СЦЕНА
ПЕРВАЯ
День
Победы.
Свинарник в маленькой деревушке, созданной
воображением автора. Обстановку можно
определить как «мерзость и запустение». Один из загонов превращен в примитивное
«жилое помещение». Здесь только самое необходимое. Очевидно, что помещение
давно обжито. Стены испещрены отметками, обозначающими время: колонки по семь штрихов обозначают дни,
которые объединяются в недели, те, в свою
очередь в месяцы, месяцы – в годы… 1944-1954. Свиньи в загонах громко хрюкают и
визжат – наступает время кормления животных. ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ НАВРОЦКИЙ, мужчина
лет тридцати пяти, запущенный, с затравленным взглядом, находится в «жилом помещении». С карандашом в
руке он корпит над листком бумаги, сочиняя речь, которую намеревается вскоре
произнести.
ПАВЕЛ:
«Товарищи! Павел Иванович Навроцкий не погиб. Он жив. Вот он стоит перед вами.
Прошу вас выслушать его рассказ, а потом поступайте с ним, как сочтете нужным.
Товарищи, я также прошу вас поверить, что стоящий перед вами человек глубоко
раскаивается…»
Его голос едва слышен, заглушаемый хрюканьем и визгом
свиней. Поэтому он говорит громче.
ПАВЕЛ: «…
Стоящий перед вами человек глубоко раскаивается…» Заткнитесь!!! (Хватает палку, носится по хлеву, избивая
свиней). Заткнитесь, вонючие твари! Я сказал, молчать!!!
Хрюканье и визг постепенно умолкают. ПАВЕЛ
возвращается к тексту речи.
ПАВЕЛ:
«Товарищи, я прошу вас поверить, что стоящий перед вами человек глубоко
раскаивается и полностью осознает всю меру своей ответственности…» (Делает правку) «… Всю меру своей вины.
Я, Павел Иванович Навроцкий, прошу вас только об одном. Решая мою судьбу…» (Правит) «… Вынося мне приговор, знайте,
что я уже сам судил себя и сам признал себя виновным. Я готов понести
заслуженную кару, но молю вас о милосердии…»
Свиньи снова поднимают шум. ПАВЕЛ идет к дверям.
ПАВЕЛ:
Прасковья! Прасковья!
Никто не откликается.
ПАВЕЛ:
Прасковья!
ПРАСКОВЬЯ (за сценой): Иду, иду…
ПАВЕЛ: Чего ты там копаешься?
Появляется ПРАСКОВЬЯ с ведрами, полными кормом для
свиней.
ПРАСКОВЬЯ: Быстрее не могу.
ПАВЕЛ: Ты
опоздала.
ПРАСКОВЬЯ:
И вовсе нет.
ПАВЕЛ: Не
спорь со мной, женщина! Послушай их. Орут, как будто их режут. Я собственных
мыслей не слышу.
ПРАСКОВЬЯ:
Хорошо, Павел, я опоздала. Извини.
ПАВЕЛ:
Тогда чего ждешь? Дай им пожрать. Похоже, ты забыла, что через пару часов мне
предстоит пройти через самое тяжелое испытание в моей жизни. Вся моя жизнь
поставлена на карту.
ПРАСКОВЬЯ:
Я помню, Павел, помню.
ПАВЕЛ:
Верится с трудом.
ПРАСКОВЬЯ:
У меня только две руки и две ноги, и с самого утра я вкалываю, как каторжная.
Если хочешь знать, сегодня я кормлю свиней на час раньше, чем обычно. И только
ради того, чтобы быть с тобой, помочь тебе.
ПАВЕЛ (возвращается к тексту своей речи):
«Товарищи! Перед вами жалкое, ничтожное, беспомощное существо, достойное лишь
вашего презрения. В защиту его могу сказать только одно. Если бы вы знали,
через какие муки прошло это существо, как оно страдало телом и душой, вы в
своем благородстве подумали бы: он достаточно настрадался. Пусть идет с Богом.
Десять лет он провел в заточении, в сердечных терзаниях, в муках разума, узнав
о которых содрогнулись бы самые суровые из вас. Да, десять лет…»
Расхаживает по хлеву, говоря все тише и тише.
ПАВЕЛ:
Десять лет… Десять лет… В самом деле десять лет?
ПРАСКОВЬЯ:
Да.
ПАВЕЛ: Или
одиннадцать?
ПРАСКОВЬЯ:
Нет, десять.
Павел изучает отметки на стене.
ПРАСКОВЬЯ:
Ты уже сто раз проверял и перепроверял.
ПАВЕЛ: Да,
десять лет. Если быть точным, десять лет, два месяца и шесть дней. Вот так!
Делает шаг назад и любуется отметками, как любовался
бы художник написанной им картиной.
ПАВЕЛ: С
этим не поспоришь. «Вот, товарищи, убедитесь сами. Десять лет добровольного
отлучения от рода человеческого».
ПРАСКОВЬЯ: Иной
раз, когда я прихожу кормить тебя и свиней, мне кажется, прошло все двадцать
лет.
ПАВЕЛ: Двадцать? Всего лишь? По-твоему это много? А мне иногда кажется, что прошло сто лет. Я здесь уже целую вечность. Пойми, Прасковья, только две вещи наполняют мою жизнь, мои чувства. Это свиное дерьмо и Время. Мое тело ощущает только дерьмо. Запах дерьма. Вкус дерьма. А душой я чувствую только Время: ленивые секунды, медлительные минуты, вялые часы, томительные дни, однообразные месяцы, и лишь за ними вслед ползут, как старые черепахи, годы.
ПРАСКОВЬЯ:
Вот об этом ты и должен сказать товарищам.
ПАВЕЛ: Да,
я так и сделаю.
ПРАСКОВЬЯ:
Это произведет впечатление.
ПАВЕЛ: Не
беспокойся. Я в ярких красках опишу все, что испытал здесь за эти годы, начиная
с самой первой ночи.
ПРАСКОВЬЯ:
Это была ночь с воскресенья на понедельник. Твоя первая ночь здесь.
ПАВЕЛ:
Думаю, день недели не имеет значения.
ПРАСКОВЬЯ:
Это добавит убедительности твоим словам. Я точно помню. В воскресенье была сильная метель, и я не смогла пойти в
церковь. Я молилась у себя дома и вдруг услышала, что кто-то скребется в дверь.
ПАВЕЛ невольно «переключается» на ее воспоминания о
том дне.
ПРАСКОВЬЯ:
Сначала я подумала, какая-то несчастная собачонка ищет укрытия от бури. Но
потом я услышала стук в окно. Собака никак не могла бы достать до окна, даже
если бы встала на задние лапы. Медведь?! – в ужасе подумала я. Я чуть-чуть
отодвинула занавеску и… Господи Иисусе! Ты бы видел себя! Спутанные волосы,
всклоченная борода, изорванная шинель и… снежная вьюга… Ты снова постучал, я
увидела твою руку, открыла дверь и впустила тебя. Но понадобилось несколько
секунд, прежде чем в этом жалком существе я признала тебя, Павел. Да… Видел бы
ты себя.
ПАВЕЛ (хочет еще подробностей): Ну? Ну? Ну?
ПРАСКОВЬЯ:
У тебя губы были синего цвета. Я пыталась заставить тебя съесть миску горячего
супа, но твои пальцы так замерзли, что мне пришлось кормить тебя с ложки, как
ребенка. Наконец, ты смог произнести несколько слов…
ПАВЕЛ: Ну?
ПРАСКОВЬЯ:
Ты попросил дать тебе твои шлепанцы.
ПАВЕЛ: И?..
ПРАСКОВЬЯ: Когда я принесла их тебе, ты разрыдался. Ты прижимал шлепанцы к груди и плакал… Я думала, у меня разорвется сердце. Потом ты встал, с трудом передвигая ноги, вышел из дома, добрался до свинарника и там упал.
ПАВЕЛ достает небольшой узелок, который до этого был тщательно упрятан, садится за стол, развязывает узелок и, оботря руки об рубашку, с благоговением извлекает пару шлепанцев.
ПАВЕЛ: Господи… Всякий раз как я прикасаюсь к ним, смотрю на них, даже просто о них думаю, мое сердце наполняется болью и чувством вины, как тогда, в ту ночь десять лет назад. Взгляни, Прасковья, взгляни… Видишь? Цветочки, птички…
ПРАСКОВЬЯ: Прекрасная вышивка.
ПАВЕЛ: Руки моей матушки.
ПРАСКОВЬЯ: У нее были удивительные руки. (Все еще любуется шлепанцами). Эти цвета ни капельки не поблекли. Почему ты никогда не надеваешь их, Павел? Дождешься, что они достанутся на обед крысам.
ПАВЕЛ: Надеть эти шлепанцы? Здесь?! Как только тебе могло в голову прийти такое?! Это было бы святотатством. Нет, совесть не позволит мне надеть их до того дня, когда я снова буду свободным человеком. Торжественно клянусь! (Проблеск надежды) Кто знает, Прасковья, может быть, это случится сегодня.
Отдаленный звук духового оркестра. Музыканты репетируют – отсюда некоторая несогласованность звучания.
ПАВЕЛ: Приехал оркестр! Готовится к выступлению. (Пауза. Потом говорит тихо) На фронте во время войны дезертиров не судили. Их просто ставили к стенке. Я сам видел. Кровь, алая кровь на белом снегу. (Складывает листы бумаги с текстом речи) Молись за меня, Прасковья.
ПРАСКОВЬЯ: Уже помолилась.
ПАВЕЛ: Тогда помолись еще раз. Помолись, как следует. Уломай Господа своими молитвами. Я заслужил прощения.
ПРАСКОВЬЯ: Я буду стоять на коленях и молиться так, как не молилась никогда с тех пор, как ты вышел из дома и ушел на войну. Только скажи мне… Я спрашиваю в последний раз. Ты уверен, что поступаешь правильно?
ПАВЕЛ: Да, да, да! Давай повторим все еще раз.
ПРАСКОВЬЯ: Опять?
