наших студентов продолжать интересоваться местом наречия у поэтов-романтиков, невзирая на бомбежки, — тоже значит сражаться.

Даниель. Еще вопрос, это ли их интересует. Боюсь, они ходят на лекции только потому, что университет еще отапливают.

Профессор. Отапливают, но бомбят — они там рискуют жизнью. Не преуменьшайте их заслуг.

Даниель. Положа руку на сердце, профессор, я не уверен, что им дорога жизнь. Это я говорю по собственному опыту: утром, поднимаясь в четыре часа, чтобы идти в университет, я не думаю ни о моей диссертации, ни о предстоящем опасном пути по улицам, ни о бомбах, ни о том, что это, возможно, мое последнее утро. Я думаю: “Скорей бы в факультетскую библиотеку к теплым трубам!”

Профессор. К трубам?

Даниель (исступленно). Вы не замечали? Трубы, что у стен, горячие, прямо кипяток. (Встает, раскидывает руки.) Я прижимаюсь спиной и руками к этому переплетению труб и стою, пока от моего пальто не запахнет паленым.

Профессор. О дивный сон! Спасибо, буду иметь в виду.

Даниель. Так вот, вставая утром, я думаю только об одном: о горячих трубах. Ни о жизни, ни о смерти, ни о войне, ни о варварах, ни о моей диссертации — поймите меня правильно, — ни даже о голоде.

Профессор. Ни о Марине?

Даниель. Ни о Марине, профессор. Я думаю только о трубах, о том, что скоро почувствую сквозь пальто их тепло.

Профессор. Теперь я понимаю, почему вы столько времени проводите в факультетской библиотеке.

Даниель. Вы всерьез полагали, что меня так увлекает диссертация?

Профессор. Вас поди пойми... С виду такой идеалист.

Даниель. Я и есть идеалист! Именно поэтому осадное положение мне невыносимо. Оно превратило нас в животных.

Профессор. Если эта война помогла вам понять, что мы по сути своей животные, это уже кое-что.

Даниель (садится). Ваше благодушие меня раздражает. (Повышает тон.) И потом, почему вы не наденете пальто? Вам жарко?

Профессор. Я дома. А дома я никогда не надеваю пальто.

Даниель. Ну, знаете, глупее аргумента я в жизни не слыхал. (Встает и оглядывается вокруг.) Где оно, ваше пальто?

Профессор. Вас ни о чем не просили, Даниель.

Даниель. Это просто смешно. Вы же посинели от холода! (Обходит комнату.) Да где же это пальто? (Находит его у входной двери.) А! Вот оно... Пожалуйста, доставьте мне удовольствие...

Профессор (вскакивает и бежит на другой конец комнаты с криком). Не надену!

Даниель. Да какая муха вас укусила?

Профессор. Вы не сдаетесь врагу на свой манер: продолжаете читать лекции, как до войны. А я на свой манер: не надеваю пальто, когда я дома! В тот день, когда я его надену, моя война будет проиграна!

Даниель. Умный человек, а несете такой вздор! (Идет к нему с пальто в руках, держа его перед собой, как плащ тореадора.)

Профессор отскакивает. Они бегают по всей комнате, как разыгравшиеся дети.

Профессор (кричит, убегая). Я не умный! Я читаю авторов, которых сам же расхваливаю, без всякого удовольствия! Я люблю читать Блатека, потому что это глупое чтиво! Я двадцать пять лет лгу студентам!

Даниель (догоняя). Да чем это вам мешает надеть пальто?

Профессор (убегая). А если мне хочется быть глупым? Имею право!

Входит молодая девушка, худенькая, серьезная. Даниель и Профессор прекращают свой бег по кругу. Им явно неловко, оба застыли на месте, она тоже.

Даниель. Марина.

Марина. Что здесь происходит?

Профессор. Происходит то, что ваш дражайший не признает за мной права быть идиотом, если мне хочется.

Марина. Если вам не нужно пальто, я его охотно надену.

Профессор берет пальто из рук Даниеля и набрасывает на плечи Марины. Оно ей слишком велико.

(Садится у печки, прижимает к ней ладони.) Профессор, печка погасла.

Профессор. Я знаю, Марина. Топить больше нечем, Марина.

Марина (смотрит на книжные полки). А это?

Профессор. Стеллажи? Они металлические.

Марина. Нет, книги.

Тягостное молчание.

Даниель. Это не топливо, Марина.

Марина. Почему же, Даниель? Горит отлично.

Профессор. Если мы примемся жечь книги, значит, война и вправду проиграна.

Марина. Война проиграна.

Профессор. Полноте, детка, вы переутомились.

Марина (с радостной улыбкой, которая очень ее красит). Не притворяйтесь, будто вы этого не знаете. Идет вторая военная зима. Скажи вам кто-нибудь прошлой зимой, что до этой зимы война не кончится, какой вывод вы бы сделали? Тот же самый: что война проиграна. Для меня она была проиграна еще прошлой зимой. Я поняла это в первый же день холодов.

Профессор. Это оттого, что вы мерзлячка. И немудрено: сколько в вас весу?

Марина. Мой вес соразмерен весу двух тысяч книг, которые вы сожжете, чтобы согреть меня, профессор.

Даниель. Прекрати, Марина.

Марина (кротко). Природа устроена несправедливо. Мужчины всегда были менее чувствительны к холоду, чем женщины. Благодаря войне я поняла: в этом и состоит основная разница между полами. Я знаю, вы думаете сейчас: куда девалась моя любовь к книгам? А я говорю, что это вы никогда не любили их по-настоящему: вы видели в них только материал для ваших диссертаций, а значит, для карьеры...

Профессор. Вы только посмотрите, с каким невинным видом это дитя поливает нас грязью.

Марина. Я вовсе не поливаю вас грязью. Я отстаиваю законность своих притязаний: пытаюсь дать вам понять, что вашими книгами вы не так уж и дорожите.

Профессор. Ну-ну, сейчас наслушаемся и недрогнувшей рукой предадим их огню, чтобы обогреть мадемуазель. Вы серьезно просчитались, голубушка: допустим, вы нам докажете, что мы и вправду бездушные карьеристы, но ведь в таком случае сжечь придется вовсе не книги, необходимые для удовлетворения наших низменных амбиций, а вас. Поскольку от вас нам нет никакой пользы, Марина.

Даниель (рванувшись к Профессору). Профессор!

Марина. Большого костра из меня не получится.

Профессор. Да, наподобие чувств Даниеля к вам: минутная вспышка.

Даниель (хватая Профессора за грудки). Прекратите!

Марина. Я знаю. Даниель каждую осень соблазняет какую-нибудь студентку с последнего курса — непременно последнего, чтобы гарантированно не увидеть ее следующей осенью. Четыре года подряд я наблюдала этот маневр и знаю, как это у него отлажено. По некоторым признакам, подмеченным за эти годы, я могла предположить, что стану счастливой избранницей на своем курсе, — это единственное, в чем я не была уверена. Так что я прекрасно знаю, что мне отпущен всего год, и хочу поиметь с этого по максимуму.

Даниель (отпустив Профессора, подходит к Марине). Ты чудовище.

Марина (встает и оказывается с ним лицом к лицу, улыбается с неподдельной нежностью, без тени иронии). Я чудовище? А может быть, ты, Даниель? Или война?

Даниель. Если ты и правда думаешь то, что сейчас сказала, я не понимаю, как ты можешь любить меня!

Марина. Я тоже этого не понимаю. (Подается к нему с ангельским видом.)

Даниель (едва заметно отступает). Если ты и правда думаешь то, что сейчас сказала, твое поведение недостойно.

Марина (приближаясь). Мое поведение недостойно, Даниель. (Подойдя вплотную, прижимается к нему и замирает.)

Он секунду колеблется, потом, беспомощно вздохнув, заключает ее в объятия.

Профессор. Ах! Прелестно, прелестно! Мариво в разгар войны!

Даниель (обнимая Марину, с горечью). Мариво? Вы хотели сказать, Фатернисс!

Профессор. Вы правы. Как этот сытый буржуа Фатернисс сумел прозреть любовь во всей ее наготе и неприглядности?

Марина (выскакивая из объятий Даниеля, гневно). Ну уж нет! Не надо лекций по литературе! Мне холодно, я хочу огня!

Профессор. Мотайте на ус, Даниель: так говорила доисторическая самка, возвращаясь к пещерному очагу.

Марина (оборачиваясь к нему). Презираете меня, профессор? На здоровье! Вы-то даже в войну не слишком отощали. Будь вам так же холодно, как мне, вы бы меня поняли.

Профессор. Надо вас подкормить, детка.

Марина. Отличная мысль. Что вы мне предложите? Кусочек замороженного трупа? Больше, по-моему, есть нечего.

Профессор (идет к книжным полкам). Постойте-ка... (Берет книгу.) Вот вам лучшая пища: “Честь по чести” Кляйнбеттингена. Вы это проглотите!

Марина. Какой цинизм! (Отворачивается.)

Профессор (подходит к ней, силой поворачивает и сует книгу ей в руки). Уверяю вас, это пойдет вам на пользу.

Марина (смотрит на книгу, как наказанный ребенок). Я ее сожгу. Не буду читать. (Крепко держит ее, прижимая к животу.)

Профессор (безуспешно пытаясь отобрать у нее книгу). Марина! Если жечь, так хоть не эту!

