Рональд ХАРВУД

 

С КЕМ ТЫ?

(Taking Sides)

 

перевод Ю. Кагарлицкого

 

 

 

Вильгельм Фуртвенглер (1886—1954) был выдающимся дирижером своего поколения, соперничать с которым мог только Артуро Тосканини. Он был в расцвете творческих сил, когда в 1933 году Адольф Гитлер стал канцлером Германии. Многие его коллеги вынуждены были покинуть страну из-за того, что были евреями. Другие, хоть и не евреи, уехали в знак протеста против режима. Фуртвенглер решил остаться. В результате он был обвинен в том, что служил нацизму. Это обвинение было и остается главным обвинением в адрес Фуртвенглера.

Он предстал перед Трибуналом по Денацификации в 1946 году в Берлине. В течение двух дней его допрашивали его соотечественники. С Фуртвенглера были сняты все обвинения, но ему так и не удалось вернуть себе честное имя: с того момента и до настоящего времени не угасают слухи о его связи с нацистским  режимом.

Материалы для Трибунала были подготовлены англичанами,  потом были переданы двум группам американцев. Одна из этих групп, находившаяся в Висбадене, помогала Фуртвенглеру защитить себя. Другая группа, в Берлине, несет ответственность за то, что против него было выдвинуто обвинение.

О мотивах и методах деятельности этой второй группы, оказавшейся в центре внимания в пьесе «С кем ты?», известно мало или ничего. Однако невозможно отрицать тот факт, что Фуртвенглера унижали, безжалостно преследовали, а после его оправдания в американских газетах появилась ложная информация о нем. Возможно, это был обоснованный шаг. Возможно, нет. Все зависит от того, с кем ты.

 

 

Действующие лица

 

МАЙОР СТИВ АРНОЛЬД

ЭММИ ШТРАУБЕ

ТАМАРА САХС

ХЕЛЬМУТ РОДЕ

ЛЕЙТЕНАНТ ДЭВИД ВИЛЛС

ВИЛЬГЕЛЬМ ФУРТВЕНГЛЕР

 

Действие происходит в кабинете майора Арнольда

в Американской зоне оккупации Берлина в 1946 году.

 

Действие первое

 

Февраль, утро.

 

Действие второе

 

Сцена первая: апрель, ночь. Сцена вторая: июль, утро.

 

 

 

 

 

Кабинет майора Арнольда представляет собой остров среди развалин, в который город был превращен налетами союзной авиации. Комната находится в бывшем прави­тельственном здании. Не каждому посетителю обяза­тельно проходить через обломки. В кабинет можно так­же войти и с другой стороны, невидимой для зрителя. Комната обставлена скудно. Но стол Арнольда чересчур богат и красив. Его немецкий секретарь Эмми Штраубе сидит за столом с машинкой и полевым телефоном. Есть еще два маленьких столика, один с патефоном и стопкой пластинок, другой — с параллельным полевым телефоном.

Между столами Арнольда и Эмми стоит простой стул с высокой прямой спинкой. Это место для вызванных на допрос. Ближе к Арнольду еще один стул, гораздо более удобный, для посетителей. Дверь ведет в комнату для ожидания.

Во втором действии в комнате появляются батареи центрального отопления и прямой телефон.

 

Действие первое

 

Февраль. Около 9 часов утра. Зверский холод. Крошечная дровяная печурка. Все в пальто, в перчатках и шарфах. Из кабинета майора Стивена Арнольда доносится финал «Пя­той симфонии» Бетховена в исполнении оркестра под управлением Вильгельма Фуртвенглера. Арнольд спит, по­ложив ноги на стол. Это человек неопределенного возраста - между 35 и 50 годами. Эмми Штраубе сидит за столом, слушая музыку, и смотрит на Арнольда. Ей немногим бо­лее 20-ти. У нее бледное невыразительное лицо. За разру­шенной бомбежкой стеной, тепло укутанная, ждет приема Тамара Сахс. Ей 32 года. Там же ходит Хельмут Роде. Ему около 50-ти лет. Он чуть ли не отрепьях и в вязаной шапочке. Помещение усыпано обломками. Роде роется в хла­ме на полу, надеясь что-нибудь отыскать. Слышит музыку, но не может понять, откуда она доносится. Лейтенант Дэ­вид Виллз пробирается среди обломков. Ему 24 года. Роде торопливо уходит. Дэвид проходит дальше и исчезает из поля зрения. Тамара едва замечает его. Продолжает звучать музыка. Арнольд все еще спит. Эмми слушает и осматри­вается вокруг. Дверь кабинета открывается, и Дэвид появ­ляется снова. Он видит, что Арнольд спит, и уходит. Мгно­вение спустя музыка кончается, и Эмми снимает пластин­ку.

Эмми. Майор Арнольд, музыка кончилась. {Он всё еще спит.) Майор Арнольд!

{Арнольд просыпается рывком, словно после дурного сна).

Музыка кончилась, майор. {Он приходит в себя.)

Арнольд. Лучше бы ты звала меня Стивом, Эмми.

Эмми. Вы заснули.

Арнольд. Твоя правда.

Эмми. Мне трудно понять, как можно заснуть, слушая «Пя­тую симфонию» Бетховена.

Арнольд. Я объясню тебе, Эмми. Я заснул во время «Пятой симфонии», потому что Бетховен нагоняет на меня жуткую скуку.

Эмми. Опять вы шутите. Шутите, правда? Не поймешь, ко­гда вы шутите, когда нет. Мне кажется, вы шутите, когда говорите что-то грубое.

Арнольд. Нет, Эмми. Я никогда не шучу, когда говорю что-то грубое.

Эмми. Мне не нравится, когда вы грубите.

Арнольд. Тогда твои дела и в самом деле плохи, Эмми.

Эмми. Вы должны вслушаться в Бетховена. Больше всего я люблю Восьмую симфонию. Но вы должны вслушаться в Девятую. Бетховен написал ее в последние годы жизни. Это лучшая музыка, которая когда-либо была написана. Вы должны послушать ее, майор.

Арнольд. Она такая же длинная, как Пятая? Или с возрас­том он стал писать короче?

Эмми. Опять вы шутите, майор, но вы должны её послушать. Я специально принесла эти пластинки, чтобы вы знали, с кем вы имеете дело.

Арнольд. Я знаю, с кем я имею дело. (Чтобы согреться, он подходит к печке). Некоторое время назад я знавал одного дирижера. Звали его Дик Диксон. Мы с ним долго не виде­лись. Он играл на альтовом саксофоне. Неплохо, но и нель­зя сказать, что хорошо. Играл вечерами в Иллинойсе и Ми­чигане. Здание, в котором он жил и держал свой оркестр, сгорело. Он потерял все на свете. Ну, скажем, почти все. Но я его подловил. Ты знаешь, как? Всегда есть такой во­прос, на который виновный не может ответить. Напиши плакат большими буквами: «Всегда есть вопрос, на кото­рый виновный не может ответить». В истории с Диксом так и случилось. Как так вышло, Дик, что у всех все пропало, а у тебя нет? У тебя осталась одежда, саксофон. Как это про­изошло? Не сказал ни слова, просто онемел. Не мог отве­тить, опыта не хватило. Понимаешь, Эмми, он сжег свой дом, чтобы получить страховку. Мы это называем поджог по-еврейски. (Он хихикает. Эмми не отвечает). Сколько людей я должен допросить сегодня до того, как наступит очередь главного человека?