ПАВЕЛ: Да. Повторим еще сто раз, если понадобится. Ради Бога, Прасковья, ты что, не понимаешь, что на карту поставлена моя жизнь.
ПРАСКОВЬЯ: Всем сказали собраться на площади в десять часов. Церемонию откроют ветераны полка, потом прозвучат приветствия юных пионеров и колхозников. Они пройдут через деревню по тому же маршруту, что и наши войска в благословенный день освобождения десять лет назад. Затем все споют Гимн революции. Потом будет выступление председателя колхоза, и нам зачитают текст приветственного послания Центрального комитета партии. Празднество завершится исполнением Гимна победы, выступлением товарища Хомского и открытием монумента. После этого директор школы зачитает имена славных героев, павших за родину, и при произнесении каждого имени вдова или дочь погибшего выйдет из строя и положит венок к подножью монумента…
ПАВЕЛ: И в этот момент я выйду из толпы, в которой прятался все это время. Когда будет произнесено мое имя, я выйду вперед и предстану перед всеми. Я скажу: «Товарищи! Павел Иванович Навроцкий не погиб. Он жив, и сейчас стоит перед вами. Прошу вас выслушать его рассказ, а потом поступить с ним, как вы сочтете нужным».
ПРАСКОВЬЯ: Павел, мне страшно.
ПАВЕЛ: Если тебе страшно, можешь себе представить, что чувствую я? Я буду стоять перед тысячью осуждающих глаз.
ПРАСКОВЬЯ: А вдруг что-нибудь выйдет не так?
ПАВЕЛ: Все будет так, как надо.
ПРАСКОВЬЯ: Павел, ты просто забыл, что это за деревня. Здесь немало людей, которые никому ничего не прощают.
ПАВЕЛ: Довольно об этом. Ты ведь согласилась со мной, что сама церемония, музыка, речи благотворно подействуют на души людей и смягчат их сердца. Они возвысятся над повседневностью, и сострадание проснется в их душах.
ПРАСКОВЬЯ (с сомнением): Сомневаюсь, что Борис Ратницкий способен сострадать. Я уже не говорю про старуху Аркадину. На этой войне она потеряла мужа, двух братьев и трех сыновей. Говорят, она где-то дома держит портрет Гитлера и каждое утро первым делом плюет на него.
ПАВЕЛ (крик отчаяния): Прасковья! Я пытаюсь собрать остатки мужества. Если бы ты могла видеть мое сердце. Оно сплошь в синяках и ранах. Мне нужна поддержка, а не сомнения. Ты понимаешь это?! Это мой последний шанс. Я сойду с ума, если упущу его. Еще один день в этом сральнике, и я сам перережу себе глотку. (Берет себя в руки) Надеюсь, до этого не дойдет. Я подготовил очень трогательную, очень убедительную речь, с которой обращусь к моим товарищам. Обещаю тебе, не многим удастся сдержать слезы, когда я закончу. Где моя речь? Где она? (Находит бумаги) Вот, послушай: «… черное отчаяние ночью, которое не отступает с первыми лучами утреннего солнца…» Или вот: «Муки совести были горьким хлебом моей души в ее холодном, сером, зловонном заточении…» Сколько раз ты сама говорила, что если бы я захотел, то стал бы великим актером. Очевидно, так было угодно судьбе. Сегодня я должен сыграть роль, от которой зависит не карьера, а сама жизнь. И я готов, я уверен в себе. Когда я появлюсь перед ними в военной форме, каждое произнесенное мной слово попадет точно в цель.
ПРАСКОВЬЯ: В чем ты появишься?
ПАВЕЛ: В военной форме. Я буду Павлом Навроцким, рядовым Первого Сарожентского полка...
ПРАСКОВЬЯ: Павел!..
ПАВЕЛ: Я не предстану перед ними в образе врага…
ПРАСКОВЬЯ: Павел…
ПАВЕЛ: … Врага, которого нужно судить за дезертирство и измену родине. Ну уж нет…
ПРАСКОВЬЯ: Павел!!!
Наконец, ей удается заставить его замолчать.
ПРАСКОВЬЯ: Я приготовила твой костюм. Твой замечательный черный костюм. Я его почистила и проветрила. Ты должен его одеть.
ПАВЕЛ: Мой костюм?
ПРАСКОВЬЯ: Да. Неужели не помнишь? Ты был в нем на нашей свадьбе.
ПАВЕЛ: Помню, конечно. Но сегодня я должен быть в форме.
ПРАСКОВЬЯ: Павел, прошу тебя…
ПАВЕЛ: Нет времени на дурацкие препирательства. Неужели ты не понимаешь, что я сдаюсь. Солдат, который сдается, не одевает красивый черный костюм, в котором когда-то женился.
ПРАСКОВЬЯ: Павел, пожалуйста, послушай меня…
ПАВЕЛ: Нет! Хватит! Мне и без того тошно, а тут еще ты. Неужели нужно спорить со мной по всякому поводу и без повода? Довольно. Делай, что тебе говорят. Принеси мою форму. Быстро!
Двигаясь словно на деревянных ногах, ПРАСКОВЬЯ уходит.
ПАВЕЛ (умывается): Мужайся, Павел, мужайся. Скоро все кончится. Так или иначе, этот кошмар прекратится. (Словно прощаясь, обходит загоны) Слышали, мои хорошие? Скоро я покину вас. Да, мои милые говнюки, скоро вам придется подыскивать себе другую жертву. Надеюсь, она познает все прелести вашего скотского общества. Позвольте в память о проведенных вместе годах выразить вам чувство глубокой ненависти и отвращения.
Хватает палку и принимается избивать свиней. Это занятие явно доставляет ему большое удовольствие. Усталый, но довольный, ПАВЕЛ возвращается в «жилое помещение». Возвращается ПРАСКОВЬЯ. Не в силах вымолвить ни слова от страха, она протягивает ПАВЛУ какой-то ветхий узелок. ПАВЕЛ разворачивает его и извлекает изъеденные молью остатки формы – пилотку, порванную гимнастерку, галифе без одной штанины и т.д.
ПАВЕЛ: Что это такое?
ПРАСКОВЬЯ: Я пыталась втолковать тебе…
ПАВЕЛ: Что втолковать?
ПРАСКОВЬЯ: Это все, что осталось. И на том скажи спасибо. Сначала, я хотела все сжечь, но потом подумала, что это вполне может пойти на тряпки. Поэтому я сложила все в угол, и когда мне нужна была тряпка… (Еле слышно) Мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь тебе это понадобится.
ПАВЕЛ (не веря собственным глазам): Ты хочешь сказать… Нет! Этого не может быть. Ты ведь не хочешь сказать…
ПРАСКОВЬЯ: Да.
ПАВЕЛ: Что «да»?
ПРАСКОВЬЯ: Это…
ПАВЕЛ: Что «это»…
ПРАСКОВЬЯ: Твоя военная форма. Вернее, то, что от нее осталось.
ПАВЕЛ: А пуговицы? Блестящие медные пуговицы? Их было целых шесть штук. Вот здесь, спереди.
ПРАСКОВЬЯ: Когда ты вернулся той ночью, никаких пуговиц не было.
ПАВЕЛ: Это точно?
ПРАСКОВЬЯ: Да.
Потрясенный ПАВЕЛ молча осматривает остатки своей формы.
ПРАСКОВЬЯ: Думаю, мыши тоже приложили зубы.
ПАВАЕЛ натягивает на себя остатки гимнастерки. ПРАСКОВЬЯ качает головой. ПАВЕЛ надевает пилотку и отдает честь. ПРАСКОВЬЯ снова качает головой.
ПРАСКОВЬЯ: Вот смеху-то будет.
ПАВЕЛ совершенно раздавлен.
ПРАСКОВЬЯ: Послушай моего совета, одень костюм. И чистую белую рубашку. Я до зеркального блеска начистила твои черные ботинки. В конце концов, какая разница? Что изменится от того, что вместо рядового Павла Навроцкого они увидят приличного, здравомыслящего, законопослушного гражданина Навроцкого? Тебя ведь помнят и таким. Может, это даже сыграет тебе на руку.
ПАВЕЛ: Ради Бога, Прасковья! Ты что, Совсем меня не слышишь? Это военный вопрос. Дезертир не может предстать перед военным трибуналом в свадебном наряде. «Рядовой Навроцкий, почему вы не в форме?» «Товарищ сержант, моя жена использовала мою форму в качестве половой тряпки, а остатки подъели мыши и моль». Разумеется, меня тут же помилуют. (Его опять начинают грызть сомнения) Нет, нет, подожди… (В волнении) Дай подумать. Здесь нужно очень хорошо все обмозговать… Заново оценить ситуацию в свете новых неожиданных обстоятельств. Должно быть какое-то очень простое решение. И мы найдем его, если сохраним спокойствие и не будем паниковать. (Пауза. Похоже, его нервы сдают) Прасковья, а что если я ошибаюсь?
ПРАСКОВЬЯ: В чем?
ПАВЕЛ: В них. (Жестом указывает на «внешний мир») А что если моя искренняя вера в человека, убежденность, что в глубине души мои товарищи добры и великодушны… (Глотает) Что если все это одна большая ошибка? Что если вместо сострадания и прощения, я услышу от них слова ненависти и презрения? Что если в моем малодушии десятилетней давности они увидят отражение их собственного скрытого малодушия, их собственных потаенных страхов? Может, они хотели это забыть, а я невольно напомню им. В одном ты права, Прасковья: это не сонмище святых, прочищающих глотки для исполнения псалмов. Нет, конечно же, нет. Если бы открылась правда о некоторых уважаемых товарищах, которые будут на торжестве сегодня, не только я один молил бы о милосердии. Что толку рассуждать о способности души возвыситься над повседневностью, если я не уверен, что души этих людей исполнены добра? Ты справедливо заметила, Прасковья: понадобится чудо, чтобы растопить сердца некоторых из тех, перед кем я сегодня предстану. (Бьет себя по голове) Дурак! Идиот! Кретин! Я так долго здесь просидел, что начисто забыл о том, что есть человек по своей сути. Сострадания и прощение? Скорее свиньи проявят эти чувства, чем сборище этих людей.