Марина (поворачивается к нему). Ах вот как? У вас есть романы, которые лучше горят?

Профессор. У меня есть романы, которые хуже написаны.

Марина (смеется). Наконец-то я узнаю, какие книжки вы любите на самом деле.

Профессор (роясь в книгах). Как раз об этом мы говорили перед вашим приходом... Вот! Вот это можете взять. (Привстав на цыпочки, достает два тома.) “Дневники” Стерпениха. (Протягивает ей книги.) Ну?

Марина (не двигаясь с места). Этого мало.

Профессор. Как? Ну вы и штучка, я же даю вам две вместо одной.

Марина. Вы соображаете, профессор? Один Кляйнбеттинген стоит больше двух Стерпенихов.

Даниель. Марина!

Профессор. Нет, вы только послушайте эту расчетливую самочку!

Марина. Назначьте сами цену Кляйнбеттингену, профессор. Это вопрос первостепенной важности для мировой литературы.

Профессор (озадаченно улыбаясь, смотрит на полки). Коль скоро мы начали со Стерпениха, забирайте его “Вечный бой” и три тома переписки с Белиндой Бартоффио. (В руках у него уже шесть толстых томов.) И лучше вам удовольствоваться этим, ваши тоненькие ручки все равно не удержат больше.

Марина. Я вам не доверяю. Положите их на пол.

Профессор кладет книги стопкой.

(Садится на них.) Вот ваш Кляйнбеттинген!

Профессор берет книгу.

(Встает и подхватывает шесть томов.) Стерпених! Как вспомню, что вы заставили меня все это прочесть на первом курсе!

Профессор. Только не говорите, что вы и вправду прочли.

Марина. Прочла, профессор. Я недостаточно умна, чтобы сделать вид, будто читала. Я одолела всего Стерпениха от корки до корки.

Профессор. Нет, вы представляете, Даниель? Оказывается, есть такие студенты, что читают все книги, которые мы им велим прочесть. Знай я это раньше, скорректировал бы список обязательной литературы. (Марине.) Голубушка, мне, право, очень жаль.

Марина. Не жалейте, профессор. Вы даже представить не можете, с каким наслаждением я предам их огню. Когда я читала это, четыре года назад, была весна и не было войны: мирные весенние дни я бездарно потратила, продираясь сквозь нечитабельные страницы, о которых вы говорили нам столько хвалебных слов на лекциях. Ни одно аутодафе в мире не было столь заслуженным. До свидания, профессор. До вечера, Даниель. (Убегает.)

Даниель. Она так и ушла в вашем пальто. Я принесу его вам завтра.

Профессор. Оставьте его ей. Ей оно нужнее.

Даниель. Хватит и того, что она забрала у вас всего Стерпениха, профессор.

Профессор. Невелика потеря. И потом, в ее словах есть резон: если она действительно прочла всего Стерпениха, то имеет право на маленькую месть. (Садится на стул, на котором сидела Марина, не выпуская из рук книгу Кляйнбеттингена.)

Даниель. И все-таки мне за нее стыдно.

Профессор. Ну и напрасно. Она ведь сказала правду: женщины страдают от холода сильней, чем мужчины. Я это давно заметил: у восьмидесяти процентов моих любовниц были ледяные ноги. И не только у худышек. Так что, когда я вижу вашу Марину, легонькую, как дуновение, я думаю о ее ногах, об этих ножках, которых ваши ноги будут касаться этой ночью, и содрогаюсь, представляя себе температуру их пальчиков — ужас!

Даниель. Верно, ужас. Но она вела себя просто неприлично!

Профессор. Действительно. Ей это очень идет. Этот тип трогательной красоты особенно выигрышно смотрится в разнузданности. Нам с вами посчастливилось увидеть великолепный спектакль. Согласитесь, он стоил всего Стерпениха.

Даниель. Никогда бы не подумал, что вы так снисходительны.

Профессор. Я не снисходителен. Однако я нахожу, что у вас отменный вкус. Она еще восхитительнее, чем та, что была в прошлом году. Как бишь ее звали? Вылетело из головы.

Даниель. Соня. Она погибла под бомбежкой в июне.

Профессор. Бомбежка пришлась очень кстати, избавив вас от традиционной и тягостной процедуры августовского разрыва.

Даниель. Профессор! Как вам не стыдно? Я теперь не тот, каким был до Сониной гибели.

Профессор. Что вы пытаетесь мне сказать? Что не погибни Соня в июне, вы все еще были бы с ней сейчас, в декабре? Бросьте!

Даниель. Нет. Я о Марине. Думаю, что я не порву с ней в августе.

Профессор. Да? Вы намерены порвать раньше?

Даниель. Я вообще не намерен с ней рвать. Я ее люблю.

Профессор. Вы их всех любили.

Даниель. Да, но после гибели Сони я изменился.

Профессор (резко встает и, насмешливо фыркнув, пожимает плечами). Что делает с нами война, раньше я не замечал в вас склонности к мелодраме, голубчик! Советую вам перечитать Фатернисса, пока ваша Дульсинея его не сожгла. (Подходит к печке и смотрит на нее со странным выражением нежности.) Представляю, как она в своей комнатушке в студенческом общежитии стоит на коленях перед буржуйкой и жжет Стерпениха, улыбаясь своей ангельской улыбкой... (Улыбается.) Как жаль, что я этого не вижу.

Даниель. Можете сколько угодно прикидываться циником, все равно вы умиляетесь, как отец, говоря о Марине.

Профессор. Умиляюсь, как отец? Очень смешно. Вы только не знаете одну немаловажную вещь: не будь она так смазлива, я бы вышвырнул ее за дверь, и рта бы раскрыть не успела! Так что прекратите восхвалять доброту моего благородного сердца.

Даниель. Ну почему обязательно надо говорить мерзости? Вам недостаточно войны?

Профессор. Лично у меня от этой войны возникает неодолимое желание наконец-то называть вещи своими именами. И я предлагаю вам последовать моему примеру, ведь благородства и доброты в вас не больше, чем во мне: не будь Марина так хороша собой, вы не взяли бы ее под свое крылышко.

Даниель. И что с того? Я люблю ее. В чем, по-вашему, моя вина?

Профессор (идет к нему, засунув руки в карманы). Здесь, как в литературе: все зависит от выбора слов, от построения фразы. Если вы скажете: “Я покровительствую Марине, потому что люблю ее”, — люди подумают, что вы чисты сердцем. Но попробуйте, озвучьте другую правду, которую вы никогда не скажете вслух: “Меня не волнует судьба Берты, Анны, Стефании и прочих уродин”... делайте вывод сами. А ведь в каком-то смысле эти две фразы синонимичны.

Даниель. Прекратите. (Садится и наклоняется вперед, словно сдерживая тошноту.) За последние полчаса я выслушал столько мерзостей, сколько не слышал за всю мою жизнь.

Профессор. Это война, голубчик.

Он еще не успевает договорить, как, словно в подтверждение его слов, раздаются далекие взрывы.

Даниель (вскакивает и прижимается ухом к книжным полкам). Не разберу... Кажется, где-то в районе университета, но может быть, и на старых складах.

Профессор. Наверняка на складах: варвары достаточно глупы, чтобы думать, будто у нас еще есть продовольствие.

Даниель. От души надеюсь, что вы правы!

Профессор. Даниель, даже если это университет, Марины там еще нет, она же не чемпионка по бегу! Полноте, успокойтесь, сядьте.

Даниель садится, он напряжен, двигается как автомат.

(Садится на стул, на котором сидела Марина.) А ведь она невзначай задала мне вечный вопрос, ваша ненаглядная. Обычно его формулируют немного иначе: “Какую книгу вы бы взяли с собой на необитаемый остров?” Такая постановка вопроса всегда казалась мне глупой, ибо это абсурд: если бы преподавателям университетов полагалось путешествие на необитаемый остров, я бы об этом знал. Но тот же вопрос, если задать его наоборот, становится основополагающим: какие книги вам было бы не жаль уничтожить? Если бы не война, мне это никогда не пришло бы в голову. А не будь Стерпениха, какого автора я выбрал бы в первую очередь?

Даниель. Берем за основу вашу библиотеку?

Профессор. Да: она представляет собой, в сущности, библиотеку честного человека, вдобавок революционно настроенного... может быть. Так что бы выбрали вы?

Даниель (встает и прохаживается, глядя на книжные полки). Задача не из легких. Вот, пожалуй, возьмем “Мобильное зло”, я всегда считал, что это худшая книга Фостоли. Но она необходима для понимания всего его творчества. (Берет книгу с полки и открывает.) Ну вот, я прочел первую страницу и уже не уверен, что она так уж плоха. Может быть, повлияла мысль, что я должен ее уничтожить.

Профессор. Вы неисправимо сентиментальны. Все в точности, как с вашими августовскими разрывами. Каждый год в конце июля вы находите тысячу достоинств у девушки, которую месяцем раньше едва терпели. А дело-то в близком расставании, эта перспектива застит вам глаза, ничего больше. Так что не будем поддаваться чувствительности, я принимаю ваше первое предложение: “Мобильное зло” Фостоли. Неплохой выбор.

Даниель. Мне кажется, будто я сдаю экзамен.

Профессор. Весьма своеобразный экзамен! Экзамен по аутодафе! Я ваш профессор аутодафе, голубчик, я заведую кафедрой аутодафе в...

Вбегает Марина, прижимая к груди книги.