Эмми (просматривает записи). Только одного. Хельмута Роде. Вторая скрипка. В оркестре с тридцать пятого года до настоящего времени. Кроме всего прочего, Висбаден про­сит вас встретиться с Тамарой Сахс. Я говорила с ней по телефону, и она придет в два часа.

Арнольд. Из Висбадена не бывает хороших новостей. Что нужно этой миссис Сахс?

Эмми. Она не сказала. Да, и еще: молодой офицер просунул голову в дверь минуту тому назад, увидел, что вы спите, и ушел.

Арнольд. Кто это был?

Эмми. Я не знаю. Я никогда не видела его раньше. (Про­сматривает записи). Есть два других сообщения. Попозже может зайти капитан Верней. Полковник Волков не при­дет.

Арнольд. Какое облегчение. От англичан ничего нет?

Эмми. Нет.

Арнольд. А где этот юный офицер?

Эмми. Не знаю. Заглянул и исчез.

Арнольд. Пойди, найди его, хорошо, Эмми?

Эмми уходит. Арнольд поднимается, чтобы подбросить дрова в печку. Среди развалин снова появляется Роде. Он наклоня­ется, чтобы поднять окурок, а затем исчезает где-то за задней стеной офиса. Тамара сидит и ждет. Эмми возвра­щается, придерживая дверь для Дэвида, который входит, становится по стойке смирно, отдает честь.

Дэвид. Лейтенант Виллс. Явился к майору Арнольду, сэр.

Арнольд. Оставь эту фигню! Меня зовут Стив. А тебя?

Дэвид (слегка сбит с толку). Дэвид. Дэвид Виллс.

Арнольд. Ты кто вообще?

Дэвид. Я прибыл на место капитана Гринвуда. Я теперь ваш новый связной. Явился от союзной разведки.

Арнольд. А что случилось с Хэнком?

Дэвид. Капитана Гринвуда вызвали в Нюрнберг. По всей ви­димости, им нужно больше переводчиков на процессе.

Арнольд. Значит, ты ведешь дела с англичанами?

Дэвид. Да, сэр.

Арнольд. Еще раз назовешь меня сэром - заставлю тебя слушать Бетховена. (Дэвид слегка улыбается.) Ты уже ви­дел этого майора - англичанина, ну, того, который говорит так, словно у него во рту каша? Не поймешь, по-английски он говорит или по-немецки. Как, черт возьми, его зовут?

Дэвид. Майор Ричардс.

Арнольд. Да, Алан Ричардс.

Дэвид. Я говорил с ним сегодня утром, но он спешил на ка­кую-то важную встречу.

Арнольд. Важную встречу? Да, в архиве Хинкеля.

Дэвид. Да.

Арнольд. Ты знаешь, что такое архив Хинкеля?

Дэвид. Нет.

Арнольд. Прикинь, если окажется, что там есть что-то важ­ное, думаешь, англичане поделятся этими сведениями с союзниками?

Дэвид. Он сказал, что зайдет и обо всем вам расскажет. Ска­зал, что очень разочарован. Он собирался зайти сегодня. Прямо сегодня.

Арнольд (разглядывает его с ног до головы). Ой, теперь мы призываем детей!

Дэвид (улыбаясь). Да, выходит так.

Арнольд. Ты из каких краев?

Дэвид. Я родился здесь.

(Арнольд улыбается, ждет продолжения.)

Не в Берлине. В Гамбурге. (Арнольд не задает наводящих во­просов). Я эмигрировал в 1934 году. Мне было двенадцать. (Пауза). Родители отослали меня к дяде в Филадельфию. Собирались поехать следом. Но все откладывали и откла­дывали. Им так и не удалось выбраться. (Арнольд опять никак не реагирует). По фамилии мы Вайль. Но по-английски это плохо звучит. И мой дядя сменил фамилию на Виллс.

Арнольд. Эмми, ты слышала? Дэвид родился в Гамбурге.

Эмми. Да. Я слышала.

Арнольд. Жаль, что с твоими родителями так вышло. (Неловкая пауза). Ах, да, это Эмми Штраубе. Она ведет записи на моих допросах. Работает со мной уже неделю. Она хорошая немка. Так ведь, Эмми? Ее отец участвовал в заговоре против Гитлера. (Пауза). Хорошо. Какой же ты офицер разведки, Дэвид, если ты ничего не спрашиваешь? Например, откуда мы знаем, что она не доносила на своего отца? Разве он не должен был задать такой вопрос, Эмми? (Эмми не отвечает). С Эмми все в порядке. Мы ее прове­рили. С тобой ведь всё в порядке, Эмми, верно?

Эмми. Пойду, посмотрю, не пришел ли мистер Роде. Уже де­вять.

Арнольд. Только когда я пошлю тебя, Эмми, только тогда. (Дэвиду). Мне нравится заставлять их ждать. Пусть посидят - попотеют. В такую погоду это даже полезно, ты согла­сен?

Эмми. По-моему, мистер Роде уже пришел, майор.

Арнольд. Не хочет называть меня Стивом, Дэвид. (Дэвиду). Она такая правильная. Читает книжки и любит по­эзию. И еще с ума сходит по Бетховену. Так ведь, Эмми? А ты любишь Бетховена, Дэвид?

Дэвид. Да.

Арнольд. Да? У тебя был забавный вид, когда я пригрозил, что заставлю тебя слушать этого старого негодяя. Мне ка­жется, тебе нравятся музыканты.

Дэвид. Некоторые.

Арнольд. Не надо.

Дэвид. Что не надо?

Арнольд. Мы занимаемся уголовным расследованием, Дэ­вид. Музыканты, гробовщики, адвокаты, мясники, врачи, клерки - все они одинаковые. Я видел Бергена Белсена че­рез два дня после того, как он был освобожден. Я знаю, о чем говорю. Я видел все своими глазами. Ты понимаешь, о чем я?

Дэвид. Да.

Арнольд. Подумай о своих родителях. А не о музыкантах. Мы сейчас охотимся за большим зверем. За дирижером. Это его я хочу пригвоздить. Ты знаешь, как я его называю, Дэвид? Я называю его куском дерьма. Я всех их так назы­ваю.

Дэвид. Капитан Гринвуд говорит, что против него будет очень трудно найти прямые свидетельства.

Арнольд. Поговорим об этом после того, как побеседуем с этим парнем, с Роде. Вот как мы добудем эти свидетельст­ва. Это мое шоу. Я буду задавать вопросы. Если захочешь задать вопрос, Дэвид, подними палец, только так, чтобы он не увидел, а я покажу «да» или «нет». Понятно?

Дэвид. Да.