Громко играет духовой оркестр.
ПРАСКОВЬЯ: Так что, Павел? Вот-вот начнется. Сейчас или никогда. (Пауза) Ты слышишь, Павел? Пора идти. Ты идешь или нет?
ПАВЕЛ сильно напуган, он даже стал как-то меньше ростом.
ПАВЕЛ: Я не могу. Ничего не выйдет, Прасковья. Я просто не могу. Мне не дождаться справедливого суда. Они даже не выслушают меня. Как только я появлюсь, они набросятся на меня, как стая волков, и разорвут на части.
Отшвыривает листки с текстом речи.
ПРАСКОВЬЯ: Значит, с этим покончено?
ПАВЕЛ: Для меня да. Но ты должна пойти. Это будет твое выступление.
ПРАСКОВЬЯ: Мое?
ПАВЕЛ: Да. Приведи себя в порядок.
ПРАСКОВЬЯ: Что ты имеешь в виду?
ПАВЕЛ: Черное платье… Потом ты, кажется, что-то говорила про цветы. Да, траурный венок. Когда назовут мое имя, ты зарыдаешь. Ты будешь обливаться слезами, потому что твой любимый Павел предпочел бы могилу тому месту, где он сейчас находится.
ПРАСКОВЬЯ (нервничая): Ты хочешь, чтобы я пошла туда? Чтобы я стояла на виду у всех и делала вид, что тебя нет в живых?
ПАВЕЛ: Разве не это ты делала последние десять лет?
ПРАСКОВЬЯ: Да. То есть, нет. Я пойду, если ты этого хочешь, но помни, я боюсь не меньше тебя. Ты не понимаешь, что последнее время я почти ни с кем не виделась? Отвести очередную свинью на бойню – вот вся моя связь с внешним миром. В остальном я такая же пленница в этом доме, как и ты.
ПАВЕЛ: Ты напрасно тратишь время, Прасковья. Если тебя там не будет, и ты не выйдешь вперед, когда назовут мое имя, люди начнут что-то подозревать, задавать вопросы.
ПРАСКОВЬЕ очень не хочется идти.
ПАВЕЛ: Предупреждаю: если не поторопишься, сегодня вечером будешь оплакивать мою смерть по-настоящему.
ПРАСКОВЬЯ: Хорошо, я иду, иду. Хотя мне кажется, я совершаю ужасный грех. Одно дело прятать тебя, другое – сделать то, о чем ты меня сейчас просишь.
Она уходит, покачивая головой. Играет духовой оркестр.
ПАВЕЛ (со шлепанцами в руках): Мама, это все они, они. Ты с такой любовью вышила их для твоего маленького Павлика. Если бы ты видела, что с ним сталось теперь, ты бы встала из могилы и прокляла тот день, когда подарила мне их. (Беспомощный жест) Сначала все, казалось, было очень просто. Мне выдали форму и оружие, научили, как нужно отдавать честь, и одним ранним весенним утром я поцеловал Прасковью и ушел на войну. И думая о том, что они (шлепанцы) ждут дома моего возвращения, я беззаботно насвистывал и весело смеялся. Поначалу мои товарищи подшучивали надо мной по этому поводу. Но шли недели, и мы уходили все дальше и дальше от дома. И они перестали шутить и смеяться. По ночам, когда мы сидели все вместе, и все песни были пропеты и все анекдоты рассказаны, кто-нибудь просил: «Эй, Павел, расскажи про твои шлепанцы». Люди смотрели на огонь печальными, полными тоски по дому глазами, а я рассказывал, как это приятно – разуться и сунуть ноги в шлепанцы, сесть с Прасковьей возле печки и говорить с ней о погоде, о свиньях, о последних деревенских сплетнях. Все эти милые мелочи способны разбить сердце, когда ты вдали от дома. Первая зима была не очень страшная. «Весной, весной будем дома», - говорили мы, стараясь подбодрить друг друга. И в следующую зиму мы еще держались. Но через год, когда опять пошел первый снег, всем стало ясно, что если мы и вернемся домой, то очень не скоро. Вот это была зима так зима! Мама родная! Самые старшие из нас не могли припомнить таких холодов. Корки хлеба, что нам выдавали в качестве пайка, вываливались из рук. Зачем все это? Почему мы должны подыхать от голода и холода, когда нас ждут теплые дома и молодые жены? От всего этого кошмара меня выворачивало, но желудок был пуст. Тогда они (шлепанцы) утратили непорочность и стали мучить меня. Я сидел, сжавшись в комок, в окопе, и они являлись мне, как видения, а вместе с ними звуки и запахи - потрескивание сосновых дров в печке, хрустящий хлеб, свежевзбитое масло. Да, я был слаб, но я, может быть, я справился бы со всем этим, если бы не тихий голосок, который принялся нашептывать мне: «Ступай домой, Павел. Ступай домой». Я пытался заглушить этот голосок молитвами и патриотическими песнями, но ничего не помогало. Голосок продолжал насмехаться надо мной, издеваться над всем тем, что было для меня свято. «Ни на небе, ни в аду нет никаких знамен, на том свете нет никакого правого дела». И каждый раз один и тот же припев: «Ступай домой, Павел. Ступай домой».
(Звуки духового оркестра, пение)
ПАВЕЛ: Мама, неужели я так согрешил, поддавшись искушению в тех обстоятельствах? Ведь я был полубезумен, замерз, оголодал. Однажды ночью… я мечтал только об одном – хотя бы один вечер посидеть у печки в твоих шлепанцах. После этого я бы с радостью положил жизнь за родину… Но когда я очнулся, уже здесь, Прасковья сказала мне, что прошел целый месяц. Один день, одна неделя, один месяц… И в любом случае конец был бы один – пуля в затылок.
В хлев врывается ПРАСКОВЬЯ. Она выглядит взволнованной и счастливой. На ней черное платье, в руках библия и красный флажок.
ПРАСКОВЬЯ: Паша! Паша! Все хорошо, Паша. Все закончилось, и все хорошо. Хочешь послушать, как все было?
Он молча смотрит на нее. Она достает маленькую черную коробочку.
ПРАСКОВЬЯ: Во-первых, тебя наградили орденом. Посмертно. Как павшего героя. (Читает надпись на ордене) «Павел Иванович Навроцкий. Народный герой». Твоя мать гордилась бы тобой. Твое имя выбито на монументе. Что до речи товарища Хомского… Ты правильно сделал, что не пошел. После тех слов, что он произнес, ты вряд ли смог бы показаться на люди. В начале он сказал, что мы, «дети великой революции, должны равняться на тех, чьи имена навеки высечены в граните, тех, кто будут служить примером доблести и преданности нашему общему делу для всех грядущих поколений». Теперь на нашей земле мир, слава Богу, и это благодаря таким людям, как ты, Павел. «Советский народ уничтожил фашистских ублюдков!» Наши дети и дети немцев, дети их и наших детей будут жить в мире и достатке, «и это благодаря отважным бойцам Саражентского полка, пожертвовавшим жизнью ради нашей победы зимой сорок третьего». В конце он сказал: «Не важно, что ваши останки покоятся где-то в безымянных могилах. Важно то, что ваши имена навеки останутся в наших сердцах».
Вешает орден на грудь ПАВЛА.
Это надо было видеть. Все оплакивали тебя, Павел, словно ты был плоть от плоти каждого из них. После того как я возложила венок и вернулась ко всем, меня чуть не задушили в объятиях. Я не преувеличиваю. Этот старый сквалыга Сметалов плакал, как ребенок. Все плакали… Тамара, Галина, Настасья… Ты дал каждому из них возможность выплакать свои слезы. И если бы твое неожиданное появление нарушило их траур, я не знаю, что бы они с тобой сделали. Но знаешь, что самое странное? В какой-то момент мне самой захотелось разрыдаться, потому что я вдруг представила, что ты погиб где-то вдали от родного дома… И я заплакала. Да. В какой-то момент мне показалось, что тебя на самом деле нет в живых. Видишь, я и сейчас плачу… (вытирает слезы) Но это еще не все. Не хочу огорчать тебя, но я бы взяла грех на душу, если бы не сказала тебе всю правду. После того, как все кончилось, Сметалов увязался за мной и по дороге… он сделал мне предложение. Во всяком случае, я так это поняла. Он сказал: «Как радостно было бы видеть моих коров и его свиней под одной крышей». Еще он сказал, это был бы счастливый конец печальной истории вдовы Навроцкой. Я едва отделалась от него. На следующей неделе он придет за окончательным ответом (крестится). Господи, смилуйся над нами… После того, что мы совершили сегодня, наши души будут гореть в аду. А если еще наши товарищи узнают правду, мы окажемся в аду еще при жизни. Павел, мы солгали. На людях. Мы дурачили их и сделали посмешище из их праздничного торжества. Этого нам никогда не простят.
ПАВЕЛ: Как это может быть? Я живу, как свинья: только жру, сплю и испражняюсь. А груз вины становится все тяжелее. Я думал, мои страдания избавят меня от этого груза, но все происходит наоборот: груз вины растет, как эти грибки прорастают сквозь кучи дерьма. Вот, к чему я пришел. Да, Прасковья? Моя душа превратилась в загон для свиней. Прасковья?
ПРАСКОВЬЯ: Тут вопрос религии, а я в этом мало чего понимаю.
ПАВЕЛ: Неужели десять лет страданий – такая ничтожная малость на весах небесного правосудия?
ПРАСКОВЬЯ: Давай не будем об этом. Я простая женщина и плохо разбираюсь в таких вещах.
Встает, чтобы уйти
ПАВЕЛ: Ты куда?
ПРАСКОВЬЯ: Пойду переоденусь и за работу. Праздник кончился. Пора заняться хозяйскими делами.
ПАВЕЛ ошеломленно смотрит на нее.
ПАВЕЛ: И ты можешь вот так…
ПРАСКОВЬЯ: Что?
ПАВЕЛ: Вот так просто уйти и оставить меня одного?