Марина. Даниель! Кампуса больше нет! (Обессилено застывает у двери.)

Профессор и Даниель вскакивают.

Даниель. Ты там была?

Марина. Я как раз подходила. Мне теперь негде жить.

Профессор. Что ж! Будете жить здесь, со мной и Даниелем. Это облегчит вам жизнь.

Марина (испуганно смотрит на Даниеля). Правда?

Профессор. Ну конечно. Это называется уплотнение, одна из любимых социальных мер нашего довоенного правительства.

Марина. Ты не против, Даниель?

Профессор. Это еще что за новости? Разве задают такие вопросы мужчине? И потом, спрашивать надо не у него, а у меня: война — не война, а я в этом доме хозяин. Имейте в виду, я принимаю вас у себя не как возлюбленную Даниеля, но как жертву войны.

Марина (жалобно). Если тебе неприятно, Даниель, я уйду.

Профессор (закатывая глаза). Это же надо быть такой гусыней!

Даниель. Нет, что ты, Марина, я счастлив, что ты будешь жить со мной.

Профессор. Лопух! Хоть бы попытался воспользоваться ситуацией!

Марина (метнув на него дерзкий взгляд). А вы, не иначе, сами намерены ею воспользоваться?

Профессор. С ума сойти. Как она глупа, когда разговаривает со своим любовником, и какой лисой становится со мной.

Даниель (смеется, обнимает Марину). Делайте выводы, профессор, они очевидны.

Профессор. Да. Вы будете спать в одной кровати с Даниелем, детка, а она односпальная.

Марина. Вот и отлично! Вдвоем теплее.

Профессор. Вы слышали, Даниель, она любит не вас, а температуру вашего тела.

Марина (высвобождается из объятий Даниеля и подходит к профессору). Профессор, не будем же мы воевать между собой, правда? Хватит нам войны за этими стенами.

Профессор (глядя на нее с насмешливой улыбкой.) Я согласен заключить мир при одном условии: вы вернете мне Стерпениха.

Марина (поколебавшись, протягивает ему книги). Хорошо.

Профессор (берет книги). Это мое право, и я никому не уступлю удовольствия бросить в огонь этого зануду! (Идет к печке.)

Действие второе

Та же комната. Половина книжных полок опустела. Закутанная Марина сидит на стуле и с озадаченным видом листает книгу. Входит Профессор. Его пальто и меховая шапка в снегу.

Профессор (снимая шапку и пальто). Подумать только, а ведь в детстве я любил снег! (Переодевается в висящее у двери старье, смотрит на Марину, продолжающую читать.) Прелести домашнего очага: женщина читает, поджидая мужчину. Прибавить бы вам килограммов двадцать, и посмотреть на вас было бы приятно, Марина.

Она по-прежнему не поднимает головы.

Женщине полагается встать и приветствовать мужчину счастливым возгласом.

Марина (как будто только что заметив его присутствие). Вы что-то сказали, профессор?

Профессор. Так, ничего, мысли вслух. (Садится на другой стул: видно, что ненастье его вымотало.) Что вы читаете, голубушка?

Марина (не глядя на него). “Броню пророка”.

Профессор. Сорлова? Ай да умница! Я поражен вашей тягой к культуре.

Марина. Вы смеетесь надо мной?

Профессор. Никоим образом. Когда у отощавшей и озябшей девушки хватает сил, невзирая на бомбежки, постигать сложного автора — это достойно восхищения, без дураков.

Марина (наконец поднимает на него взгляд, кротко). Я не постигаю сложного автора, профессор. Знаете, что я делаю? Медленно, дотошно вчитываюсь в каждую фразу и на каждой фразе задаю себе вопрос: “Хоть что-нибудь в этом подлежащем, в этом сказуемом, определении, дополнении, обстоятельстве стоит жаркого пламени в печке? Вправду ли глубокий смысл этой фразы — или отсутствие такового — нужнее мне для жизни, чем лишний градус тепла в комнате?” Вот, слушайте, я прочту вам любую строчку наугад: “Давно тишина не казалась ему столь подозрительной”. Мне не к чему придраться в этой фразе, я даже понимаю, в чем ее глубина, но почему, спрашиваю я, эта подозрительная тишина должна быть дороже минуты тепла?

Профессор. Вы прекрасно знаете, что фраза, вырванная из контекста, не представляет интереса.

Марина. Пожалуйста, я готова поместить ее в контекст: Эмиль долго выслушивал жалобы матери, потом помог ей снова лечь в постель, а сам сел рядом, с газетой, ожидая, пока бедняга уснет. Мне понятно это чувство бессилия перед страданиями матери, понятно, почему тишина кажется ему подозрительной. Но, повторяю, мне непонятно, почему это стоит дороже, чем лишняя минута тепла.

Профессор. Вы забываете о стиле, Марина.

Марина. Отнюдь. Я не могла не отметить эту звукопись, которая делает тишину особенно подозрительной. Браво, Сорлов. Но разве эти аллитерации могут заставить меня забыть, что я умираю от холода?

Профессор. Забыть они вас не заставят. Но ведь вся история разворачивается на фоне разгрома, в тот момент последней войны, когда мы были уверены, что надежды больше нет. Думаю, вы сами понимаете, в чем ее интерес.

Марина. Да, мессидж понятен — надежда. Но вы как хотите, а меня этот мессидж не греет.

Профессор. Помилуйте, Марина! Цель литературы не в том, чтобы греть вас.

Марина. Ах, вот как? (С яростью швыряет книгу на пол.) Тогда в гробу я видала литературу.

Профессор. Идиотка одноклеточная.

Марина (кротко). Если литература настолько цинична, что не желает знать, какие муки я терплю, с какой стати я должна относиться к ней с уважением?

Профессор. Вы на глазах превращаетесь в животное, Марина.

Марина. Не превращаюсь: я и есть животное.

Профессор. Даже у животных есть чувство времени. Эта книга вечна. А гореть она будет две минуты.

Марина. Нам ли думать о вечности?

Профессор. Вечность — это не так уж плохо.

Марина. Почему?

Профессор. Это долго.

Марина. С ума сойти — вы написали пятнадцать монографий, чтобы прийти к такому выводу!

Профессор. Мои пятнадцать монографий не сыграли роли в моем понимании вечности. Чувство вечного — оно либо есть, либо его нет, это заложено от природы. У вас, я вижу, его нет — или вы его утратили.

Марина. Не знаю, было ли оно у меня когда-нибудь. Профессор, мне холодно! Никакая вечность не стоит двух минут тепла.

Профессор. Ну, конечно! Вы же сидите неподвижно часами! Когда мерзнешь, надо двигаться, шевелиться!

Марина (не двигаясь). Какая прекрасная мысль! И какие телодвижения вы мне предлагаете? Может, прогуляться? На улице еще холоднее, чем здесь, и есть немалая вероятность схлопотать шальной осколок. Очень заманчиво.

Профессор. Вовсе не обязательно гулять. Можно двигаться и здесь. Потанцевать, например! Тем более в вашем возрасте.

Марина. Танцевать? Одной и без музыки!

Профессор. Почему бы нет? Триумф минималистской хореографии. Вам будет рукоплескать Запад.

Марина. После “вечности” еще и Запад! У вас талант говорить громкие слова, за которыми ничего не стоит.

Профессор. Великолепно, Марина! Это достойно войти в словари: “Запад — громкое слово, за которым ничего не стоит. См. Вечность” — “вечность” набрана жирным шрифтом. О, простите.

Марина. Почему вы извиняетесь?

Профессор. Говорить о жирном при вас — это дурной тон. Все равно что говорить о водопаде путнику в Сахаре.

Марина (гордо). Не стесняйтесь. Думаете, мне этого хочется? Жирного я всегда терпеть не могла. Нет, я хочу огня, пламени, гори-гори ясно!

Профессор. Детка, потерпите до вечера. Вы же сами установили это правило: топим раз в день, за час до отхода ко сну.

Марина. Знаю. Но сейчас только три часа. Я не могу больше ждать. (Подтягивает колени к подбородку и обхватывает их руками со страдальческим видом.)

Профессор (смотрит на нее сочувственно). Уныние вас не согреет. Надо двигаться, Марина! Двигаться!

Марина. Зачем? Двигаться просто так, впустую? Движение ради движения?

Профессор. Именно так! Ваша цель — согреться, а движение будет средством.

Марина (вяло). Не знаю. По-моему бесцельное движение не свойственно человеческой природе.

Профессор. А что такое человеческая природа?

Марина. Это то, чем занимаются люди.

Профессор. Превосходно! Вы напомнили мне декана математического факультета — когда его попросили дать определение математики, он ответил: “Это то, чем занимаются математики”.

Марина. Ей-богу, хороший ответ.

Профессор. А чем занимаются люди, Марина?

Марина. Люди воюют. Война свойственна человеческой природе.

Профессор. С этим трудно спорить. А женщины — чем они занимаются?

Марина. Тем же, чем и мужчины.

Профессор. Разве вы воюете?

Марина. Мы все воюем, профессор.

Профессор. И в чем же состоит ваша война, Марина?

Марина. Моя война хуже всех. Чистая мука, изнурительная и без малейших шансов на подвиг: моя война состоит в том, что мне холодно. Вы читали Бернаноса?

Профессор. Студентка экзаменует профессора? Я не преподаю французскую литературу, но Бернаноса — да, читал.