Арнольд. Я объясню, как я веду допрос. Я говорю этим гов­нюкам, почему они здесь. А затем я задаю только два вопроса. Сначала что угодно: «Как вы себя чувствуете? У вас еды достаточно? Сигарету хотите?» И все это самым дружеским тоном. А потом я говорю: «Я вижу по вашей анкете, что вы никогда не были членом партии. Это так?» «Абсолютно верно. Я никогда не был членом партии». А потом я жду. Ничего не говорю. Просто жду. И тогда они начинают говорить. И еще как говорят! Они говорят, какой удивительный человек этот дирижер, какой великий. Как он ненавидит Адольфа, и Германа, и Йозефа. И они обяза­тельно рассказывают историю с дирижерской палочкой.

Дэвид. А что за история с дирижерской палочкой?

Арнольд. Сколько народу я допросил, Эмми?

Эмми. Двадцать восемь.

Арнольд. Значит, этот парень...?

Эмми. Хельмут Роде.

Арнольд. Значит, Хельмут Роде - двадцать девятый. Так ты услышишь историю с дирижерской палочкой в первый раз. А мне придется ее услышать в двадцать девятый. Да, еще они всегда где-то умудряются узнать фамилию Эмми. «А вы имеете какое-нибудь отношение к Иохиму Штраубе? «Это мой отец», - говорит Эмми. «Великий человек, - го­ворят они. - Великий». Понимаешь, Дэвид, они стараются усыпать розами этого дирижера. Всё надеются, что от них тоже будет хорошо пахнуть. Но не так уж просто благо­ухать после того, как прополз по выгребной яме. До войны я работал в страховой компании. Я определял сумму ущер­ба. А чем ты занимался?

Дэвид. В колледже учился.

Арнольд. А кем ты хочешь быть после войны?

Дэвид. Хотел бы преподавать историю.

Арнольд. Историю? Для этого надо обладать хорошей па­мятью. Знать все насчет разных там сражений и даты пом­нить. У тебя хорошая память?

Дэвид. Неплохая.

Арнольд. У меня память замечательная. Я проходил тестиро­вание у психологов, их интересовала только моя память. У меня так называемая «абсолютная активизация воспомина­ний». Я всё помню. Это просто беда. (Отгоняет от себя какие-то нахлынувшие воспоминания.). Да, беда, можете мне поверить. Но имена я запоминал плохо. Они называли это «избирательная память». По правде говоря, память у меня никакая не абсолютная, но хорошая. Я занимался страхованием. Меня натаскивал мужик по имени Лу О'Доннел. Он был кем-то вроде Джимми Кэгни. Мужик нахальный, быстрый, настойчивый. От такого никуда не денешься. Он обучил меня тому, что называл повторяю­щимися свидетельскими показаниями. Потому что в девя­носта девяти случаях из ста люди сговариваются, если хо­тят что-то скрыть. Как ты думаешь, целый оркестр, сто двадцать человек, могут договориться, чтобы все было в лад?

Дэвид. Не знаю, но думаю, это возможно.

Арнольд. Я тоже так думаю. Хорошо, Эмми. Давайте при­гласим мистера Роде. (Эмми уходит). А ты садись вот сюда. (Дэвид усаживается. Арнольд возвращается на свое место).

Арнольд. Значит, договорились? Допрос веду я. Всего два вопроса. А потом я жду. Ты увидишь.

(Эмми возвращается).

Эмми. Мистер Хельмут Роде.

(Роде входит. Снимает свою шапочку, кланяется Арнольду и Дэвиду. Эмми сидит за столом и ведет записи. Роде нер­возно оглядывается вокруг. Поворачивает голову и читает названия пластинок).

Арнольд. Садитесь, Хельмут. (Роде садится. Арнольд про­сматривает документы в папке). Я хочу, чтобы вы знали, почему вас сюда вызвали. Мы ведем предварительное следствие по делу Вильгельма Фуртвенглера, бывшего прусского тайного советника, который отстранен от обще­ственных полномочий по решению контрольной комиссии номер двадцать четыре и должен предстать перед трибуна­лом комиссии по денацификации художников. Нас интере­сует, что он собой представлял с тридцать третьего года до конца войны. Понятно?

Роде. Да.

Арнольд. Передо мной ваша анкета. (Читает). Хельмут Альфред Роде. Вторая скрипка Берлинского филармониче­ского оркестра с тридцать пятого года. Что это значит?

Роде. Это значит, что я недостаточно хорош, чтобы быть пер­вой скрипкой. (Хихикает. Смотрит вокруг себя, ища одобрения. Арнольд поощрительно кивает). Имейте в виду, чтобы быть второй скрипкой Берлинского филармонического оркестра, надо быть очень неплохим музыкантом. И неважно, что я сам говорю это.

Арнольд. Согласно вашей анкете, вы никогда не вступали в партию.

Роде. Никогда, никогда. (Продолжительное молчание).

(Арнольд разглядывает его и ждет).