ПРАСКОВЬЯ: Жизнь продолжается, Павел.
ПАВЕЛ: У кого?
ПРАСКОВЬЯ: Не знаю… У людей…
ПАВЕЛ: И у меня тоже?
ПРАСКОВЬЯ: Да. И я каждый день молю Бога, чтобы ты продолжал жить.
ПАВЕЛ: Спасибо за эту новость. Итак, моя жизнь продолжается! Великолепно! Подумать только, какие удивительные возможности открываются для меня здесь! А если учесть, что мой круг общения ограничен свиньями, то эти возможности представляются просто безграничными (якобы с удовольствием потирает руки). Итак, что бы нам выбрать? Может быть, что-нибудь из области религии? Нет, я серьезно. Может быть, у этих обожравшихся засранцев тоже есть души, нуждающиеся в спасении? Я обращу их души к Богу, дам каждому христианское имя и буду проповедовать им Евангелие. Я стану свинским апостолом. Разве не здорово? А может, заняться политикой? А что, тоже неплохая идея. Политическая ситуация в этом свинарнике чрезвычайно сложная. Возможно, эти несчастные, глупые создания ни кто иные, как представители последнего угнетаемого и эксплуатируемого класса. Я мог бы возглавить их борьбу за правое дело, поднять восстание. Так что в следующий раз, когда попробуешь отвести одного из наших товарищей на бойню, ты встретишь революционный отпор. Я что-нибудь упустил? Пожалуйста, ответь мне, прежде чем отправишься чистить картошку и драить полы…
ПРАСКОВЬЯ: Картошку я почистила еще утром, полы в доме чистые. Но если тебя так интересует, что я собираюсь делать, то знай, что меня ждет куча грязного белья. Сегодня прачечный день. Поэтому я ухожу.
ПАВЕЛ: Вот так, да?
ПРАСКОВЬЯ: Да, вот так.
ПРАСКОВЬЯ уходит. ПАВЕЛ остается один. Свиньи довольно хрюкают.
СЦЕНА ВТОРАЯ
Красавица и чудовище.
Свинарник. Прошло много времени. Снова сцена открывается «хором» хрюканьем и визгом свиней. ПАВЕЛ пребывает в полубессознательном состояние. Он бьет мух чем-то, что очень напоминает остатки одного из столь дорогих его сердцу шлепанцев. Второй шлепанец у него на ноге. Через некоторое время он собирает убитых мух в кучку и пересчитывает их. Потом идет к своему стенному «календарю», на котором вместо дат теперь цифры, отражающие количество убитых мух. В данный момент таких «потерь» среди мух насчитывается 9762. ПАВЕЛ прибавляет еще 23, тем самым доводя общее число до 9875. Несколько секунд он стоит, почесываясь. Затем берет палку и принимается избивать свиней. Впрочем, делает он это без энтузиазма и явно не получает особого удовольствия. Как будто выполняет обычную рутинную работу. Вдруг он останавливается и, не веря собственным глазам, таращиться на… бабочку, которая как-то умудрилась залететь в свинарник. Его состояние полностью меняется. Он потрясен красотой порхающей бабочки, которая напоминает ему о давно позабытом мире солнца и цветов. Сдавленным голосом пытается позвать ПРАСКОВЬЮ, потом решает поймать бабочку. Несколько секунд он думает, что бы можно было использовать в качестве сачка. Наконец, решает употребить шлепанец. Вооружившись им, он несколько секунд в панике ищет глазами бабочку, увидев ее, смеется от радости. Он начинает подкрадываться к бабочке, как охотник, осторожно обходя загоны, но она всякий раз ускользает от него. Он смеется еще громче. Потом резко останавливается.
ПАВЕЛ (сам себе): Что это? Не может быть! Павел Иванович, ты смеешься?! (Отвечает сам себе) Да, дорогой товарищ, это правда. Я пытаюсь поймать бабочку и… я смеюсь. (Новый взрыв громкого хохота) Прасковья! Я смеюсь! (Снова все внимание на бабочку) Прелесть моя, сейчас мы поможем тебе отсюда выбраться. (Орудует шлепанцем) Таким маленьким красоткам здесь не место. Где ты? Мой милый порхающий дружок, где ты? Пожалуйста… О, Боже! Пожалуйста, не умирай здесь. Я верну тебя в солнечный день, к цветам, к легкому летнему ветерку. А ты мне за это… Молю, возьми с собой и вынеси на солнечный свет тихий шепот моей души. Стань моим спасением. Ага!..
Он замирает, увидев, что бабочка села на край одного из загонов. Он медленно приближается, готовый схватить ее. Вдруг снова останавливается, смотрит расширенными от ужаса глазами, предвидя неизбежное.
ПАВЕЛ: Нет! Не смей! Нет!
Слишком поздно. Свинья съедает бабочку. ПАВЕЛ впадает в неистовую ярость.
ПАВЕД: Убийца! Убийца!
Хватает нож, прыгает в загон и в яростной схватке убивает свинью. Агонизирующее животное пронзительно визжит. Вбегает ПРАСКОВЬЯ. ПАВЕЛ, весь в крови, плачет.
ПРАСКОВЬЯ: Павел! Павел!
ПАВЕЛ: Не успел… Я не успел…
ПРАСКОВЬЯ: О Господи! Что произошло? Ты хотел наложить на себя руки?!
Лихорадочно осматривает его.
ПАВЕЛ (сквозь рыдания): Нет… нет…
ПРАСКОВЬЯ: Это не твоя кровь?
ПАВЕЛ: Моя душа, Прасковья, моя душа кровоточит.
ПРАСКОВЬЯ: Значит, здесь кто-то еще истекает кровью. По-простому. Не душой, а телом.
Идет по кровавому следу, доходит до загона и видит убитую свинью.
ПРАСКОВЬЯ: О, Господи! Нет, вы только полюбуйтесь. Это твоя работа, Павел? Ты сам зарезал свинью?
«Работа» ПАВЛА явно произвела на нее впечатление. Она берет ведро с водой и тряпку и помогает ПАВЛУ стереть кровь.
ПРАСКОВЬЯ: Что произошло? Расскажи мне. Тебе сразу полегчает.
ПАВЕЛ (берет себя в руки): Бабочка, Прасковья, счастливое, крошечное, прекрасное создание, никому не причиняющее зла. Помнишь, в детстве мы смотрели, как эти бабочки с рыжими крылышками порхают среди васильков?
ПРАСКОВЬЯ: Конечно, помню.
ПАВЕЛ: Так вот, одна такая бабочка каким-то образом залетела сюда. В это время я наказывал свиней. И вдруг я увидел ее. Она порхала. И я подумал: «Разве это место для маленькой бабочки? Надо поймать ее и выпустить на волю, пусть Прасковья тоже ее увидит». Я стал ловить ее, и вот, в момент, когда я чуть было не поймал ее… Странное дело, Прасковья (смеется, вспомнив этот момент), что-то, казалось, давно угасшее во мне, вдруг ожило снова. Я начал испытывать какие-то странные ощущения, и в следующее мгновение я смеялся! Представляешь? Я смеялся! Здесь! В этом свинарнике!
ПРАСКОВЬЯ: Жаль, что меня при этом не было.
ПАВЕЛ: Я пытался позвать тебя.
ПРАСКОВЬЯ: Я помню этот смех. Как заразительно ты умел смеяться. Но при чем здесь свинья?
ПАВЕЛ: Скоро узнаешь, не перебивай меня.
ПРАСКОВЬЯ: Извини.
ПАВЕЛ: Крохотная бабочка…
ПРАСКОВЬЯ: Да.
ПАВЕЛ: Я бегал за ней и смеялся. Как смеялся, когда был маленьким мальчиком. Волшебный миг, Прасковья! Словно отсюда… Словно мне вдруг открылась тропа, ведущая назад в детство, в залитые солнцем, цветущие луга, где я когда-то бегал и играл. К пению птиц, к синему небу, к ласковому летнему ветерку.
ПРАСКОВЬЯ: Это очень красиво, Павел.
ПАВЕЛ: Да… Нас было двое – бабочка и маленький мальчик, красота и невинность! (Пауза) Она села на край этого загона.
ПРАСКОВЬЯ (начинает понимать, в чем дело): Господи…
ПАВЕЛ (кивает головой): Вот именно. Рядом с красотой и невинностью появилось чудовище (переполненный эмоциями, несколько секунд не может говорить). Это было ужасно, Прасковья. Я видел, как оно приближается, но ничего не мог поделать. Я не мог остановить его. Я застыл на месте. Гнусные черные глазенки, дрожащие в предвкушении ноздри на рыле… Я и пошевелиться не успел, как оно разинуло свою мерзкую пасть и… все было кончено.
ПРАСКОВЬЯ: Не принимай это так близко к сердцу, Павел. Ты сделал все, что мог, и Господь вознаградит тебя за это.
ПАВЕЛ: Ничего подобного Господь не сделает. Ему плевать на то, что здесь происходит.
ПРАСКОВЬЯ (не веря своим ушам): Павел?!
ПАВЕЛ: Я говорю, что это место не подведомственно Господу. И знаешь, почему? Потому что это место – ад. Да. Теперь я знаю, где нахожусь. Ад! Обитель проклятых. В этом мое наказание – видеть, как чудовища пожирают красоту и пердят от удовольствия, как они переваривают невинность, превращая ее в дерьмо… (Снова срывается) Я больше не могу это выносить, Прасковья! Я дошел до точки! Эти несколько секунд невинного детского смеха на самом деле были предсмертным хрипом моей души.
ПРАСКОВЬЯ: Павел, успокойся. Я знаю, ты очень расстроен, но не надо преувеличивать. Нельзя одновременно делать и то, и другое.
ПАВЕЛ: Что ты имеешь в виду?
ПРАСКОВЬЯ: Нельзя одновременно умирать и гореть в аду.
ПАВЕЛ: Почему же?
ПРАСКОВЬЯ: Любой ребенок объяснит тебе, что ад – это место, куда попадаешь после смерти.