Марина. Его перу принадлежит величайшая на свете истина в одной короткой фразе: “Ад — это холод”.

Профессор. Да. Вряд ли он имел в виду то же, что и вы.

Марина. Не важно! Эта фраза верна во всех смыслах! Это истина, а не метафора! Мне осточертели метафоры. “Ад — это холод”. Значит, я в аду. И сказать больше нечего.

Профессор (решительно). И не надо говорить, надо делать. Ну-ка, шевелитесь, Марина!

Она сидит неподвижно, обхватив колени руками.

Если вам непременно нужна веская причина, чтобы двигаться, я найду их сотню. Смотрите, как в этой комнате грязно! Ну-ка возьмите щетку и тряпку да уберитесь хорошенько.

Марина. Еще чего? Я вам не уборщица!

Профессор. Нет, конечно! Я просто даю вам повод, коль скоро вам он необходим.

Марина. Очень удобный для вас повод.

Профессор. Цель-то не в этом! Нет, у вас типичная реакция бедных, вы так высоко ставите ваше достоинство, что становитесь его жертвой.

Марина. Естественно. Я и есть бедная, всегда была.

Профессор. А что, когда бедные люди страдают от холода, они сидят, не отрывая зада от стула?

Марина. Да. Надо быть богатым, чтобы иметь силы как-то реагировать. Когда бедные мерзнут, они поступают как воробьи: раздувают перышки, чтобы сохранить собственное тепло, и сидят неподвижно.

Профессор. Вы слишком тощая, чтобы походить на воробья, раздувшего перышки.

Марина. А у меня и перышек почти не осталось.

Профессор (резко встает). Да. Стало быть, воробьиная стратегия не для вас. (Подходит к Марине и протягивает ей руку.) Идемте.

Марина (вяло). Куда?

Профессор. Вы сказали, что не хотите танцевать одна. Так потанцуйте со мной.

Марина. Это же курам на смех.

Профессор. Благодарю.

Марина. И музыки нет!

Профессор. На войне как на войне! Пошли! (Тащит ее за руку.)

Она упирается; завязывается борьба; он все-таки стаскивает ее со стула и поднимает, перехватив за талию, как в позе танго. Несмотря на сопротивление, ведет ее по комнате — то ли в танце, то ли в беззвучной яростной борьбе. Наконец ей удается вырваться, она бежит на другой конец комнаты и, застыв в дальнем углу, в бешенстве поворачивается к Профессору.

(Расхохотавшись.) Ну вот! Я уверен, что вам уже не так холодно.

Марина (возмущенно). Вам не стыдно?

Профессор. Напротив! Я же вас согрел.

Марина. Не согрели, а заледенили. От нелепости стынет кровь.

Профессор. Это вы нелепы! Кого вы тут передо мной изображаете? Оскорбленную невинность? Чем же я запятнал ваше неприкосновенное тельце?

Марина не отвечает, возвращается на прежнее место и садится, злобно глядя на Профессора, снова съеживается, обхватив колени руками.

Вы, может быть, вообразили, что я вас домогаюсь?

Молчание.

Увы, должен вас разочаровать, и не думаю.

Молчание.

Вы слишком тощая, чтобы возбудить желание.

Марина (вкрадчиво). Кто здесь говорит о желании, профессор?

Профессор (вдруг вспылив). Вы сами прекрасно знаете! Стоит мужчине и женщине оказаться в комнате наедине, люди только об этом и думают!

Марина (все так же вкрадчиво). Люди? Люди ничего не говорят. И немудрено: здесь никого нет, кроме нас с вами. О желании заговорили вы.

Профессор (со вздохом встает). Ладно, Марина, хватит. Не пытайтесь воспользоваться ситуацией. (Идет к книжным полкам и поворачивается к ней спиной.)

Марина. Как, интересно, я могу этой ситуацией воспользоваться?

Профессор (рассматривая книги). Ну-ну, стройте из себя дурочку, вам это очень идет.

Она пожимает плечами, встает, поднимает брошенную на пол книгу, идет к печке и опускается перед ней на колени, ищет спички — все это открыто, не прячась.

(Оборачивается.) Могу я узнать, что вы затеваете?

Она не отвечает, находит спички, пытается разорвать книгу.

Вы спятили?

Марина (с надрывом, по-прежнему стоя на коленях). Мне холодно.

Профессор. Это всем известно.

Марина (тем же тоном). Нет, не известно! Если бы знали, если бы только знали, какой это кошмар, меня бы уже кто-нибудь согрел! Если бы вы могли себе представить, какие муки я терплю, вы бы сейчас же сожгли все ваши книги! Вы не знаете, никто не знает — никто, никто не допустил бы, чтобы человек мучился так, как я мучаюсь!

Профессор. Думаете, вы единственная?

Марина. Понятия не имею, и какая разница? Я в аду! (По-прежнему стоя на коленях, колотит кулаками по полу и кричит.) Я в аду! В аду! В аду! В аду!

Профессор (бросается на нее; навалившись сзади, зажимает ей рот обеими руками). Замолчите, ведьма!

Она вырывается, падает ничком, он падает на нее, разжимая руки.

Марина (сдавленным голосом). Почему я должна молчать? Все равно никто не слышит.

Профессор (все еще лежа на ней). Именно потому, что никто не слышит.

Марина. Значит, я никому не мешаю.

Профессор. Мешаете — мне.

Марина. Почему? Вам-то что?

Профессор (выпрямляется и, отпустив ее, встает). Я не выношу женских истерик.

Марина (оставаясь на полу, со злым смехом). Ах, бедняжка! Вынужден терпеть вопли истерички! (Сгибается и, смеясь, падает ничком.) Ах, какая печальная участь! (Ее смех переходит в судорожные рыдания.)

Профессор (глядя на нее с презрением). Ну вот, теперь слезы! И какой толк плакать?

Марина. Хочу и плачу! (Рыдает, потом, немного успокоившись, встает на колени, не вытирая слез, текущих по щекам.) И потом, от этого теплее. Вы замечали, профессор, что слезы всегда теплые? (Очень тихо, собирая пальцами слезы и рассматривая их в ладони.) Как странно: почему слезы теплые? Откуда это тепло? Не может быть, чтобы из моего тела, потому что во мне все замерзло. Почему природа так распорядилась, чтобы слезы были теплыми?

Профессор (уже сел). Теперь ударились в дебри метафизики! Почему Богу угодно, чтобы слезы были теплыми?

Марина (кротко). Я не говорю о Боге. Но это хорошо, что слезы теплые. Так хорошо! Вспоминается горячий душ, я его часто принимала до войны. Такой горячий, что вся ванная запотевала. Я бы все отдала, все и сверх того, за горячий-прегорячий душ.

Профессор. “Все и сверх того” — а что, собственно, вы можете отдать, крошка? Кроме одежды, что на вас, у вас ничего нет. А кому нужна ваша одежда?

Марина (вздрагивает). С одеждой я не расстанусь ни за какие сокровища!

Профессор. А вам их никто и не предлагает.

Марина. Почему вы так суровы со мной, профессор?

Профессор (встает, подходит к ней, берет за руки и, не выпуская их, бережно поднимает). Я с вами не суров. Я всего лишь пытаюсь вправить вам мозги.

Марина. Вокруг города найдется достаточно варваров, которые сделали бы это лучше — с помощью пули.

Профессор (по-прежнему идиллически держа ее за руки). Не смешно, Марина.

Марина. Зачем цепляться за жизнь, профессор?

Профессор. Умереть не так-то легко.

Марина. Ничего подобного. Знаете, как поступают те, кто хочет умереть? Надевают свою самую красивую одежду и гуляют по главной площади, пока не получат пулю от какого-нибудь снайпера.

Профессор. У вас нет красивой одежды, Марина.

Марина (с улыбкой). Я думаю, эта мелочь не смутила бы варваров.

Профессор. Зато меня бы смутила.

Марина (смеется). Вас бы смутило, что я умру плохо одетой?

Профессор. Нет, просто — что вы умрете.

Марина. Почему? Вам бы не пришлось больше жечь ваши драгоценные книги. Вы, наконец, вздохнули бы спокойно.

Профессор. Я очень хорошо к вам отношусь, Марина.

Марина. Если вы хорошо ко мне относитесь, то почему не хотите, чтобы мне стало лучше?

Профессор. Понимаю, куда вы клоните. Я хочу, чтобы вам стало лучше, но если я слишком быстро сожгу все книги, чем мы завтра будем топить?

Марина. Завтра мы умрем.

Профессор. Не факт.

Марина. Такая вероятность есть, разве этого недостаточно?

Профессор. Нет.

Марина. Да. Представьте, что сегодня вечером на нас упадет бомба. Книги сгорят вместе с нами — впустую. Это ли не обидно?

Профессор. А представьте, что бомба на нас сегодня не упадет, а мы сожжем все книги, и на завтра не останется ни одной. Это ли не ужасно?

Марина. Нет. Во-первых, потому что это будет роскошная топка, как минимум два часа тепла. И потом, тогда я больше не буду бояться смерти. Знаете, что мне не дает покоя, с тех пор как я живу здесь? Я с ума схожу от мысли, что меня могут убить, прежде чем мы сожжем последнюю книгу.

Профессор. Это лишняя причина их экономить. Я не хочу, чтобы вы наложили на себя руки, Марина. Теперь я понял: когда мы сожжем последнюю книгу, вы пойдете на главную площадь.