Роде. Я ненавидел их. Поверьте мне. Я знаю, теперь все го­ворят, что они никогда не были нацистами. Но в моем слу­чае это абсолютная стопроцентная правда. Я новообра­щенный католик. Я не смог бы поступить против совести. (Молчание). Трудно выразить, как все это выглядело. Вас запугивают с утра до вечера, даже сон не приносит облег­чения. (Короткое молчание). Конечно, вначале мы еще не боялись выражать свое несогласие. Вначале - это значит, в тридцать третьем - тридцать четвертом. Когда я вспоми­наю, что я тогда говорил, я просто ужасаюсь. Все знали, что я рассказываю анекдоты про Гитлера. Например, анек­дот, который был очень популярен в тридцать третьем -тридцать четвертом годах. «Встречаются два старых еврея и один говорит другому: у меня для тебя две новости - хо­рошая и плохая. - Тогда скажи сначала хорошую. - Гитлер умер. - А плохая? - Это неправда». (Хихикает, посматри­вая, как на это будут реагировать, но никто и не улыбнул­ся). Это одна из шуток, которые я тогда отпускал. (Молча­ние. Он вытирает пот со лба). Так вы хотите знать насчет доктора Фуртвенглера? Это бесспорно один из самых сме­лых людей, которых мне когда-нибудь довелось видеть. Мы все признаем, что он выше всех музыкантов на свете. Я ведь всего лишь вторая скрипка, но по-моему скромному мнению, он крупнейший дирижер на свете. Конечно, я не играл у Артуро Тосканини, но я слышал его записи и чув­ствую по отношению к нему совсем не то же самое. Тоска­нини - это метроном, а Фуртвенглер - артист. Да, несо­мненно, Фуртвенглер - гениален. Ему нет равных. (Молча­ние. Он расстегивает воротник. Снова вытирает пот со лба.) А правда, что вы должны его допрашивать сегодня? (Молчание). В Берлине полно слухов. Я услышал... (Молча­ние, улыбается). Все время слышишь что-нибудь в этом роде. Если бы слухи можно было есть, мы давно были бы сыты. Позволю себе заметить, надеюсь, вы проследите за тем, чтобы его охраняли. Вокруг столько людей со сдви­гом. (Молчание). Он служил нашим утешением в эти ужас­ные годы. Кто мог сделать больше? (Молчание). Вот что вам интересно будет узнать. Это знаменитая история. Слу­чилось все во время второй зимней благотворительной программы, когда игрались все концерты Бетховена. В 1935 году. И вдруг объявили, что сам Гитлер изволит по­жаловать. Можете себе представить? Маэстро был до край­ности возмущен. Знаете, до чего он был возмущен? Он сломал деревянную загородку на батарее центрального отопления у себя в раздевалке - так он рассердился. Но что он мог поделать? Не мог же он сказать Гитлеру - не прихо­ди. (Хихикает. Смотрит на окружающих. Молчание). Труднее всего было с фашистким салютом. Он отказался так приветствовать Гитлера. Я собственными ушами слы­шал, как он говорил: «Я не должен воздавать ему почести», не уставал он повторять. Но как было избежать этого дья­вольского салюта, когда сам сатана сидел в зале? И знаете, кто нашел выход? (Скромно указывает себе на грудь). Я сказал: «Маэстро, почему бы вам не войти с дирижерской палочкой в руках? Гитлер будет сидеть в первом ряду. Ес­ли вы будете приветствовать его с дирижерской палочкой в руке, это будет выглядеть так, словно вы собираетесь вы­колоть ему глаза. (Хихикает). Он был очень благодарен мне за этот совет. Он поднялся на подиум с дирижерской палочкой в правой руке, что значило, что он не собирается отдавать салют, он только поклонился быстро, повернулся к нам и, пока публика аплодировала, махнул палочкой, что­бы мы начинали. (Улыбается, довольный этим воспомина­нием). Скажу вам по секрету: после концерта я сделал что-то непозволительное. Я украл эту палочку на память о том великом и отважном поступке. Она все еще у меня. Мне надо было принести ее, чтобы вам показать. (Молчание). Весь оркестр запомнил эту проделку с дирижерской палоч­кой. С дирижерской палочкой маэстро. У него была очень эксцентричная техника. (Встает и показывает, как тот дирижировал). Он сгибался, покачивался из стороны в сто­рону. Трудно было понять, когда вы должны вступить. Мы всегда шутили над тем, как он работает руками. Другие му­зыканты, бывало, спрашивали нас: «Как вы догадываетесь, когда вступить скрипкам в начале «Героической симфо­нии?» А мы отвечали: «Когда он палочкой коснется треть­ей пуговицы на рубашке». «А как вы узнаете, когда долж­ны звучать шестнадцатые в начале Девятой симфонии Бет­ховена? А мы в таких случаях говорим: «Когда маэстро входит, мы встаем, три раза обходим вокруг своих стульев, садимся, считаем до десяти и начинаем играть. Или просто, когда у нас кончается терпение». (Хихикает. Садится на старое место. Все молчат). Но музыка у него звучит, как ни у кого на свете. (Обращаясь к Эмми.) Надеюсь, я не слишком быстро говорю, фрейлен...?

Эмми. Фрейлен Штраубе.

Роде. Вы не родственница полковника Иохима Штраубе?

Эмми. Это мой отец.

Роде (встает). Для меня большая честь видеть вас, фрейлен Штраубе. Ваш отец был настоящим патриотом. Избранник божий, царство ему небесное. (Крестится.  Садится. Опять наступает молчание.) Так вот, я хочу сказать са­мым решительным образом, что Вильгельм Фуртвенглер не служил режиму. Никто из нас, работавших в его оркест­ре, не служил режиму. Простите меня за философское за­мечание, но Вильгельм Фуртвенглер - это символ великой культуры и музыки. Но нацисты нуждались в нем ради собственной респектабельности. (Дэвид поднимает палец).

Арнольд. Вы хотите задать вопрос Хельмуту?

Дэвид. Да. Есть фотография, мистер Роде, на которой доктор Фуртвенглер пожимает руку Гитлеру. Как вы это объясните?

Роде. Это было на том самом концерте, когда мы играли Бет­ховена. Ну, я уже рассказывал, когда он вышел с дирижер­ской палочкой в правой руке, чтобы не приветствовать Гитлера. Гитлер сидел в первом ряду, и в конце концерта он неожиданно встал, поднялся на сцену и подал маэстро руку. Маэстро пожал ему руку. Что еще он мог сделать? Вот и все. Я был при этом, сам видел. Наверно, у Гитлера был расчет. Не то чтобы он поддался порыву чувства. Они хотели переманить маэстро на свою сторону. Конечно, ко­нечно, в этом все дело. Поэтому в зале были фотографы. А что маэстро оставалось? Ему пришлось пожать руку этому черту.

(Дэвид собирается задать другой вопрос, но Арнольд показыва­ет, чтобы он подождал.) И он не дирижировал «Мейстерзингерами» на партийном съезде в Нюрнберге в 1935 году. Мы играли вечером перед съездом. Наша музыка не имела никакого отношения к политике. Таково было убеждение маэ­стро: политика и музыка должны существовать раздельно. Как, например, было с днем рождения этого черта? Мы играли накануне, девятнадцатого, а не двадцатого. И маэстро втянули в это обманом. Обычно в таких случаях он обра­щался к врачам, просил поставить ему диагноз, что он страдает спондилезом - воспалением позвонков спины и шеи. Для дирижеров это обычное дело, и это очень болез­ненно. Но когда праздновали день рождения сатаны в 1942 году, Геббельс добрался до врачей раньше него. (Короткая пауза). И не забывайте, пожалуйста, что маэстро пришлось скрыться в Швейцарии, перед самым концом войны, в прошлом году: он проведал, что гестапо собирается его арестовать. Человек, о котором вы говорите, это честный, хороший человек. И несомненно величайший из современ­ных дирижеров.

(Дэвид снова поднимает палец. Арнольд кивает ему).

Дэвид. Мистер Роде, вы стали работать в Берлинском симфо­ническом оркестре в 1935 году. Где вы работали до этого?

Роде. В другом оркестре. В Мангейме. Но в 1935 году от­крылось несколько вакансий в Берлине. Меня прослушали. (Теряет самоуверенность. Возбуждается). Да. Да. С дру­гой стороны, доктор Фуртвенглер очень благоволил евре­ям, он помог множеству евреев бежать. Евреям не разре­шалось больше играть в этом симфоническом оркестре, хо­тя он сколько мог старался их удержать. Его секретарша Берта Гейссмар была еврейкой, он очень полагался на нее. Но под конец ему пришлось помочь ей убежать. Насколько я знаю, она сейчас в Англии. Секретарь сэра Томаса Бичема. Он тоже дирижер, хотя не такого класса, как доктор Фуртвенглер.

Арнольд. Хельмут, знаете ли вы Ганса Хинкеля?

Роде (всполошившись). Знаю ли я Ганса Хинкеля?

Арнольд. Вот именно.

Роде. Знаю ли я Ганса Хинкеля?

Арнольд. По-моему, вы поняли вопрос, Хельмут. Может быть, вы на него ответите?

Роде. Да откуда мне было знать такого человека? Ганс Хинкель был в министерстве культуры. Откуда мне было знать его? (Молчание). Я слышал, у него есть архив: досье, запи­си. (Подбирает слова). Вам известно, что находится в ар­хиве, майор?