ПАВЕЛ (вне себя): Препираться со мной?! Теперь, когда я…
ПРАСКОВЬЯ: Я просто подумала, что тебе не мешало бы знать правду.
ПАВЕЛ: Правду?! Уволь. Твоя правда – это правда полуграмотной крестьянской бабы, пытающейся рассуждать о сложнейших вопросах философии и морали.
ПРАСКОВЬЯ: Как хочешь, Павел, но я должна сказать тебе еще кое-что не очень для тебя приятное. Недавно мне пришлось перешивать твои штаны – они стали узки тебе в талии. Ты изрядно прибавил в весе. А сейчас, можно сказать, голыми руками убил здоровенную свинью. Как-то не вяжется с образом умирающего.
ПАВЕЛ: Я говорил о духовной смерти, о том, что внутри себя я мертвец. Я говорил о моей душе.
ПРАСКОВЬЯ: Ну да, конечно. Я понимаю.
ПАВЕЛ: Ничего ты не понимаешь, и ничего не видишь. Весь трагизм происходящего недоступен твоему разумению. Посмотри (указывают на стену с цифрами, обозначающими число убитых мух) Посмотри, во что я превратился. Посмотри, к чему свелась моя жизнь. Девять тысяч семьсот восемьдесят пять убитых мух. Дни моей жизни, единственной, что мне отпущена, проходят, а я сижу за столом и бью мух. А когда мне это надоедает, что я делаю ради поднятия духа? Истязаю свиней. Они теперь более высокая форма жизни, чем я. Вот это правда. У них, по крайней мере, есть предназначение. Пусть это звучит жестоко, но колбаса и ветчина, которые из них делают, придают смысл их существованию. А я и на это не гожусь. Согласись, Прасковья, я не питаю относительно себя никаких иллюзий. Но я не всегда был таким. Мужчина, за которого ты вышла замуж, был таким же, как все, разве нет? Нормальный, трудолюбивый мужик, который мечтал и строил планы на жизнь. Помнишь нашу последнюю ночь перед тем, как я ушел на войну? Помнишь, как мы сидели в нашей постели и говорили о будущем, о том, как мы будем жить, когда я вернусь? Помнишь, мы говорили о том, чтобы завести детей, построить новый свинарник? То был Я, тот самый человек, чье высшее наслаждение теперь – расплющить на столе очередную муху. Знаешь, какую цель он поставил перед собой? Прихлопнуть сто тысяч мух. (Принимается расхаживать по свинарнику) Подумать только, когда-то я больше всего боялся сойти с ума! (Глухой смех) По сравнению с тем, что меня здесь ждет, это был бы счастливый конец. Наказание, которое мне назначено, Прасковья, состоит в том, чтобы продолжать жить, жить в здравом уме и трезвой памяти. Зная, что я лишаюсь души, что настанет день, когда я буду ничуть не лучше той твари, которую только что прикончил. И когда это случится, не дай Бог маленькой крылатой красавице попасться мне на глаза, потому что я ее… (Бьет по столу, убивая воображаемую муху) И знаешь, чем я воспользуюсь? (Показывает на потрепанный шлепанец) Узнаешь? Ты можешь разглядеть былое изящество и красоту узора под этим слоем дерьма? Мамины шлепанцы! Мое самое бесценное сокровище. Посмотри, что с ними стало. (Бросает один шлепанец в загон) Вот так…Жрите! Пусть он тоже превратится в дерьмо. Жизнь, в которой не осталось ничего сокровенного, жизнь без души не стоит того, чтобы жить.
ПРАСКОВЬЯ не знает, что сказать на все это. Она то кивает, то качает головой, наконец, осмеливается заговорить.
ПРАСКОВЬЯ (робко): Павел… Прости, что перебиваю тебя, но можно задать тебе один вопрос?
ПАВЕЛ ничего не говорит.
ПРАСКОВЬЯ: Какое отношение все это имеет к нашим сегодняшним делам? То есть, я хочу сказать, скоро время ужинать. Ты ужинать будешь или нет?
ПАВЕЛ молчит.
ПРАСКОВЬЯ: Я хотела приготовить щи с клецками.
Ни слова в ответ.
ПРАСКОВЬЯ: Павел?
ПАВЕЛ (яростно): Я тебя слышал!
Пауза.
ПРАСКОВЬЯ: И что скажешь?
ПАВЕЛ (слова даются ему с трудом): У нас найдется немного анисовых семечек для клецок?
ПРАСКОВЬЯ: Да.
ПАВЕЛ: Тогда суп с клецками.
СЦЕНА ТРЕТЬЯ
Полночная прогулка
Свинарник. Прошло много времени. Стена теперь исписана ругательствами и изображениями свиней. В начале сцены животные ведут себя спокойно. Ночь. На столе зажженная свечка. ПАВЕЛ лежит на своем топчане. Он выглядит очень больным человеком, дышит сдавленно, прерывисто. ПРАСКОВЬЯ ухаживает за ним. Здесь же разложены предметы женского туалета: платье, шаль, головной убор, туфли.
ПАВЕЛ (говорит с трудом): Скоро уже?
ПРАСКОВЬЯ: Еще немного.
ПАВЕЛ: Ты говорила это час назад.
ПРАСКОВЬЯ: В нескольких окнах еще горит свет. Нужно дождаться, пока вся деревня заснет. Потерпи.
ПАВЕЛ: «Потерпи»! Я умираю… От удушья… А она говорит: «Потерпи»!
ПРАСКОВЬЯ: Хочешь, я буду тебя обмахивать?
ПАВЕЛ: Бесполезно. Ты только развеиваешь вонь… Мне нужен свежий воздух… свежий воздух… свежий воздух…
ПРАСКОВЬЯ: Будет тебе свежий воздух. Потерпи еще несколько минут. Скоро все улягутся, и мы попробуем этим воспользоваться… (крестится) Господи, помоги нам. Имей в виду, Павел, я не просто нервничаю, я боюсь. Тебе здесь много всяких странных идей приходило в голову, но эта… Если бы не твое состояние, я бы никогда не согласилась. Так не забудь, что ты мне обещал. После того, как мы выйдем отсюда, никаких пререканий. Ты не помнишь окрестности, поэтому дорогу указывать буду я. Мы дойдем до большого тополя и повернем назад. Если ты будешь в силах, и все будет тихо, мы сможем сделать небольшой крюк по дороге назад. И все. Согласен?
Замечает, что ПАВЕЛ плачет.
ПРАСКОВЬЯ: Ну что еще теперь? В самом деле, Павел, последнее время ты слишком часто плачешь.
ПАВЕЛ: Дай руку. Послушай мое сердце.
ПРАСКОВЬЯ: Ну что происходит?
ПАВЕЛ: Мне страшно.
ПРАСКОВЬЯ: Тогда давай откажемся от этой безумной затеи.
ПАВЕЛ: Нет, нет. Я не только этого боюсь. Я всего боюсь. Боюсь всю жизнь. Все пятьдесят с лишним лет своей жизни Павел Иванович Навроцкий прожил в страхе. Я так устал бояться, Прасковья. Устал… устал…
ПРАСКОВЬЯ: Тебе нельзя нервничать. Успокойся. Старайся думать о хорошем.
ПАВЕЛ: Нет, я должен сказать. Есть вещи, которые я скрывал, в которых не смел признаться. Я задыхаюсь от невысказанного. Это еще хуже, чем вонь.
ПРАСКОВЬЯ: Ну хорошо, Павел, я слушаю.
ПАВЕЛ: Прасковья, я трус. Пожалуйста, не возражай. Я должен сказать это. Павел Иванович Навроцкий трус. Там где другие действовали из патриотизма или из тщеславия, мною двигал только страх. Я знаю, мне осталось недолго. Прошлой ночью я пытался вспомнить детство, воскресить в памяти какие-то мгновения из того беспечного, счастливого времени невинности. Но в памяти возникал один единственный образ: маленький, напуганный Павлик, который до смерти боится уличной шпаны, боится отца с его ремнем для порки… Я прятался под кроватью, в шкафу, под лестницей, в сарае… У меня была секретная тетрадь, куда я записывал все укромные местечки, где можно было спрятаться. Я думал, что если у меня будет сотня таких местечек, и я буду лежать тихо, как мышь, со мной никогда не случится ничего плохого. Я дошел до шестидесяти семи… Но детство прошло, Прасковья, а страх остался. Я лишь совершенствовался в искусстве прятаться. Я научился прятаться даже в толпе людей. На нашей свадьбе, к примеру. Я должен сделать страшное признание, Прасковья: ты вышла замуж за мой черный костюм. В тот момент я в нем скрывался. Или этот бравый солдат, отправляющийся на войну. Все, что в нем было бравого, это его военная форма. Я и в ней прятался. И где же я заканчиваю жизненный путь? В свинарнике. Угадай, что такое свинарник для Павла Навроцкого? Укромное местечко номер шестьдесят восемь.
Обессиленный, откидывается на подушки.
ПРАСКОВЬЯ: Хорошо, что ты сбросил с плеч этот груз. Теперь тебе легче?
ПАВЕЛ: Нет… Мне еще хуже. Если через минуту я не вдохну свежего воздуха, тебе придется спрятать меня в могиле еще до рассвета.
ПРАСКОВЬЯ: Ну что ты, Павел, что ты. Пойду-ка взгляну еще раз.
ПРАСКОВЬЯ уходит и через несколько секунд возвращается.
ПРАСКОВЬЯ: Все окна погасли. Теперь можно попробовать.
С помощью ПРАСКОВЬИ ПАВЕЛ встает и с трудом начинает влезать в женскую одежду. Учитывая его состояние, это довольно сложная процедура. Пока он закончил, он так измучился, что едва стоит на ногах и вынужден опереться на стол.
ПАВЕЛ: Зеркало.
ПРАСКОВЬЯ: Что?
ПАВЕЛ: Зеркало!!!
ПРАСКОВЬЯ достает зеркало и протягивает его ПАВЛУ так, что он может посмотреться в него. ПАВЕЛ выпрямляется и вглядывается в свое отражение.