Марина. Да почему вам так необходима моя жизнь?

Профессор. Она необходима вам.

Марина. Зачем? Вы же видите, как я провожу дни? Уверяю вас, от холода я просто не в состоянии ничего делать.

Профессор. Марина, нельзя исключать гипотезу, что война когда-нибудь кончится, и что вы к тому времени будете еще живы. Я понимаю, что шансы ничтожно малы, но, говоря вашим языком, такая вероятность есть — разве этого недостаточно?

Марина. Я думала об этом.

Профессор. Ну, и?..

Марина. Я уж постараюсь, чтобы мне всегда было тепло, но делать все равно ничего не буду. Эта война навсегда отбила у меня охоту что бы то ни было строить и созидать. Я мечтаю только о тепле — не о жизни. Как я могу любить жизнь, после того как узнала ее истинное лицо?

Профессор. Ее истинное лицо? Да что вы можете знать о жизни?

Марина. Профессор, я ничего не хочу, ничего, только согреться!

Профессор. Естественно. А когда вы согреетесь, вам захочется многого другого. Это называется иерархия потребностей.

Марина. И как же, по-вашему, я буду жить после войны?

Профессор. Закончите учебу.

Марина (смеется). Очень заманчиво!

Профессор. Выйдете замуж, родите детей.

Марина (смеется). Еще не легче!

Профессор. Все женщины так живут.

Марина (смеется). Какой убойный аргумент!

Профессор. А что? Думаете, вы не такая, как другие?

Марина. Понятия не имею. Но даже если предположить, что война когда-нибудь кончится, я плохо представляю себе, чтобы какая-то женщина еще захотела произвести на свет ребенка.

Профессор. Сейчас бессмысленно говорить об этом. О чем вы мечтали до войны?

Марина. Влюбиться.

Профессор. Радуйтесь! Это с вами произошло.

Марина (с горьким смехом). Аллилуйя!

Профессор. И вы хотели иметь детей, не правда ли?

Марина. Не помню и не хочу вспоминать. Какая разница, чего я там до войны хотела. Одно я знаю наверняка: мне никогда уже не стать такой, какой я была до войны.

Профессор. Не зарекайтесь.

Марина. Я это знаю! Было бы гнусностью, если бы хоть кто-нибудь смог стать прежним.

Профессор. А между тем именно это и произойдет. Так бывает после всех на свете войн.

Марина. Тогда тем более не стоит жить. Меня просто стошнит, если я это увижу.

Профессор. Ничего подобного. Это вы сейчас так говорите, потому что вам двадцать лет, вы истощены и нездоровы. А вот когда станете дородной матроной, посмотрите на вещи иначе: вам понравится.

Марина (вырывает руки из рук Профессора и поворачивается на сто восемьдесят градусов). Это мерзко, мерзко!

Профессор. Это и называется жизнью, дитя мое.

Марина. Если это жизнь, я ее знать не хочу!

Профессор (подходит и обнимает ее сзади). Да нет же, вы хотите узнать жизнь.

Марина. Лучше сдохнуть!

Он приникает губами к ее шее.

Нет. (Усталым голосом, даже без раздражения.) Нет! Нет! (Вырывается — скорее с отчаянием, чем протестом.)

Профессор. Почему нет?

Марина. Потому, что я вас не люблю. (Надувает губки, как маленькая девочка.)

Профессор. Кто здесь говорит о любви?

Марина. Я. Я люблю Даниеля.

Профессор. Неправда. Если бы вы любили Даниеля, вам хотелось бы жить.

Марина (поворачивается к нему, насмешливо). Можно подумать, вы что-то понимаете в любви!

Профессор. А вы?

Марина. Я, по крайней мере, знаю, что это такое.

Профессор (передразнивает ее, тонким голосом). “Я, по крайней мере, знаю, что это такое”. Соплячка! Самонадеянная, как все в вашем возрасте. Вы были бы смешны, когда бы не были так трогательны. (Идет к ней.)

Марина (пятится). А я-то думала, я слишком худа, чтобы быть желанной.

Профессор (продолжая наступать). В самом деле. Как ни странно, я хочу вас от этого еще сильней.

Марина. А я вас — нет.

Профессор (наступает). Вы запоете по-другому, когда окажетесь в моих объятиях.

Марина (пятится). Никогда.

Профессор. Война вас ничему не научила? Прав тот, кто сильнее. Вы у меня дома, уйти не можете: слишком холодно, сами знаете, что деваться вам некуда.

Марина (останавливается). Ладно. И правда, что я ломаюсь? В конце концов, это лучший способ согреться.

Профессор. И эта циничная стерва утверждает, что влюблена! (Смеется.)

Марина. Я влюблена. То, что будете делать со мной вы, не имеет к любви никакого отношения.

Профессор. А, ну да. (Тонким голосом.) “Мсье, вы можете взять мое тело, но душу мою не получите”, не так ли?

Марина. Плевать мне на душу. Я согреюсь, и только это имеет значение. (Медленно идет к нему.) Скорее же, скорее обнимите меня, я хочу ощутить ваше тепло. Нет, это не вы мной попользуетесь, это я попользуюсь вами.

Профессор (со снисходительным смешком). Вы мной попользуетесь? Это как же, интересно знать?

Марина продолжает медленно наступать, но теперь пятится уже Профессор.

Марина. Расслаблюсь и получу удовольствие. (Ровным голосом, твердо, но без малейшей агрессивности.) Вот увидите, мне понравится, с первой же секунды, по-настоящему, без притворства. (С жутковатой улыбкой.) Но вовсе не по той причине, о которой вы подумали. Видите ли, профессор, в ту самую минуту, когда вы обнимете меня, я хоть ненадолго перестану страдать, потому что ваше тело будет теплым.

Профессор (сухо). Вы думаете, мне тепло?

Марина. Вы теплее меня, и это главное. Вы покажетесь мне раскаленным, и я всей своей плотью впитаю ваше тепло.

Профессор (пятясь, с озадаченной гримасой). А у вас есть плоть?

Марина (прикусив губу). Хватит и кожи. Всей кожей можно получать удовольствие. Вообще, я думаю иногда, что это удовольствие можно получить от чего угодно.

Профессор. Что угодно — это я?

Марина. Это можете быть и вы, если я вас презираю, — а на этот счет не извольте сомневаться. (С ангельской улыбкой.) На моем лице отразится истинное наслаждение, мое тело будет податливо, и вы, конечно, решите, что вы классный любовник... но для меня вы будете всего лишь грелкой, и даже если любовник вы и в самом деле неплохой, тепло настолько превзойдет все другие... ощущения (хихикает), что я их вряд ли замечу. (Заливается детским смехом, словно радуясь удачной шутке.) Почему вы пятитесь, профессор? Вы меня больше не хотите? (Нежно улыбается ему.)

Профессор. Вы действительно так замерзли?

Марина. Вы только сейчас это заметили?

Профессор. Я только сейчас в полной мере оценил результат. Вы стали чудовищем.

Марина (с интонациями инженю, зазывно). Я теперь нехороша?

Профессор. Хороши. Вы черт в юбке.

Марина. Если живешь в аду, как не стать чертом? Ад — это холод... если бы вы знали, сколько холода скопилось во мне! Когда тело мерзнет, в голове остается одна-единственная мысль: найти что-то теплое, припасть к нему, забрать у него и вобрать в себя его тепло. Эти несколько градусов, ставшие пропастью между нами, пропастью, на одной стороне которой вы — человек, а на другой я — животное (выкрикивает) в аду! Эти градусы я у вас отниму! (Обычным тоном.) Тогда поймете, каково это!

Профессор (перестав пятиться, спокойно и серьезно). Нет.

Марина. Что — нет? Вы уже не хотите?

Профессор. Хочу. Но эти несколько градусов между нами заставляют меня сказать нет. Я не хочу получить вас так.

Марина (с презрительным смешком). Что это вы вдруг стали так нравственны?

Профессор. Нравственность тут ни при чем...

Марина. Постойте, я угадаю: вам хочется, чтобы злодеем были вы, не так ли? А я — жертвой? Беда в том, что мне нисколько не хочется быть жертвой, да и злодейкой быть, честно говоря, тоже не очень хочется. Именно это вам неприятно, правда? Что ж, если вам неприятно, тем приятнее мне! (Уже прижимается к нему всем телом с демонической улыбкой.)

Профессор (холоден и неподвижен). Нет, Марина. Берите лучше пример с вашего возлюбленного Даниеля: идите в университет и прижмитесь к трубам в факультетской библиотеке.

Марина. Зачем мне куда-то идти, чтобы прижаться к трубам, когда я прижимаюсь к вам?

Профессор. Трубы дольше останутся теплыми.

Марина. Их в аду не будет, а мне нужно, мне необходимо, чтобы вы были в аду! Я по-настоящему согреюсь только тогда, когда вы замерзнете, как мерзну я. Чтобы вы испытали это на собственной шкуре! Мне нужно вас унизить за то, что вы презирали меня.

Профессор. Никогда не думал, что вы такая.

Марина. Я тоже.

Профессор. Что за извращенное удовольствие доставляет вам эта игра, Марина?

Марина. Не знаю, но сама я понимаю себя. А вы, профессор, какому извращенному соблазну вы поддадитесь, когда ваши руки обнимут меня?

Профессор (обнимает ее, но не крепко). Не знаю и сам себя не понимаю.