Арнольд. Я как раз собирался вас об этом спросить.

Роде. Меня? Как могу я знать, что там в архиве? (Молчание). Единственное, что я слышал - в этом архиве есть письма людей, клянущихся в преданности режиму. Это все, что я знаю. (Молчание). По-моему, если мнение второго скрипа­ча чего-нибудь стоит, Хинкель был чиновником очень низ­кого ранга и его архив не может содержать ничего серьез­ного, представляющего интерес. (Молчание).

Арнольд. Ладно. Вы можете идти, Хельмут.

Роде. Это все?

Арнольд. Идите, Хельмут.

(Роде встает. Кланяется всем троим и направляется к двери. Когда он ее открывает, то останавливается как вкопан­ный, низко кланяется кому-то в комнате для ожидания).

Роде (с благоговением). Маэстро!

(Эмми невольно встает, когда Роде выходит и, сияя, закры­вает дверь за собой. С неменьшим, чем у Роде, благогове­нием на лице идет к двери).

Эмми. Он здесь, майор...

Арнольд. Садись, Эмми. (Она садится.) Мы заставим подождать! (Дэвиду). Ну, теперь ты знаешь историю с дирижерской палочкой.

Дэвид. Да, но капитан Гринвуд был прав. Когда дело дохо­дит до убедительных доказательств...

Арнольд (прерывает его). Эмми, принеси-ка нам кофе, хо­рошо? И не предлагай кофе дирижеру. Даже не здоровайся с ним. Ладно? (Эмми выходит). Бог ты мой, когда они соби­раются включить центральное отопление? У меня мошонка от холода скукожилась. И стала похожа на засохшую черно­сливину. (Роде пробирается среди обломков. Тамара оста­навливает его, расспрашивает. Затем они поспешно расходятся в разные стороны. Разъяренная Тамара направляется к кабинету. Арнольд подбрасывает дрова в печку). Позволь сказать тебе, Дэвид, доказательства, прямые или косвенные, не имеют значения, потому что я собираюсь задать вопрос, на который он не найдет ответа.

(Шум в комнате для ожидающих. Слышен возмущенный жен­ский крик. Арнольд направляется к двери, но в кабинет влетает Эмми. Она очень возбуждена)

Эмми. Там женщина набросилась на доктора Фуртвенглера! (Тамара врывается в комнату, подобно ангелу-мстителю. Она рано поседела, полна решимости, настойчивости).

Тамара. Какой позор! Возмутительно! Кто здесь главный? (Сбивается, не может перевести дыхание.)

Арнольд. Уходите отсюда, кто, черт возьми...

Тамара. Да вы понимаете, кто там сидит? Там сидит Виль­гельм Фуртвенглер!

Арнольд. Эмми, позови охрану. (Эмми хочет выйти, но Тамара хватает её и начинает трясти).

Тамара. Вы с ума сошли! Все вы с ума сошли! Вы не знаете, что творите!

Арнольд. Дэвид, уведи ее. (Дэвид пытается сладить с ней, но она поворачивается к нему и бросается на него с кула­ками).

Тамара. Вы не можете так поступить! Не можете! (Внезапно замолкает, пытается перевести дыхание, становится жалкой. Эмми старается не заплакать). Простите. Когда я его увидела, я совсем перестала соображать. Все вылете­ло из головы.

Арнольд. Присядьте на минутку. Я позову врача.

Тамара. Нет, нет. Мне надо поговорить с вами. Это вы здесь главный?

Арнольд. Кто вы такая?

Тамара. Меня зовут Тамара Сахс.

Арнольд (обращаясь к Эмми). Это та женщина, которая должна была прийти в два часа?

Дэвид. Садитесь, мисс Сахс.

Тамара. Миссис Сахс.

Дэвид. Эмми, принеси ей стакан воды.

Тамара. Я должна вам сказать нечто важное о Фуртвенглере. (Молчание).

Арнольд. Хорошо, Эмми, принеси всем кофе.

Дэвид. Пожалуйста, миссис Сахс, садитесь.

( Гамара садится. Эмми быстро выходит).

Тамара. Я уже рассказывала об этом в Висбадене. Но они направили меня к вам. Потом я узнала, что вы его допра­шиваете сегодня.  Я должна засвидетельствовать нечто важное.

Арнольд {размышляет). Хорошо. Но подождите, пока вернется секретарша и все запишет.

Тамара. Я пытаюсь найти доказательства того, что мой муж Вальтер Сахс существовал  на самом деле.  {Молчание) Доктор Фуртвенглер способен это доказать. Я жду с самого утра. Потом, когда я увидела его... {На минуту она терн ется). Можно он войдет?

Арнольд. Нет, нельзя.

Дэвид. Ваш муж был его другом?

Тамара. Нет. Мой муж Вальтер Сахс был самым многообе­щающим пианистом своего поколения.

Дэвид. Может, они были коллегами?

Тамара. Нет. В этом все и дело.

Эмми (возвращается с кофе и чашечками. Она раскраснелась, но довольна и немного возбуждена). Доктор Фуртвенглер говорил со мной. Он хочет знать, сколько еще вы заставите его ждать?

Арнольд. Эмми, поставь кофе и потом пойди и скажи ему слово в слово, слышишь, слово в слово: вы будете ждать до тех пор, пока майор Арнольд не будет готов вас принять или пока рак на горе не свистнет - как получится. Понятно, Эмми? И не говори больше ни слова, хорошо?

Тамара. Так он может войти?

Арнольд. Ступай, Эмми. Потом возвращайся и веди протокол. Я разолью кофе.

(Эмми уходит).

Тамара. А у вас есть сливки и сахар?

Арнольд. В американской зоне есть сливки и сахар. (Он наливает ей кофе).

(Эмми возвращается и садится за свой стол).

Арнольд. А теперь, Тамара, мы послушаем, что вы скажете! Ты тоже послушай, Дэвид. Кажется, у тебя с Тамарой есть взаимопонимание. А я буду просто сидеть и слушать.

Дэвид. Всё, что вы скажете, миссис Сахс, будет рассматри­ваться как конфиденциальное сообщение.

Тамара. Я не желаю, чтобы вы рассматривали это как конфиденциальное сообщение. Я хочу, чтобы весь мир об этом знал.

Дэвид. Когда я спросил, были ли ваш муж и доктор Фурт­венглер коллегами, вы сказали: «Нет, в этом всё и дело». Что вы имели в виду?

Тамара (с безумным видом). Не могу вспомнить, что я хоте­ла сказать. Совсем вылетело из головы. (Роется в сумочке). У меня здесь список. Зачем я принесла его сюда?

Дэвид. Вам поможет, если я буду задавать вопросы?

Тамара. Я думаю, доктор Фуртвенглер - единственный че­ловек, который может доказать, что мой муж действитель­но существовал.

Дэвид. Как он может это сделать?

Тамара. Я болела. Я болела несколько лет после того, как они забрали Вальтера. Мы были в это время в Париже. Я вернулась сюда, чтобы быть рядом со своей матерью. Отец был в оккупационной армии в Дании. Мне скоро испол­нится тридцать три года. Взгляните на мои волосы. {Она показывает прядь волос). Я пытаюсь вернуться во Фран­цию, но французские власти не на моей стороне. Я хочу умереть в Париже. Это единственное место, где мы были счастливы.