ПАВЕЛ: У тебя есть что-нибудь вроде брошки?
ПРАСКОВЬЯ выходит. ПАВЕЛ расправляет платье. ПРАСКОВЬЯ возвращается с маленькой шкатулкой, украшенной морскими ракушками. Здесь она хранит свои драгоценности. ПАВЕЛ перебирает содержимое коробочки и выбирает брошь. ПРАСКОВЬЯ прикалывает ее к платью.
ПРАСКОВЬЯ: Очень хорошо.
ПАВЕЛ: Не слишком свободно в талии?
ПРАСКОВЬЯ: Нет. На самом деле это платье намного лучше смотрится на тебе, чем на мне.
ПАВЕЛ: В самом деле?
ПРАСКОВЬЯ: Ну да. Если бы не твоя щетина, тебя вполне можно было бы принять за чью-нибудь добрую матушку или верную жену. Просто прикрывай лицо и ничего не говори, и никто ни о чем не догадается. Но не забывайся. Если кто встретится, скажу, что ты моя двоюродная сестра Дуняша, приехала из Якутска. Скажу, что ты глухонемая. Все ясно? Ну хорошо… (Крестится) Только бы не нарваться на местных хулиганов. Они уж точно не упустят возможность пристать к двум одиноким женщинам.
Они выходят на улицу. ПАВЕЛ испытывает настоящий шок, вдыхая свежий ночной воздух, запахи земли, деревьев, видя звезды, слыша стрекотание кузнечиков и лай деревенских собак. Для него все это слишком. Сделав несколько шагов, он начинает шататься, как пьяный.
ПРАСКОВЬЯ: Господи, что с тобой? Павел? Тебе нехорошо? Пожалуйста, не умирай. Только не здесь…
ПАВЕЛ: Воздух, Прасковья, свежий воздух…Я опьянел. Пожалуйста, поддержи меня. Я сейчас грохнусь в обморок…
ПРАСКОВЬЯ: Назад! Назад в свинарник. И никаких разговоров. Идем же, Павел, пока ты еще можешь стоять на ногах. С самого начала было ясно, что это безумная затея…
ПАВЕЛ: Нет, нет… Сейчас все пройдет. Все будет хорошо.
Тихо стонет.
ПРАСКОВЬЯ: Только не шуми.
ПАВЕЛ: Звезды, Прасковья. Посмотри – звезды…
ПРАСКОВЬЯ: Да, я вижу. Но ради Бога, говори тише. Иначе перебудишь всю деревню.
ПАВЕЛ: И кузнечики… Слышишь, стрекочут? Мне это снится?
ПРАСКОВЬЯ: Нет, но Богом клянусь, лучше бы ты спал.
ПАВЕЛ: Еще один сон, еще одна мука пробуждения в куче свиного дерьма. Ущипни меня, Прасковья. Пожалуйста, ущипни меня.
Она щиплет его.
ПАВЕЛ: Да! Я почувствовал! Это не сон. Вся эта красота, эта чарующая красота существует на самом деле. Мать моя, Земля, я предаю себя тебе.
Раскрыв руки, словно желая обнять весь мир, устремляется в ночь. ПРАСКОВЬЯ в панике следует за ним.
ПРАСКОВЬЯ: Не туда, Павел! Налево. Павел…Дуняша, нам нужно налево.
ПАВЕЛ добегает до высокого тополя. Через несколько секунд его догоняет запыхавшаяся ПРАСКОВЬЯ.
ПРАСКОВЬЯ: Ради всего святого, Павел, остановись. Что с тобой? Хочешь, чтобы нас поймали? Мы две приличные женщины, вышли на прогулку, подышать свежим воздухом перед сном. А ты ведешь себя так, будто за тобой гонится насильник. Слава Богу, не объявился какой-нибудь заступник. (Оглядывается) Ладно, давай пару минут передохнем и пойдем назад. Но прошу тебя, иди медленно, пожалей мои старые ноги.
ПАВЕЛ глубоко втягивает в себя воздух, принюхиваясь, как голодная собака.
ПРАСКОВЬЯ: Да, дикие розы… В этом году их столько везде наросло…
ПАВЕЛ (все еще хмельной от ощущения свободы): Это грех, грех!
ПРАСКОВЬЯ: Что еще теперь?
ПАВЕЛ: Эти дивные звезды, эти восхитительные запахи… Я не в праве наслаждаться ими. За свои грехи я стал изгоем на этой земле, как согрешивший Адам стал изгоем в райском саду. Я пытаюсь проскользнуть мимо ангела, охраняющего врата в рай, чтобы в последний раз вдохнуть райский аромат…
ПРАСКОВЬЯ: Пусть это тебя не волнует. Судя по всему, Всевышний закрыл глаза на наши деяния, а то бы нас давно постигла кара. А пока… тьфу-тьфу-тьфу…
ПАВЕЛ: Знаешь, Прасковья, мне казалось, что за все эти бесконечные годы, проведенные среди свиного говна, моя душа сгнила навеки. Но это не так! У меня еще есть душа!
ПРАСКОВЬЯ: Что это за выражения, Павел? Приличные женщины так не выражаются.
ПАВЕЛ: Несомненно. Я чувствую ее, чувствую ее волнение.
ПРАСКОВЬЯ: Хорошо, Павел, я верю. Но пожалуйста, теперь, когда ты знаешь, что она у тебя есть, постарайся ее больше не волновать.
ПАВЕЛ: Я не в силах сдерживать себя. Этот легкий ветерок, доносящий запах цветов, обрушивается на меня словно ураган. Я испытываю неодолимое желание…
ПРАСКОВЬЯ: Ради Бога, Павел, что еще за желание?
ПАВЕЛ: Эта дорога! Дорога, что лежит перед нами. Она манит меня…
ПРАСКОВЬЯ (твердо): Нет!
ПАВЕЛ: Да, Прасковья, да! Давай пойдем дальше.
ПРАВСКОВЬЯ (еще более твердо): А я говорю, нет! Дальше мы не пойдем. У нас мало времени. Мы должны вернуться затемно, а летом ночи короткие. Уже скоро чириканье воробьев сообщит нам о приближении рассвета.
ПАВЕЛ: Нет, ты не поняла. Я не клянчу у тебя еще несколько жалких минут для нашей тайной прогулки. Я говорю: пойдем дальше по этой дороге, вперед, в Будущее.
ПРАСКОВЬЯ: Куда? Павел, эта дорога ведет в Барабинск.
ПАВЕЛ: Очень хорошо. Значит, мы пойдем в Барабинск. А потом еще дальше. В Будущее, Прасковья, к Новой Жизни.
ПРАСКОВЬЯ: Не понимаю, что ты предлагаешь?
ПАВЕЛ: Побег.
ПРАСКОВЬЯ: Ты хочешь сказать…
ПАВЕЛ: Да. Я предлагаю невозможное, немыслимое. Побег! Избавление! Что с тобой, Прасковья? Или тебе так промыли мозги, что ты забыла значение слова «побег»?
ПРАСКОВЬЯ: А как же наш дом, Павел? Наши вещи? Свиньи…
ПАВЕЛ: Пропади они пропадом. Давай просто уйдем. Прочь отсюда. Пути назад не будет. Если мы вернемся, то уже никогда не сделаем это.
ПРАСКОВЬЯ: То есть ты предлагаешь отправиться прямо сейчас?
ПАВЕЛ: Да. Немедленно.
ПРАСКОВЬЯ: Ты пойдешь в женском платье? Без копейки денег?
ПАВЕЛ: Будем жить, как цыгане.
ПРАСКОВЬЯ: Что ты знаешь про цыган! Ты просто сошел с ума, и я не желаю больше тебя слушать.
ПАВЕЛ: Если я и сошел с ума, то это блаженное безумие, оно позволило мне увидеть мою Свободу. Да, Прасковья! Лучше я умру в придорожной канаве, под звездами, овеваемый ветерком, чем вернусь в свинарник, чтобы задохнуться от вони свиного дерьма и сдохнуть.
ПРАСКОВЬЯ: Павел, прошу тебя, успокойся и послушай меня. Если ты пойдешь по этой дороге, то умрешь не под звездами, а в тюремной камере или от пули в затылок. Возьми себя в руки и посмотри на себя. Твое великолепное «будущее» закончится, как только ты дойдешь до соседней деревни. Там тебя и сцапают. Подумай сам, Паша, мы оба слишком стары для таких великих замыслов. Давай просто тихонько вернемся домой.
ПАВЕЛ: Домой? Не произноси этого слова. Я не помню, что оно значит. Там меня ждет вонючий загон с его дюжиной мерзких обитателей. Нет… Нет… Нет… Теперь, когда я добрался сюда, я больше не вернусь.
ПРАСКОВЬЯ: Ну хорошо, Павел. Я сделала все, что могла. Поступай, как знаешь. Шагай дальше. Поверь, я буду молиться, чтобы ты обрел твою «свободу» и насладился долгим и счастливым «будущим».
ПАВЕЛ: Что? Ты не пойдешь со мной?
ПРАСКОВЬЯ: Нет. Ты пойдешь один, Павел. С меня довольно.
ПАВЕЛ: Ты бросаешь меня одного?
ПРАСКОВЬЯ: Наоборот, это ты бросаешь меня. Ты уходишь. Так чего ты ждешь?
ПАВЕЛ: Ты словно спешишь избавиться от меня, Прасковья.
ПРАСКОВЬЯ: Я просто хочу вернуться домой затемно. А тебе желаю счастливого пути.
ПАВЕЛ: Ну что ж, я пойду. (Оправляет платье) Прощай, Прасковья.
ПРАСКОВЬЯ: Прощай, Павел.
ПАВЕЛ делает несколько неуверенных шагов по дороге.
ПАВЕЛ: Послушай, давай так договоримся. Если мы останемся здесь до восхода солнца, я вернусь. Пожалуйста, Прасковья. Подумай только, сколько лет я не видел солнечного света, не видел своей тени на земле. Это все, о чем я прошу. Ведь уже не долго осталось, верно? Смотри, небо уже сереет.