Марина. Это нормально: вы еще не обжились в аду. (Смотрит ему в глаза с ангельской сияющей улыбкой.)

Он сжимает ее все крепче, их губы встречаются. Они выглядят безумно влюбленными друг в друга, и от этого сцена кажется особенно жуткой.

Действие третье

Та же комната. На полках осталось не больше десятка книг, сложенных стопкой. Даниель и Профессор сидят на стульях и читают. Оба выглядят не лучшим образом. Глаза Профессора медленно закрываются, голова клонится набок, книга вываливается из рук и падает на пол, но он не просыпается.

Даниель (обернувшись на шум). Профессор! Не спите!

Профессор (не открывая глаз). Оставьте меня в покое.

Даниель. Но вы же сами приказали мне будить вас, если вы уснете.

Профессор. С каких это пор вы подчиняетесь моим приказам?

Даниель. С тех пор, как нахожу их здравыми.

Профессор. Какие здравые приказы, это же чистый плагиат. В “451 по Фаренгейту” люди учат книги наизусть, потому что все написанное будет уничтожено. Идея прекрасная, но безумная: как прикажете учить наизусть Кляйнбеттингена?

Даниель. Читали же аэды на память “Илиаду” и “Одиссею”.

Профессор. Да. Им-то не приходилось тратить три четверти своего времени на написание монографий. Они могли позволить себе роскошь учить книги наизусть.

Даниель. Я не говорю, что это легко. И наизусть мы их не выучим, факт. Но позвольте вам напомнить, что вы сами утверждали вчера: когда книгам осталось жить считанные дни, надо читать до последнего.

Профессор. Но не всю же ночь без передышки!

Даниель. Это был ваш приказ.

Профессор. Как вы можете верить словам человека, который смешивает Блатека с грязью перед студентами и с наслаждением читает его в одиночестве?

Даниель. Стыдиться тут нечего, дело обычное.

Профессор. Вот именно! Вы ведь думали обо мне лучше?

Даниель. Нет.

Профессор. Вот как? Ну что ж, по крайней мере, внесли ясность.

Даниель. Профессор, уверяю вас, что вы могли бы найти лучшее применение вашей гордыне.

Профессор. Например?

Даниель. Например, читать и перечитывать Кляйнбеттингена, который у вас в руках, пока мы его не сожжем.

Профессор. Пффф... У меня возникает искушение сжечь его сейчас же.

Даниель. Профессор! Эта книга называется “Честь по чести”! Вы посвятили ей статью восемь лет назад! Помните, что вы написали в этой статье? Я — помню!

Профессор (раздраженно). Знаю, знаю, я написал: “Ни один человек, прочитав “Честь по чести”, впредь ни при каких обстоятельствах не сможет забыть о своем достоинстве”.

Даниель. Ну вот, вам не кажется, что настала пора претворить эти прекрасные слова в жизнь?

Профессор. Нет, мне кажется, что настала пора над этими прекрасными словами посмеяться. И сжечь Кляйнбеттингена. Вот что я вам скажу: “Честь по чести” была написана человеком, не страдавшим от голода, а моя статья восьмилетней давности о “Чести по чести” была написана человеком, не страдавшим от холода! Так что — в огонь!

Даниель. Это несправедливо, профессор. С такими аргументами вы можете сжечь всю вашу библиотеку.

Профессор. Что мы с вами и делаем, голубчик, вы не заметили?

Даниель. Можно подумать, что вас это радует.

Профессор. Радует? Нет. Веселит — да. Жечь книги, которые я препарировал десять лет, а потом двадцать лет превозносил — обхохочешься! Когда епископ Ремигий крестил короля Хлодвига, он сказал: “Сожги все, чему ты поклонялся, поклонись всему, что ты сжигал”. Всегда приходил в восторг от этой фразы. Чем я, собственно, теперь и занимаюсь.

Даниель. Да если бы вы хоть поклонялись тому, что сожгли! Но вам, похоже, ни капельки не жаль, более того, вам это нравится.

Профессор (встает, потягивается; сквозь зевок). Это так заметно?

Даниель. Надо быть слепым, чтобы не понять.

Профессор (исполняет танцевальное па, кружась на одной ноге, как балерина, и размахивая книгой над головой; весело хохочет). И ничего-то я не умею скрывать! Вот такой я рубаха-парень, душа нараспашку!

Даниель (морщась). Вообще-то ваше поведение с начала этой зимы — полная противоположность всему, что я слышал от вас двенадцать лет.

Профессор. А мы знакомы уже двенадцать лет?

Даниель. Да. Мне было восемнадцать, когда я впервые вас услышал. Ваши лекции казались мне средоточием человеческого разума. Когда я слушал их, мне хотелось кричать от радости, я гордился тем, что я — человек.

Профессор (исполняет антраша, все так же размахивая книгой). А теперь-то, теперь ему за это же стыдно! (Ухмыляется.)

Даниель. А вам — нет?

Профессор. Да. Но мне это безразлично. Я как Марина: мне бы только согреться, все остальное не имеет значения. Гори все огнем, как говорится.

Даниель. Марина не такая.

Профессор. Что вы знаете о Марине, Даниель?

Даниель. Одно могу сказать наверняка: я знаю ее лучше, чем вы.

Профессор (со странной улыбкой). Да?

Даниель. Между вами есть существенная разница: она страдает оттого, что превратилась в животное. А вам это безразлично.

Профессор. Ах, бедняжечка! Она страдает!

Даниель (в ярости вскакивает, выронив книгу, хватает Профессора за грудки). Да, она страдает! Если вам нравится валяться в грязи — на здоровье! Но не смейте пачкать ее!

Профессор. Какой пыл! Ну просто роман!

Даниель (отпускает Профессора и отходит к книжным полкам). Кстати, о романах... здесь восемь штук, плюс те два, что мы читаем. У нас осталось ровно десять книг, профессор. Скоро мы сможем дать ответ на пресловутый вопрос: какая же та единственная книга, с которой я не расстанусь?

Профессор (садится). Какие же это книги?

Даниель. Вот... у нас в запасе “Миф султана” Обернаха, “Говорящая кукла” и “Шорох шелка” Эсперандио, “Положить конец” Фостоли, тетралогия Фатернисса — как бы случайно...

Профессор. Что “как бы случайно”?

Даниель. Да, как бы случайно это единственный автор, ни одной книги которого мы не сожгли... и как бы случайно именно ему вы посвятили свою докторскую диссертацию.

Профессор. Это называется привилегия старшинства, голубчик.

Даниель. Да. Я тут перечитал первый том этой тетралогии, “Жидкое тело”, и как подумаю, что вчера мы сожгли “Ошеломление” Сальбонатуса, меня всего переворачивает: если честно, “Жидкое тело” в подметки не годится “Ошеломлению”!

Профессор. А я другого мнения. И напомню, что главный здесь я.

Даниель. Ну-ну.

Профессор. А впрочем, сжечь книгу под названием “Жидкое тело” — в этом что-то есть. Сожгите ее сегодня вечером, голубчик. Видите, я иду навстречу пожеланиям масс.

Даниель. Ну уж нет! “Жидкое тело”, конечно, не блестящий роман, но, сами знаете, не худший из тех, что у нас остались.

Профессор. Вы опять за свое, Даниель!

Даниель. Да, опять, и снова, и каждый день, пока мы не сожжем, наконец, эту муть.

Профессор. “Бал в обсерватории” — не муть. И еще раз напоминаю, что главный здесь я.

Даниель. Какой достойный аргумент.

Профессор. Это не аргумент. Это право сильного.

Даниель. Если на то пошло, рискну предположить, что вне стен университета я сильнее вас.

Профессор. Но стены университета с нами повсюду: это как религия.

Даниель. Даже когда храм разрушен?

Профессор. Вы преувеличиваете: факультетская библиотека в цокольном этаже еще цела. Можете ходить туда и перечитывать любимые книги, припадая к теплым трубам.

Даниель. Отлично! Сожжем “Бал в обсерватории”. И вы тоже будете перечитывать его на факультете.

Профессор. Это невозможно. Разве я могу перечитывать эту книгу на людях, после того как столько лет ее хаял?

Даниель. Ага! А меня вы не стесняетесь?

Профессор. Нет. Ведь каждый ассистент считает своего научного руководителя болваном — это аксиома. Так что с вами мне вряд ли есть что терять.

Даниель. Вы меня поражаете! Мне казалось, что все наоборот: каждый профессор считает своего ассистента болваном.

Профессор. И это тоже правда. Закон исключенного третьего, как вам известно, не применим к психологии. В этом вся прелесть отношений между профессором и ассистентом: взаимное презрение под маской пиетета.

Даниель. Все-таки объясните мне, как вы можете, вы, такой искушенный и циничный интеллектуал, благоговеть перед “Балом в обсерватории”?

Профессор. Дело в том, что я, хоть и искушенный и циничный, но, прежде всего, интеллектуал, то есть человек, который ждет и жаждет, чтобы с ним спорили. И когда Блатек, писатель недюжинного ума, пытается убедить меня, что такая раздутая безделица, как первая юношеская любовь, заслуживает серьезного отношения, — меня это окрыляет, вот так!

Даниель. Ладно! Почему же в таком случае вы из года в год твердили вашим студентам, что этот роман донельзя мелкобуржуазен?