Арнольд (мягко). Тамара, где вы живете? Я отправлю вас домой, а потом пришлю доктора.

Тамара (Дэвиду, не обращая внимания на Арнольда). В 1932 году я училась философии здесь, в Берлинском университете, мне тогда было восемнадцать лет. Я была приглашена на сольный концерт молодого пианиста в частном доме, который принадлежал доктору Мире Самуэль, она была в то время знаменитым педагогом игры на фортепьяно. Пиа­нистом был Вальтер Сахс, ему было семнадцать лет, на год меньше, чем мне. Я услышала, как он играет, и сразу влюбилась. Он был очень красив. Мы поженились. Он был ев­рей, я - нет. Моя девичья фамилия - Мюллер.

Арнольд. Но расскажите нам, какое отношение ко всему этому имеет доктор Фуртвенглер.

Тамара. Вы ведете себя по отношению к нему самым безобразным образом.

Арнольд. А что мы такого делаем?

Тамара. Вы совсем как они.

Дэвид. Что случилось с вашим мужем, миссис Сахс?

Тамара. Он умер в Аушвице. Это в Польше. Я не знаю, ко­гда точно.

Дэвид. Но при чем здесь доктор Фуртвенглер ?

Тамара. Мы случайно узнали, что через неделю Вальтерп должны были арестовать. У нас не было ни денег, ни свя­зей. Мы кинулись к Мире Самуэль с просьбой о помощи. Она сказала, что подумает. Тем же вечером она сообщили нам, что мы должны быть по такому-то адресу в полночь, Мы пришли в подвал. Когда-то там был ночной клуб, к потом он закрылся. Мы испугались, постучали. Доктор Самуэль открыла нам и пригласила войти. Там был еще только один человек. «Это Вильгельм Фуртвенглер, - сказала она. - Он хочет послушать, как вы играете». В подвале стояло старое пианино «Бехштейн», совсем расстроенное, Вальтер сел и играл в течение трех минут, не больше, бетховенскую «Вальдштейн» сонату. Доктор Фуртвенглер неожиданно встал. Он сказал: «Я постараюсь помочь». И сразу ушел.

На следующий день мы получили официальное разрешение уехать. Мы сели на парижский поезд и были счастливы. Вальтер начал завоевывать себе имя. А затем - июнь сорокового года. Вальтера забрали. Я не еврейка. Моя девичья фамилия Мюллер. (Неожиданно она что-то вспоминает, возбуждается). Да-да, я захватила список. (Опять роется в сумочке и достает какую-то бумажку). Теперь я вспомнила: это люди, которым он помог. Евреи и не евреи. (Читает). Людвиг Миш, Феликс Ледерер, Йозеф Крипс, Арнольд Шёнберг, десятки людей, которым он помог. И он помог Вальтеру Сахсу, моему мужу, бесспорно лучшему пианисту своего поколения. Я соберу еще больше сведений. Я буду писать письма, буду спрашивать, искать свидетельства, потому что знаю, вы хотите его погубить. Правда ведь? Вы готовы сжечь его на костре...

Дэвид. Мы просто стараемся узнать правду.

Тамара. А как вы можете узнать правду? Нет просто правды. Чья правда? Победителей, жертв, мертвых? За кем правда? Нет-нет. У вас только одна обязанность - определить, где добро, а где зло. Вот и все. Погубить одного хорошего человека - это значит сделать будущее невозможным. Не ведите себя подобно им. Я знаю, о чем говорю. Хорошие люди редкость. Они не часто встречаются. Мы должны высоко ставить хороших. Особенно потому, что они редко встречаются. Такие, как доктор Фуртвенглер. И дети хороших людей. Вроде фрейлен Штраубе.

Арнольд. Черт, Эмми, ты в этом городе действительно зна­менитость.

Тамара. Дайте, пожалуйста, мне на него посмотреть. Я хочу знать, помнит ли он Вальтера. Я хочу знать, помнит ли он ту ночь, когда Вальтер играл начало сонаты «Вальдштейн» на расстроенном «Бехштейне» в берлинском подвале.

(Дэвид вопросительно смотрит на Арнольда).

Арнольд. Только не сегодня, Тамара. Сначала мы должны побеседовать с вашим благодетелем.

Тамара. Вы собираетесь его погубить, да?

Арнольд. Совсем нет. Я всего лишь следователь. Не в моей власти кого-либо погубить, если даже я этого захочу. Но я не хочу, поверьте мне. Вот что мы сейчас сделаем. Эмми выпустит вас через черный ход и попросит сержанта Бонелли отвезти вас, куда пожелаете. (Пишет на клочке бу­маги). Вот мой телефон. Мне хотелось бы, чтобы вы по­звонили, если вам что-то понадобится: продукты, сигареты, лекарства. Ладно? Как вам такое предложение?

Тамара. Похоже, вы собираетесь его погубить.

Арнольд. Эмми, выпусти Тамару через черный ход.

(Эмми собирается отвести Тамару к дверям).

Тамара (останавливается). Хотите получить этот список? У меня есть копия.

Арнольд. Оставьте все это при себе, Тамара, и копию тоже. Большое вам спасибо.

(Тамара быстро уходит вместе с Эмми. Арнольд кричит от радости).

Слава богу, теперь мы сможем пригвоздить его по всем правилам. Раз и навсегда! (Он замолкает, увидев изумление Дэвида). Ты не понимаешь, да?

Дэвид. Не пойму, что плохого в списке людей, которым он помог...

Арнольд. Дэвид, месяц назад я был в Вене, со мной был шофер-австриец, его звали Макс. Он отсидел срок в лаге­рях. Мы смотрели, как жители Вены расчищают завалы после бомбежки, ищут гнилую пищу, окурки - все что угод­но. Я сказал: «Подумать только, миллионы этих людей приветствовали Гитлера в тот день, когда он вошел в го­род! А теперь посмотри на них». А Макс сказал: «Это не те люди. Эти не приветствовали Гитлера, а сидели дома и прятали евреев на чердаках». Теперь ты видишь, где собака зарыта? Все они вымазаны в дерьме.

Дэвид. Позволю себе заметить, майор, что доктор Фуртвенглер принадлежит к другой категории. В конце концов, он один из крупнейших дирижеров в мире.

Арнольд (прерывая его). Я хочу рассказать тебе еще одну историю. До того, как я получил это назначение, я работал в штабе Эйзенхауэра, допрашивал пленных. Потом за мной послали. Меня спросили: «Вы когда-нибудь слышали докторе Вильгельме Фуртвенглере?» «Нет», - сказал я. «Ни вы, конечно, слышали о Тосканини?» «Да, конечно», - сказал я. «Вы слышали про Стоковского?» «Само собой», -сказал я. - «Старый седой мужик, вылитый дедушка Харпо Маркса». «Так вот, - сказали они, - Фуртвенглер будет сто­ить их двоих». «Понятно, - сказал я. - Этот самый парень, конечно, дирижер». Они стали смеяться. Смеялись до упа­ду. Они говорят: «Он больше их двоих вместе взятых, Стив. По чести сказать, он, пожалуй, Боб Хоуп и Бетти Грейбл в одном лице». «Занятно, - говорю. - А я никогда не слышал о нем». И знаешь, что они сказали? Они сказали: «Стив, вот поэтому вы и получили такое назначение».