ПРАСКОВЬЯ: Если это так, то нас скоро ждут очень большие неприятности. Еще до того, как взойдет солнце, полдеревни уже будет на ногах, люди начнут заниматься хозяйством. Нет, Павел. Это все. Не думай, что я не люблю тебя. Просто я не могу больше все это выдерживать. Когда тебя арестуют, скажи, что я буду дома.
Она оставляет ПАВЛА под тополем и поспешно идет в направлении дома.
ПАВЕЛ: Ты уходишь от меня?
ПРАСКОВЬЯ (голос из темноты): Да.
ПАВЕЛ: Ты не можешь!
ПРАСКОВЬЯ: Я это уже сделала.
ПАВЕЛ еще какое-то время пытается держаться, но как только небо освещается первыми лучами солнца, мужество оставляет его.
ПАВЕЛ: Прасковья!
Торопливо следует за женой.
Свинарник. ПРАСКОВЬЯ ждет. Влетает ПАВЕЛ – он совершенно измучен и опустошен, весь его вид выражает крайнюю степень отчаяния. Ему требуется несколько секунд, чтобы отдышаться.
ПАВЕЛ: Твоя праведная душа несомненно обрадуется этому известию. Явился Карающий Ангел Господа и изгнал Адама из рая. Он явился в облике огромного и свирепого чудовища с черной мордой и длинными белыми клыками. Я могу показать раны от этих клыков. (Оглядывается, словно не веря собственным глазам) Не могу поверить. Я опять здесь! Я был на свободе, я снова оказался в мире мужчин и женщин, деревьев и цветов, в мире, где солнце восходит и заходит. И прямо передо мной лежала дорога к новой жизни, но я, по доброй воле, повернулся и бегом…, да, да, именно бегом вернулся сюда. О Боже. Я был почти свободен. Мне не хватило какой-то последней капли мужества. Если бы ты, хоть чуть-чуть поддержала меня, я нашел бы в себе это мужество. Все что от тебя требовалось, это протянуть мне руку и сказать: «Идем, Павел». Пусть это длилось бы всего несколько часов. Зато каких часов! Они были бы дороже вечности, проведенной здесь. Разве не так? Но нет, вот я снова здесь. И знаешь, почему? Потому что ты окончательно решила, что здесь и только здесь мое место. Что это мой дом. Нет, ты не оговорилась, когда просила меня вернуться домой. Ты сказала, что думала.
ПРАСКОВЬЯ пытается что-то сказать.
ПАВЕЛ: И кто же я в таком случае? Свинья?!
ПРАСКОВЬЯ еще раз пытается что-то сказать.
ПАВЕЛ: Свинья высшего ранга, которую Бог одарил способностью думать и говорить? Твоя любимая свинья. Которую кормят щами и супом с клецками, в то время как остальные довольствуются помоями. Вот, значит, кто я для тебя теперь?
ПАВЕЛ прохаживается по свинарнику, собираясь с силами для последней декларации.
ПАВЕЛ: Тридцать лет, живя здесь, я изо всех сил пытался остаться человеком. Я защищал свое достоинства от нападок со всех сторон. Я защищал мое тело, мой разум, мою душу. Твое предательство стало последней каплей. Я сломлен. И это последние слова, которые ты от меня слышишь. Я утратил человеческую сущность. Отныне, Прасковья, корми меня помоями вместе со всеми.
Он срывает с себя одежду и голый прыгает в один из загонов со свиньями. Пауза: ПРАСКОВЬЯ обдумывает произошедшее. Потом подходит к загону, где находится ПАВЕЛ.
ПРАСКОВЬЯ: Надеюсь, ты валяешь дурака, Павел?
Никакого ответа.
ПРАСКОВЬЯ: Потому что если все это серьезно, имей в виду, что на этот раз ты зашел слишком далеко. Ты оскорбил меня, ты оскорбил Бога. Я вышла замуж за мужчину, а не за свинью. А что касается Всевышнего, позволь напомнить тебе, что Он создал тебя по образу и подобию своему. Поэтому, ради меня и ради Него, пожалуйста, вылезай оттуда.
Никакого ответа.
ПРАСКОВЬЯ: Павел, не доводи меня. Предупреждаю тебя, я могу сделать такое, о чем мы оба потом будем очень сильно сожалеть. Последний раз прошу тебя: вылезай.
ПРАСКОВЬЯ становится на колени и произносит молитву.
ПРАСКОВЬЯ: Господь наш всемилостивейший, я знаю, что не гоже обращаться к Тебе с молитвой в таком месте, но сейчас я, как никогда, нуждаюсь в Твоем сочувствие и прощении. Господи, я испытываю греховное искушение. Чувства, ранее мне неведомые, завладевают моей душой и искушают меня совершить греховный поступок. И я прошу, умоляю тебя, не мешай мне поддаться этому искушению. Аминь.
ПРАСКОВЬЯ встает с колен и берет палку ПАВЛА. Она закатывает рукава, сбрасывает туфли, заправляет юбку в шаровары и забирается в загон.
ПРАСКОВЬЯ: Это причинит мне не меньшую боль, чем та, которую сейчас испытаешь ты.
Наносит ПАВЛУ удар палкой. Тот кричит от боли.
ПРАСКОВЬЯ: Выходи! Немедленно!
Еще один удар и еще один крик боли.
ПРАСКОВЬЯ: Хочешь, чтобы я прекратила? Тогда попроси меня об этом.
Удар… Крик…
ПРАСКОВЬЯ: Лучше ответь мне, Павел, потому что как это ни ужасно, я не испытываю никакой боли.
ПАВЕЛ (не в силах больше терпеть): Прекрати! Ты убьешь меня!
ПРАСКОВЬЯ: Не волнуйся, до этого не дойдет. Но я хотела бы услышать еще несколько слов.
ПАВЕЛ: Прекрати, Прасковья, ты с ума сошла!
ПРАСКОВЬЯ: А теперь вставай.
ПАВЕЛ: Нет. Оставь меня…
ПРАСКОВЬЯ изготовляется, чтобы нанести последний удар.
ПАВЕЛ: Ну хорошо, хорошо…
Встает.
ПРАСКОВЬЯ: Вот так-то лучше.
ПАВЕЛ: Помоги мне, Прасковья, прошу тебя…
ПРАСКОВЬЯ берет полное ведро и выливает воду на ПАВЛА.
ПРАСКОВЬЯ: Ну вот, ты снова стоишь на двух ногах, к тебе вернулся дар речи. Это все, что я могла для тебя сделать. В остальном помоги себе сам.
ПРАСКОВЬЯ уходит. ПАВЕЛ один – голый, весь в грязи – воплощение ничтожества.
СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ
Приказы комиссара.
Ночь. ПАВЕЛ, все еще голый и грязный, сидит, завернувшись в одеяло. Он совершенно измучен и разговаривает сам с собой в отчаянной попытке не заснуть. В темноте, как обычно, повизгивают и хрюкают свиньи.
ПАВЕЛ: Направо! Шагом марш! Налево! Шагом марш! Выше голову, рядовой! Ну же! Открыть глаза.
(Отвечает сам себе) Есть…
Шире! Не спать!
Я не сплю.
Но засыпаешь.
Потому что я устал. Господи, как я устал!
Нет, Павел. Если ты заснешь и проспишь еще одну ночь в этом месте, это будет конец всему.
Тогда сделайте что-нибудь, помогите мне.
Я расскажу тебе одну историю, Павел. Ты слушаешь? Давным-давно в одной маленькой деревушке жил очень глупый человек, который, проснувшись рано утром, решил, что хочет стать свиньей.
Замолчите!
Не хочешь послушать до конца? У этой истории очень смешной конец. Его ноги превратились в копытца, а нос свернулся в свиное рыло.
Я же просил, замолчите!
(Оглядывается) Я не сплю. Слава Богу. Ну что ж… Продолжим. Где мы остановились? Да… Здесь, в этом месте мы столкнулись с критической ситуаций. И мы… И мы… И мы…
Роняет голову, спит несколько секунд.
Павел!!!
Просыпается, терзаемый страхом и чувством вины.
Я не спал, не спал! Клянусь!
(пугающе сладким голосом) Ай, ай, ай, как не стыдно. Все-таки урвал несколько секунд, чтобы вздремнуть. Ай, ай, ай, как нехорошо, Павлик. Думаю, папа должен взять ремень и как следует выдрать тебя!
(в ужасе) Простите! Я больше не буду. Я буду хорошо себя вести.
Мы сыты по горло твоими обещаниями. Сколько раз ты уже обещал, и ни разу не сдержал слово. А знаешь что, Навроцкий? Ты просто неудачник, жалкий неудачник. Прасковья права – все, чему ты здесь научился, это скулить от жалости к самому себе. (Ободряюще кивает) Хорошо, Павел, так держать! Ты, наконец, захотел узнать правду, да? Отлично! Ты трус, дезертир, изменник Родине. И ради чего? Ты можешь вспомнить, ради чего ты предал Родину? Ради пары шлепанец. (С издевкой) Ради пары красивых красных шлепанец, которые твоя дорогая мамочка вышила для своего ненаглядного Павлика.
Оставь мою мать в покое! Можешь говорить, что угодно обо мне, но оставь мою мать в покое!
Что значит «оставь ее в покое»? Эта старая сука родила тебя, и поэтому она соучастница твоего преступления.
ПРЕКРАТИ!
Пауза.
Отлично, Павел. Молодец. Грубо, жестоко, но цель достигнута. Голова ясная? О да. Яснее не бывает. Отлично. Забудь о сне, пока мы не разрешим стоящую перед нами сложнейшую проблему. Для этого нам прежде всего необходимо заглянуть в ее Суть. И пока мы будем докапываться до Сути, не будем забывать о том, что есть еще Соломинка, за которую утопающему никогда не поздно ухватиться. Не будем спешить. В нашем положении глупо упускать любую возможность. В конце концов, этой последней Соломинкой можно выдрать всех этих сраных свиней, как сидоровых коз! (Смеется) Шмяк! Шмяк! Шмяк! Браво! Молодец, Павел! Павел… Павел… Павел… (Теперь в его голосе звучит лишь тихое отчаяние) Павел… Прекрати. Оставь свиней в покое. А если уж они так много для тебя значат, почему бы тебе просто не взять и отпустить их. (Пауза) Какая прекрасная мысль? Чья это мысль?.. Моя…(своему отражению в зеркале) Это твоя мысль. Повтори еще раз.