Профессор. Потому что и это правда. Но когда идет война, когда подыхаешь от голода и холода, когда люди вокруг тебя мрут как мухи, невольно начинаешь думать, что мелкобуржуазность — это не так уж плохо.

Даниель. И это от вас я слышу такое? Да, мы в самом деле проиграли войну.

Профессор. Вот только не надо снобизма! В конце концов, мелкобуржуазным было мое прочтение “Бала в обсерватории”, а сам роман — отнюдь. Это чудесная история первой любви.

Даниель. Не смешите меня! Представляю, как вы скажете студентам на лекции: “Ошибочка вышла, это не буржуазная книга, а чудесная история первой любви”. Но этого не произойдет никогда, не так ли? Вы слишком боитесь уронить свое достоинство.

Профессор. И правильно делаю: преподавателю так трудно завоевать доверие студентов. А после подобного признания я потерял бы его раз и навсегда.

Даниель. Да. И потом, очень удобно поливать грязью книгу. Она ведь не может отомстить — этим книги выгодно отличаются от людей. С литературой можно все себе позволить. Вы мне отвратительны, профессор!

Профессор. Извольте, выступите сами с этим разоблачением, если ваша кристальная совесть вам велит! В самом деле, что вам мешает сказать студентам, что вы со мной не согласны, что, по-вашему, это великолепный роман?

Даниель. Что мне мешает? Правда, только и всего. Я не люблю эту книгу. Просто не люблю, и мне не нужно было для этого ваше мнение.

Профессор. Какие же у вас претензии к “Балу в обсерватории”?

Даниель. Глупейшая книжонка!

Профессор. Что же в этой книге глупого?

Даниель (устало вздохнув, садится). Все.

Профессор. Нет, это слишком легко. Подробнее, пожалуйста. Я жду развернутой критики.

Даниель (пожимает плечами). Ну, не знаю... Вот, скажем, сцена первой встречи на конкурсе импровизации.

Профессор. Что вы имеете против этой сцены? Вряд ли она наивнее сцены вашей первой встречи с Мариной.

Даниель. Это запрещенный прием, профессор! Мы говорим об искусстве! Наша жизнь может не иметь художественной ценности, согласен. Тогда тем более ее должна иметь литература.

Профессор. Вас это очень устраивает, не так ли? Можно жить бездарно — литература все восполнит.

Даниель. Я живу уж точно не бездарнее вас.

Профессор. Откуда вам знать? Вы слепы, Даниель, не вам судить ни мою жизнь, ни эту сцену первой встречи. Случай сводит юношу и девушку на ринге — именно там происходит конкурс импровизации. Не забывайте, что прежде они никогда не виделись. Им по шестнадцать лет, они красивы, и первое чувство между ними зарождается, подумать только, на боксерском ринге. Ну не чудо ли?

Даниель (с улыбкой). Вы умиляете меня, профессор.

Профессор. Не будь вы лицемером, сказали бы то же самое.

Даниель. Смею вам напомнить, что из нас двоих лицемер — вы.

Профессор. Я хотя бы не лицемерю сам с собой. Это важнее. Ну же, будьте раз в жизни искренни! Замысел великолепен! Предлагаемая тема — борьба Иакова с ангелом. Но поскольку и Лариса, и Яромил воспитаны не в русле христианской культуры, им невдомек, что это такое. Поэтому им приходится импровизировать вдвойне. Признайте, что это потрясающе!

Даниель. С возрастом вы ударились в лирику, профессор. (Смеется.)

Профессор. Смейтесь, смейтесь, вы сами не знаете, чего вас лишает ваша ирония. Будьте проще, и эта сцена вас заворожит, вы поймете, что готовы все отдать за счастье быть Ларисой или Яромилом в день их первой встречи.

Даниель. Ладно, какая разница! Все равно это не литература! Мы читаем, к примеру, “Александрийский квартет” не потому, что хотим быть Жюстиной или Дарли. Нам интересно другое — мировоззрение. А согласитесь, у Блатека оно ниже плинтуса.

Профессор. И это вас я умиляю, голубчик? Воистину, никакая глупость не сравнится с глупостью ученой. Вы что, не понимаете, тупица, что идет война? Веками лучшие умы человечества излагали самые высокие мировоззрения в самых прекрасных книгах. По-вашему, их идеи что-то человечеству дали?

Даниель (закатывая глаза). Вопрос не в этом.

Профессор (вскакивает). В чем же тогда? Какого черта излагать мировоззрение, если миру на него плевать?

Даниель. А вот это наше с вами дело воспитать читателя, чтобы чтение не было пустой тратой времени!

Профессор. Воспитать читателя! Как будто читателя можно воспитать! Вы уже не мальчик, чтобы верить в подобную чушь. Люди что в чтении, что в жизни одинаковы: эгоистичные, жадные до удовольствий и не поддающиеся воспитанию. Писателю следует не сетовать на публику-дуру, а принимать ее такой, какая она есть. Воображать, будто возможно ее изменить, — тем более сейчас, несмотря на войну, — верить в это может только безмозглый романтик, не понимающий Блатека.

Даниель. Если вы правы, то вдвойне виноваты, ибо двадцать лет учили прямо противоположному.

Профессор. Наверное, только отличники вроде вас мне и верили, Даниель. У остальных хватало ума отнестись к моим лекциям критически. И я уверен, сегодня те из них, что еще живы, с наслаждением читают “Бал в обсерватории” именно потому, что я хаял этот роман.

Даниель. Это надо уметь вот так, на голубом глазу, договориться со своей совестью.

Профессор. Я знаю, нечистая совесть сейчас в моде, но как посмотришь, что творится вокруг, скажу я вам, если и есть на мне вина, это такая малость.

Даниель. А вы как будто об этом жалеете.

Профессор. Может быть. Горько сознавать, что от твоей жизни не было ни пользы, ни даже вреда. (Идет к полкам, берет одну из книг, возвращается, садится на стул и показывает ее Даниелю.) Видите? Мне все еще хочется перечитывать Блатека. Любые аргументы бессильны против желания, поймите же это наконец.

Даниель. Уверяю вас, у меня нет ни малейшего желания перечитывать “Бал в обсерватории”.

Профессор. Не может быть! Да кровь у вас в жилах или вода? Даже если первая встреча вас не тронула, вы не могли остаться равнодушным к самой сцене бала!

Даниель. Она действительно не оставила меня равнодушным: я нахожу ее верхом безвкусицы.

Профессор. Верхом безвкусицы? (Изумленно вытаращив глаза.) Вы спятили!

Даниель. Послушайте, когда стареющий ловелас соблазняет юную девушку — это банально и в то же время гадко.

Профессор. Ничего подобного! Это старая как мир история!

Даниель. Если так, то тем более банально и гадко!

Профессор. Ну что за тяга к морализаторству? Эстетика этой сцены не могла вас не тронуть.

Даниель. Девочка шестнадцати лет в объятиях пятидесятилетнего хрыча — лично я это эстетичным не нахожу.

Профессор. Что, собственно, вы имеете против пятидесятилетних?

Даниель. А вы как думаете?

Профессор. Хорошо. Что вы имеете против меня лично? (Гордо выпрямляется, скрестив руки на груди.)

Даниель. Несколько минут назад я узнал от вас, что каждый профессор считает своего ассистента болваном. Делаю вывод, что я в ваших глазах болван. Но не надо держать меня за блаженного: неужели вы думаете, будто я не понял, что происходит между вами и Мариной?

Профессор. Не понимаю, о чем вы.

Даниель (со злостью). Бросьте, не отпирайтесь! Я вас видел, представьте себе, когда однажды вернулся раньше обычного. Я тихо ретировался, ни она, ни вы ничего не заметили.

Профессор. И что же? Вы меня убьете?

Даниель. Если бы не война, может, и убил бы. Но сейчас, боюсь, это будет слишком банально.

Профессор. Что же вы намерены делать?

Даниель. То, что делаю уже две недели: смотреть на вас с отвращением.

Профессор. А на нее? Она вам не отвратительна? Если вы думаете, что я взял ее силой, то ошибаетесь.

Даниель. Ее тело не внушает мне отвращения.

Профессор. Послушайте, это дело вкуса, я вам своего не навязываю.

Даниель. Этого только не хватало!

Профессор. Но она как-никак живет в моем доме.

Даниель. Убойный аргумент!

Профессор. И вообще, черт побери! Что вы хотите — война!

Даниель. Ну уж нет, хватит! Это ваша универсальная отмазка! На все один ответ: война! Вы жжете шедевры — война. Превозносите бульварное чтиво — война. Соблазняете невесту ассистента — война.

Профессор. Так ведь действительно — война!

Даниель. С какой стати она служит вам оправданием?

Профессор. В войну живут по иным законам, если вы этого еще не поняли.

Даниель. Вот-вот. Вы хотите убедить меня, что в мирное время были невинным агнцем?

Профессор. В мирное время у меня были женщины получше ваших цыпочек. И все, хватит, если вы чем-то недовольны, ищите себе другое жилье вместе с вашей...

Входит Марина.

Марина. С кем?

Профессор. С вашей стервозной девкой.

Даниель (вскакивает, хватает Профессора за грудки и стаскивает со стула). Слушайте, вы, вам мало вашей грязи? Вы еще ее оскорбляете!

Профессор (сдавленным голосом). А вам мало собственных рогов? Вы еще ее защищаете!

Даниель замахивается, чтобы ударить его.

Марина (перехватывает его руку). Не надо! Смертоубийства и так хватает! Оставь его, не обращай внимания.