Дэвид. Кто это «они», майор?

Арнольд. О чем ты?

Дэвид. Ну, те, которые послали за вами? Кто дал вам это на­значение?

Арнольд. Речь сейчас не о них. Я просто делаю свое дело. И всегда помню, да и ты должен помнить, что мы имеем дело с выродками. Я собственными глазами такое видел... (Он содрогается. Дэвид наблюдает за ним).

Дэвид. Майор...

Арнольд. Называй меня Стивом, пожалуйста.

Дэвид. Не думайте, что я не на вашей стороне.

Арнольд. Приходится, Дэвид, потому что я пока не понял, на чьей ты стороне.

Дэвид. Я просто думаю, что не следует оскорблять людей.

Арнольд. Ну, опять. Хэнк Гринвуд считает так же. Его ин­тересует справедливость, свидетельские показания, факты. А я заинтересован в том, чтобы пригвоздить этого подонка. (Возвращается Эмми). Эмми, Бонелли сумел достать для нее машину?

Эмми. Да.

Арнольд. О’кей. Значит, так. Впусти его. (Эмми выходит). Правила остаются прежними. Я объясню ему, почему он здесь, затем задам ему два вопроса. А потом мы подождем. (Садится за стол). Я столько ждал этой минуты! (Возвра­щается Эмми).

Эмми. Доктор Вильгельм Фуртвенглер. (Входит Вильгельм Фуртвенглер. На нем хорошо скроенное, но поношенное пальто. Ему шестьдесят лет. Он высокомерен и сдержан, но раздражен тем, что его заставили так долго ждать. Когда он проходит мимо Эмми, она слегка перед ним при­седает, Дэвид наклоняет голову. Фуртвенглер оглядыва­ется, замечает кресло для посетителей, садится. Арнольд вскидывает голову).

Арнольд. Вильгельм, я не слышал, чтобы кто-нибудь пред­ложил вам сесть. (Фуртвенглер встает. Арнольд указыва­ет ему на другой стул). Садитесь сюда. (Фуртвенглер са­дится на свидетельское кресло). Я - Стив Арнольд, а это Дэвид Виллс. (Арнольд просматривает папку). Вильгельм, хочу объяснить вам, почему вы здесь, перед нами. Соглас­но директиве контрольного совета за номером двадцать че­тыре, вам запрещена общественная деятельность. Мы рас­сматриваем ваше дело до того, как вы предстанете перед комиссией по денацификации по делам артистов.

Фуртвенглер. Я уже был оправдан комиссией по денаци­фикации в Австрии.

Арнольд. Что они там решили в Австрии, меня ни капельки не интересует. Договорились? Передо мной лежит ваша анкета. (Читает). Густав Генрих Эрнст Мартин Вильгельм Фуртвенглер родился в Берлине в январе 1886 года. Дири­жер оркестра. Вы говорите здесь, что никогда не вступали и партию.

Фуртвенглер. Это так.

Арнольд. (Очень долгое молчание. Арнольд ждет. Фуртвенглер молчит. Когда молчание становится непереноси­мым, Арнольд взрывается). Уж не предстоит ли нам услы­шать, как вы появились с дирижерской палочкой в руках, чтобы не приветствовать Адольфа по-фашистски, а напро­тив, выколоть ему глаза? (Фуртвенглер молчит). И не со­бираетесь ли вы рассказать нам, как вы стали прусским тайным советником? Как удалось это вам, человеку бес­партийному?

Фуртвенглер. Я получил телеграмму от Германа Геринга, который был премьер-министром Пруссии  в тридцать третьем году, где сообщалось, что он сделал меня тайным советником. У меня не было выбора. После ужасных собы­тий в ноябре тридцать восьмого года, после еврейских по­громов, я перестал пользоваться этим титулом.

Арнольд. Отлично. Вы перестали носить это звание. Но что вы скажете о звании вице-президента Союза музыкантов? Вы ведь его использовали? Но ведь у вас снова не было выбора? Наверно, Йозеф тоже послал вам телеграмму, начинающуюся словами: «Дорогой вице-президент».

Фуртвенглер. Нет, я не думаю, что Геббельс посылал мне телеграмму. Может быть, об этом сообщалось в письме. Я точно не помню.

Арнольд. Вы точно не помните. Ладно. Но, черт возьми, Герман и Йозеф прямо навешивали на вас титулы. Один сделал вас тайным советником, другой - вице-президентом Союза музыкантов. При том, что вы даже не были членом партии. Как вы объясните это?

Фуртвенглер. Шло постоянное соперничество между Ге­рингом и Геббельсом, кому из них руководить нацистской культурой. Люди, подобные мне и Рихарду Штраусу, оказались между двух огней. Мы были заложниками. Но как бы то ни было, я вышел из Союза музыкантов тогда же, когда перестал быть дирижером Берлинского филармонического оркестра, - в 1934 году.

Дэвид. Почему это произошло? Почему вы отказались, доктор Фуртвенглер?

(Арнольд кидает сердитый взгляд на Дэвида).

Фуртвенглер. Они пришли к власти к тридцать третьем году. В январе. В апреле я написал открытое письмо в газеты, где высказывал свое возмущение тем, что они творили с музыкой, выискивая евреев и неевреев. С моей точки зре­ния, в музыке есть различия только между хорошей музы­кой и плохой. Великие музыканты редкость, говорил я, и ни одна страна не может обойтись без них, если она не же­лает нанести непоправимый вред культуре. Я также гово­рил, что людям, подобным Отто Клемпереру, Бруно Валь­теру, Максу Рейнхарту, не помню, кого еще я назвал, должно быть позволено служить искусству в нашей стране.

Дэвид. И тогда вы подали в отставку?

Фуртвенглер. Нет, не тогда. Потом. Это пришло мне в го­лову, когда Геббельс решил запретить «Матисса - худож­ника» - оперу Пауля Хиндемита. Они назвали это еврей­ской музыкой, зараженной большевизмом. Или чем-то еще в этом роде. Я снова написал в газеты и опять критиковал их. Геббельс ответил речью, в которой обвинил меня в не­лояльности к режиму. Тогда я и подал в отставку. Отказал­ся от всего. Я просто отошел от общественной жизни и на­чал снова писать музыку, что я всегда считал своим при­званием. В конце концов, после долгой травли меня вызвал Геббельс. Он сказал, что я могу уехать из страны, когда за­хочу, но при условии, что мне никогда не будет позволено вернуться. Это означало бы их победу. Я считаю, что надо бороться изнутри, а не за пределами страны. Он потребо­вал, чтобы я признал, что только Гитлер определяет поли­тику в области культуры. В действительности так и было. Он был единственный судья. И я считал бессмысленным это отрицать. В обмен я просил, чтобы мне разрешили ос­таться в стране, работать здесь, при том, что я не буду обя­зан соглашаться на какую-то официальную должность. И не буду участвовать в официальных мероприятиях. Я все­гда придерживался мнения, что искусство и политика не имеют ничего общего между собой.