Эти животные достаточно натерпелись от тебя, Павел. Почему бы тебе просто не взять и отпустить их?
Просто взять и отпустить?
Ну да! Просто открой двери, открой ворота загонов и выпусти их.
ПАВЕЛ сам потрясен этой мыслью.
ПАВЕЛ: Невероятно! Так просто. Так очевидно… Просто взять и отпустить их. Открыть двери, открыть ворота загонов и выпустить их … (своему отражению в зеркале) Отпусти их, Павел.
Прямо сейчас?
Да, прямо сейчас! Чего ждать?
Хорошо, хорошо, попридержи немного своих коней, а я пока подумаю о моих свиньях. Это простое решение, не спорю, но это не значит, что оно легкое. Ведь я буду должен прервать отношения, которые выдержали десятилетия сосуществования в дерьме. Я не могу вот так просто развернуться и сделать вид, что ничего этого не было и в помине. (Смеется над собой) Бог ты мой, Павел, ты меня умиляешь. Опять за старое? Пытаешься потянуть время? Оттягиваешь момент решения и поступка? Ну так вот, пора положить этому конец. Ты это сделаешь и сделаешь сейчас. Открой двери, открой ворота загонов и выпусти их.
Хорошо, хорошо.
В ужасе от того, что он делает, ПАВЕЛ выполняет приказ. Прежде всего он открывает двери свинарника. Потом принимается будить свиней.
ПАВЕЛ: Вставайте! Просыпайтесь! Пришел час вашего освобождения. Комиссар отдал приказ о вашем немедленном и безоговорочном освобождении.
Свиньи просыпаются, начинают громко хрюкать и визжать.
Все до одной, вставайте на копыта! Неужели вы не слышите запах? Запах свободы! Пошли! Пошли! Пошли!
ПАВЕЛ распахивает ворота загонов. Визг разбегающихся свиней становится оглушительным. Вбегает ПРАСКОВЬЯ в ночной рубашке, с фонарем в руке. Она видит распахнутые ворота, пустые загоны. До нее доходит, что сделал ПАВЕЛ. Визг свиней затихает вдали. Несколько секунд стоит «оглушительная» тишина. ПРАСКОВЬЯ садится рядом с ПАВЛОМ.
ПРАСКОВЬЯ (шепотом): Как в церкви, да? Здесь нельзя разговаривать громко, только шепотом. И мысли должны быть только благостные. Да… Вдруг такая тишина. Такой покой. В это невозможно поверить. Слышишь, Павел? Никогда не думала, что здесь может быть так. Все эти оглушительные годы злобы, жестокости… Они просто миновали… (Качает головой) Нет, мне это снится.
ПАВЕЛ: Это не сон, Прасковья.
ПРАСКОВЬЯ: Все кончено? На самом деле?
ПАВЕЛ: Да.
ПРАСКОВЬЯ: Как ты это сделал?
ПАВЕЛ: Я просто выполнил приказ.
ПРАСКОВЬЯ: Какой приказ? Чей?
ПАВЕЛ (показывает на зеркало): Его. Приказ Комиссара. Не спрашивай, откуда он взялся, и что он здесь делал. Я никогда не был хорошим солдатом. Но в данном случае я поступил именно как хороший солдат: не задавал никаких вопросов. Приказы не обсуждаются. Он приказал мне открыть ворота и выпустить их из загонов.
ПРАСКОВЬЯ: Так просто?
ПАВЕЛ: Да, так просто.
ПРАСКОВЬЯ (тихо смеется, продолжает говорить шепотом): Со мной что-то не так. Мы только что лишились всего, что имели, а мне хочется смеяться. А ты, Павел? Что ты чувствуешь?
ПАВЕЛ: Я ничего не чувствую.
ПРАСКОВЬЯ: Прости, Павел, но я не могу себя сдерживать. Мне хочется смеяться.
ПАВЕЛ: Смейся.
ПРАСКОВЬЯ: Павел! В церкви нельзя смеяться.
Но она все-таки смеется, почти беззвучно, смеется над собой и над ПАВЛОМ, над тем, что теперь оба они нищие. Это можно прочитать по ее жестам: когда она обводит руками свинарник, показывает на распахнутые ворота, на пустые загоны… “All ist kaput” - произносит она… Ее смех заразителен, и, несмотря на полный упадок сил, ПАВЕЛ демонстрирует нечто похожее на слабую эмоциональную реакцию.
ПРАСКОВЬЯ: А теперь мне хочется плакать.
ПАВЕЛ: Ну так плачь. Ведь плакать в церкви можно?
ПРАСКОВЬЯ: Да, и даже очень громко. (Утирает глаза) Павел, я так горжусь тобой. Мне бы ни в жизнь не хватило ни воображения, ни мужества совершить такое.
ПАВЕЛ: Воображение? Мужество? Прасковья, ты это о ком?
ПРАСКОВЬЯ: О тебе.
ПАВЕЛ (качает головой): Это вовсе не то, что ты думаешь. Все дело в изнеможении. Полное изнеможение ума, тела и души. Я должен был сделать что-то, и это единственное, что пришло мне в голову.
ПРАСКОВЬЯ: Не скромничай, Павел. Одним этим поступком ты освободил нас. Должна признаться тебе, что потеряв всякую надежду, я стала думать, что только смерть положит конец нашим страданиям. Я хотела смерти. Как раз в тот момент, когда я услышала шум в свинарнике, я стояла на коленях и молила Господа прибрать меня. Но вместо этого мы сидим сейчас здесь с тобой, как самые обыкновенные люди, которым просто больше нечего делать. Я чувствую себя такой дурочкой… Представляешь, мне хочется спеть.
ПАВЕЛ: Спеть? Прекрасно! Ведь петь – это очень по-людски, не так ли?
ПРАСКОВЬЯ: Да. Люди поют, когда им весело. Но иногда они поют, когда им грустно. Я хочу спеть веселую песню.
ПАВЕЛ: Ты помнишь хоть одну?
ПРАСКОВЬЯ: Кажется, помню.
Она поет веселую песенку.
ПРАСКОВЬЯ: Ну, Павел, какой будет твой следующий решительный шаг?
ПАВЕЛ (открывает двери): Разве это не ясно?
ПРАСКОВЬЯ: Собираешься выйти?
ПАВЕЛ (кивает): Но на этот раз я не стану скрываться, не надену твое платье. Я выйду к ним таким, какой я есть. (Беспомощный жест) Я сам не ожидал, что решусь на это. Ведь я всего лишь хотел избавиться от свиней и немного отдохнуть в тишине. Мне хотелось закрыть глаза и спать. Никогда в жизни я не хотел ничего сильнее. Но когда они бросились прочь, навстречу своей свободе… Боже, Прасковья, это был исторический момент. Мне захотелось присоединиться к ним. Будь на мне хоть какая-то одежда, я сам возглавил бы этот бросок на волю, к свободе.
ПРАСКОВЬЯ: Ты хочешь сдаться властям?
ПАВЕЛ: Да. Вот судьба-индейка: чтобы обрести свободу, я должен сдаться. Но у меня нет выбора. (Слабо улыбается) Думаю, это очередной приказ: предстать перед судом и принять кару. Я столько лет был одинок, что уже забыл, что это такое – посмотреть в глаза другому человеку. Что это за чувство, когда смотрят на тебя. Я все еще боюсь. Но сейчас во мне появилось нечто такое, что сильнее страха. Тоска по людям – мужчинам и женщинам. Это как тоска по дому. Даже если меня приговорят к смерти, в расстрельном взводе я буду видеть родных и близких. С ними я почувствую себя дома, чего никогда не чувствовал в этом свинарнике.
ПРАСКОВЬЯ: Ну что ж, быть посему. Я принесу тебе какую-нибудь одежду. Жаль, что мы не можем отправиться в Барабинск. Сейчас я бы сделала это с удовольствием.
ПРАСКОВЬЯ уходит. Сквозь открытые двери внутрь проникают первые лучи утреннего света. ПАВЕЛ берет ведро воды и начинает умываться. Одновременно он обращает внимание на надписи и рисунки на стене. Взяв тряпку, он пытается стереть их, но он слишком изнурен, чтобы довести это дело до конца. Возвращается ПРАСКОВЬЯ, держа в руках черный свадебный костюм ПАВЛА. Она также переоделась.
ПАВЕЛ: Что это?
ПРАСКОВЬЯ: Не узнаешь? Твой свадебный костюм.
ПАВЕЛ: Это же было Бог знает сколько лет назад. Его еще можно носить?
ПРАСКОВЬЯ: Не сомневайся. После того случая с твоей военной формой, я решила, что буду очень тщательно следить за ним. У меня было такое чувство, что в один прекрасный день он тебе понадобится.
ПАВЕЛ начинает переодеваться в костюм.
ПРАСКОВЬЯ: Как мы поступим, Павел? Сегодня не праздничный день. Если ты просто станешь посреди улицы и начнешь заявлять, кто ты есть и что ты совершил, вряд ли из этого выйдет что-нибудь путное. Тебя никто не станет слушать. Сейчас повсюду полно ненормальных, и никто на них не обращает внимания, разве что милиция. Может, тебе лучше сразу явиться в милицию?
ПАВЕЛ (оскорблен): Я не уголовник, Прасковья. Я военный преступник. Насколько я помню в Уставе сказано, что дезертирство – самое тяжкое военное преступление. Я явлюсь, Прасковья. Но я явлюсь в казарму.
Теперь он одет.
ПАВЕЛ: Идем же…
ПРАСКОВЬЯ: Вчера ты не увидел восход солнца. Если тебя это хоть немного утешит, мы еще можем успеть увидеть восход.
Уходят.
КОНЕЦ