Даниель (швыряет Профессора на пол, как куль с тряпьем, поворачивается к Марине). Ты уверена, что вправе меня поучать?

Марина. Я тебя не поучаю. Я виновата и не пытаюсь оправдаться. Но только что на улице трех человек убили на моих глазах, и на сегодня с меня довольно. (Устало садится.)

Профессор тем временем поднимается и садится на другой стул. Больше стульев в комнате нет.

Даниель (ходит кругами вокруг них). Ничего, дорогая. Ты скоро забудешь сегодняшний кошмар в объятиях этого почтенного человека, который годится тебе в отцы.

Марина. То, о чем ты говоришь, не помогает ничего забыть, если тебя это утешит.

Даниель. Тогда зачем ты это делаешь?

Марина. Потому что это согревает. Только поэтому.

Даниель. И не стыдно тебе говорить такие вещи!

Марина. Замолчи! Тоже проповедник нашелся! Нравоучений я больше не выношу ни в каком виде.

Профессор. И пяти минут не прошло, как я говорил ему то же самое, Марина.

Даниель. Да что же это такое? Куда я попал? Один все себе позволяет, потому что война, другая — потому что ей холодно!

Марина. Что же делать, если действительно война и мне действительно холодно?

Профессор. И это я ему говорил, Марина. У него острый приступ нравственности.

Даниель. А вы вообще помолчите! Человек, утративший ориентиры до такой степени, что молится на “Бал в обсерватории”, не имеет права голоса. (Выхватывает у Профессора книгу, которую тот держал на коленях.)

Марина (вскакивает и вырывает книгу из рук ошеломленного Даниеля, садится, крепко прижимая ее к животу.) Я люблю эту книгу! Я не дам ее сжечь!

Профессор (расхохотавшись). Вот это номер! Вот видите, Даниель, не только старые паскудники со мной солидарны!

Даниель. Ты любишь эту книгу?

Марина. Это прекрасно! Так прекрасно...

Даниель. Так что ты в ней нашла прекрасного?

Марина. Особенно последняя сцена, на балу.

Даниель. Ах, да! Та, где пятидесятилетний хрыч соблазняет молоденькую девушку. Ну конечно, тебе это навевает чудесные воспоминания.

Марина. О нет! Думаешь, мне было хорошо с профессором? Ужасно!

Профессор. Спасибо!

Марина. Но в книге это происходит в обсерватории, и это так прекрасно.

Даниель. А! Значит, прекрасна, по-твоему, обсерватория?

Марина. Нет, просто все, начиная со стиля и слога. Этот язык обольщения, они словно перебрасываются шелковым мячиком. Так, наверно, Ева разговаривала со змеем. Это так тонко, божественно и в то же время с чертовщинкой, это прекрасно, как борьба между ангелом и бесом...

Даниель. Замолчи! Ты сама поборолась с бесом, должна бы знать лучше, чем кто-либо, как это гадко, — да ты сама только что сказала.

Марина. Нет, Даниель. Жизнь — это другое дело, да и, знаешь ли, я далеко не ангел.

Профессор. Что-что, а за это я могу поручиться.

Марина. Если бы ты знал, до чего это было мерзко с профессором, ты бы понял, как мне нужна эта книга. Мне нужно, мне так необходимо знать, что на земле еще осталось хоть что-то прекрасное!

Даниель. Жалкое утешение. Книга — это тебе не красивая безделушка, на которую смотрят, чтобы забыть уродство этого мира, Марина.

Марина. Да ну? А что же тогда?

Даниель. Книга — это детонатор, поднимающий людей на борьбу.

Марина. Будь это так, люди бы боролись. А они не борются, ты же видишь.

Профессор. Я устал ему это повторять, Марина.

Даниель. Чья бы корова мычала! Зарубите себе на носу: вы не можете быть никому примером и не имеете права никого ничему учить.

Профессор. Ладно, ладно.

Даниель. Пойми, Марина, если ты и вправду думаешь то, что говоришь, значит, мы проиграли войну.

Марина. Мы ее проиграли, Даниель! И перестань разглагольствовать: твои словеса о надежде и достоинстве слишком циничны сейчас, когда война проиграна!

Даниель. Ты бы, конечно, предпочла, чтобы я вывалялся в грязи, уподобившись тебе?

Марина. Опять словеса! Я не валяюсь в грязи. На моем месте ты сделал бы то же самое. Ты просто не знаешь, потому что тебе никто не предлагал. Может, об этом-то ты и жалеешь в глубине души: что тебе этого не предлагают.

Даниель. Чем выслушивать такое, лучше оглохнуть!

Марина. Я молода и красива. И прекрасно знаю, что, будь я старой и безобразной, у меня не было бы никакой возможности согреться. Теплое тело в моей постели стало для меня одним из условий выживания. Так что не говори мне, что война проиграна.

Даниель (рывком стаскивает ее со стула). Тебе доставляет удовольствие говорить мерзости, да?

Марина. Да! Это последнее удовольствие, которое мне осталось!

Даниель (швыряет ее на пол). Мразь! (Бросается на нее.)

Они борются, катаясь по полу, как дети, дерутся, кусаются; время от времени слышен слабый сдавленный вскрик Марины. Профессор тем временем встает и разжигает огонь в печке.

Марина. Подлец! Ты же знаешь, что ты сильнее!

Даниель. Хочу в этом убедиться!

Борьба продолжается, становясь все более двусмысленной: теперь кажется, что они занимаются любовью.

Марина. Подумать только, я ведь тебя любила!

Даниель. Подумать только, меня ведь умилял твой ангельский вид!

Борьба продолжается. Профессор тем временем перенес все десять книг к печке и, открыв дверцу, бросил туда девять томов, а последний держит в руке.

Профессор (стоя у печки на коленях, ласковым отеческим голосом). Дети мои, я уверен, что вы славно согрелись в этом ближнем бою, но мне все же жаль, что вы упускаете тепло большой литературной топки.

Борьба тотчас прекращается. Оба вскакивают.

Даниель. Он сжег все книги! (Хватается за голову.)

Профессор. Не все: одна осталась,… догадайтесь, какая.

Марина (бежит к печке и падает на колени рядом с Профессором). “Бал в обсерватории”!

Профессор. Угадали, детка. Я ждал вас, чтобы решить ее судьбу.

Марина. О, не сжигайте ее, пожалуйста!

Профессор. Не знаю... Это прекрасная книга, но чем она может нам помочь, Марина?

Марина. Кроме нее у нас не осталось ничего прекрасного. Она может помочь нам забыть войну.

Даниель (тоже садится на пол, брезгливо морщась). Мне кажется, пожар Александрийской библиотеки был поставлен с большим вкусом, чем этот дешевый спектакль.

Профессор. Надолго забыть войну она нам не поможет.

Марина. Не важно, профессор, нам ведь и осталось недолго. Пусть эта книга живет до нашей смерти!

Профессор. Что-то мне не нравится ваш внезапный идеализм. Не вы ли предаетесь со мной животной похоти? Почему же, стоит зайти речи об этом романе, вы пылаете жертвенным огнем, преображаетесь в святую? Кончится тем, что я ее возненавижу, эту книгу!

Марина. Бросьте, не надо ревновать к книге!

Профессор. Хорошо, не буду. Только скажите, что вы — животное.

Марина. Я животное!

Профессор. Скажите, что в вас не осталось ничего человеческого.

Марина. Во мне не осталось ничего человеческого!

Профессор (подносит книгу к печной дверце). В таком случае вам все равно? Я могу уничтожить эту книгу?

Марина. Нет, пожалуйста, не надо, мне не все равно! (Привстает со стула, хочет остановить его.)

Профессор. Стало быть, вы солгали. Вы еще не совсем животное. Человеческое в вас еще осталось: эта книга. И чтобы наказать вас за ложь, вот какая участь постигнет вашу последнюю крупицу человеческого. (Бросает книгу в огонь.)

Марина. Нет! (С ужасом смотрит, как пламя пожирает книгу; несколько мгновений сидит, оцепенев, потом переводит взгляд на Профессора, смотрит на него со всей возможной ненавистью.) Я не хочу вас больше видеть! (Вскакивает и выбегает из квартиры.)

Профессор (громко, тоном радушного хозяина). Куда же вы? Не уходите! Погрейтесь у этого славного огня! Ох, до чего же глупы женщины!

Даниель. Ну, слава Богу, мне полегчало: она не такое чудовище, как вы.

Профессор (игриво улыбаясь). Выше головы не прыгнешь.

Даниель. Куда она побежала, зачем?

Профессор. Как, вы не знаете?

Даниель. А вы знаете?

Профессор. Конечно. Она мне давно говорила, что, когда у нас не останется книг, пойдет прогуляться по главной площади. Кажется, это теперь модный способ самоубийства.

Даниель. Что? (Выбегает вслед за Мариной.)

Профессор (посмеивается, греясь у печки). Вот так, теперь все тепло достанется мне одному! (Глубоко, с наслаждением вздыхает.) Эта парочка меня уже достала. (Закрывает дверцу печки.) После можно будет сжечь еще стул… (медленно, будто экономит слова так же, как топливо), потом второй, ну а когда ничего больше не останется, никакого топлива (закатывает глаза с блаженной улыбкой на лице), пойду отыщу два трупа на главной площади и тоже погуляю там столько, сколько понадобится.

Занавес