Арнольд. В самом деле? Тогда почему вы дирижировали на одном из Нюрнбергских сборищ?

Фуртвенглер (вспыхнув). Я не дирижировал ни на каком сборище. Я дирижировал вечером перед съездом.

Арнольд. Вильгельм, это выглядит как примечание петитом в одном из наших страховых полисов.

Фуртвенглер. Я не имел никакого отношения к съезду.

Арнольд. А что вы скажете относительно другой даты? 19 апреля 1942 года? Накануне пятьдесят третьего дня рожде­ния Гитлера. Был большой праздник. И вы дирижировали оркестром в честь Адольфа. Разве не так? Как это вяжется с вашим мнением, что искусство и политика не имеют ни­чего общего?

Фуртвенглер (раздраженно). Это было совсем другое де­ло.

Арнольд. Ах, вот как?

Фуртвенглер. Меня обманули.

Арнольд. Как им удалось?

Фуртвенглер. Я был в Вене. Репетировал «Девятую сим­фонию» Бетховена с оркестром Венской филармонии, ко­гда позвонил Геббельс и сказал, что я должен дирижиро­вать на дне рождения Гитлера. До этого мне удавалось уклоняться от подобных приглашений, заявляя, что я уже договорился в другом месте, болен и все в том же роде. Мне также повезло, что Балдур фон Ширах, который управлял Веной, ненавидел Геббельса и изо всех сил старался ему ни всем помешать. Он и до этого помогал мне, заявляя, что первым договорился о моих выступлениях. Но в этом случае, в сорок втором году, Геббельс связался с моими врачами до меня, они были напуганы, и даже самому фон Шираху пригрозили, и он сдался. У меня не было выбора, и я согласился дирижировать для Гитлера. Я знаю, что пошел на компромисс, и глубоко об этом сожалею.

Арнольд (играя с ним). Фон Ширах, фон Ширах - это тот самый Балдур фон Ширах, который сидит сейчас в Нюрнберге, лидер Гитлерюгенда? Он предан суду по обвинению в преступлениях против человечности, и ему грозит смертная казнь.

{Фуртвенглер не отвечает).

Арнольд. Так вот кем вы были обмануты. Я не думаю, что вы удачно вывернулись.

Фуртвенглер. Насколько я знаю, все так и было. Хитрость состояла в том, чтобы оказать на меня давление до того, как я мог уклониться. Представители режима знали не хуже меня, что я не встал на колени.

Арнольд. Мне так не кажется. По-моему, вы с ними пошли на сговор.

Фуртвенглер. Никакого сговора не было. Я заботился только о том, чтобы поддерживать высокий музыкальный уровень. Я считаю, что в этом моя миссия.

Арнольд. Трудно поверить.

Фуртвенглер. Но это правда.

Арнольд. Вы помните пианиста по имени Вальтер Сахс?

Фуртвенглер. Нет.

Арнольд. Молодой еврей-пианист.

Фуртвенглер. Нет.

Арнольд. Ученик этой..., как ее зовут? {Обращается к Эм­ме). Как его учительницу зовут?

Эмми. Мира Самуэль.

Фуртвенглер. Я знал Самуэль.

Арнольд. Вы не помните ее ученика, который играл для вас в подвале, здесь, в Берлине?

Фуртвенглер. Смутно. Как его звали?

Арнольд. Вальтер Сахс.

Фуртвенглер. Сахс, Сахс...

Арнольд. Его вдова набросилась на вас минуту назад.

Фуртвенглер. Никто на меня не набрасывался.

Арнольд. В комнате для ожидания.

Фуртвенглер. Но эта женщина не набросилась на меня, она пыталась поцеловать мне руку.

Арнольд. Верно. Верно. Потому что она вам благодарна. Это был знак благодарности. Она хотела поблагодарить вас за помощь ее мужу. Вы добились для него разрешения уе­хать в Париж. Вильгельм, как вам это удалось?

Фуртвенглер. Не могу вспомнить. Их было так много.

Арнольд. Да-да, мы слышали обо всех людях, которым вы помогли. Меня интересует, каким способом? Вы обращались к кому-то из своих знакомых?

Фуртвенглер. Возможно. Я просто не помню.

Арнольд. Попробуем догадаться. Вы поднимаете трубку и звоните (делает вид, что набирает номер). «Привет, Адольф! Вильгельм говорит. Слушай, старик, тут один ев­рей-пианист хочет получить разрешение на выезд в Париж. Очень мило с твоей стороны, Адольф. Ему зайти за этим разрешением или вы отошлете сами? Спаси тебя Господь Адольф! И черт побери, Хайль Гитлер!» (Эмми затыкает уши и крепко зажмуривается). А может быть, вы звонили Герману или Йозефу? Я ведь думаю, что вы заключили сделку. Пожали руку дьяволу и стали близки ему и его шайке. Вы были так близки им, вы были в одном и том же сортире, вы могли вытирать им задницы. (Неожиданно замечает Эмми). Эмми, как ты можешь вести записи, заткнув уши пальцами? Эмми! (Она перестает затыкать уши). Вильгельм, это Эмми Штраубе. Она очень впечатлительная девочка.

(Фуртвенглер кивает ей).

Арнольд. Вильгельм, как вы думаете, скольким евреям вы помогли?

Фуртвенглер. Понятия не имею.

Арнольд. Так много их было?

Фуртвенглер. Я не собираюсь трубить об этом, чтобы себя защитить. Позвольте задать вопрос?

Арнольд. Разумеется.

Фуртвенглер. Когда мое дело будет слушаться в трибунале?

Арнольд. Я знаю об этом не больше вашего.

Фуртвенглер. Я недавно был у ваших коллег в Висбадене - распорядителей американской оккупационной зоны. Им была поручена моя защита. Они были удивительно вежливы и доброжелательны, они сказали, что ...

Арнольд. Это вам не Висбаден. И я здесь не для того, чтобы вас защищать.

Фуртвенглер. Но мне надо работать. Я должен зарабатывать на жизнь. Я живу на деньги друзей.

Арнольд. Понятно. Но все требует времени.

Фуртвенглер (все более возбуждаясь).  Тогда скажите, пожалуйста, почему другой дирижер, который был членом партии, мне кажется, он даже вступал в нее дважды, почему он оправдан, снова работает, а мне приходится ждать и ждать?

Арнольд. Я не знаю, о ком идет речь, но его дело рассматривал не я.

Фуртвенглер. А почему это, как я достоверно узнал, некоторые высокопоставленные нацистские ученые в этот самый момент переправляются в Соединенные Штаты, чтобы конструировать ракеты и разрабатывать топливо для ракет?

Арнольд. Это то, что мы называем военными трофеями. У нас разный подход к разным профессиям. А почему вы в январе прошлого года бежали в Швейцарию?

Фуртвенглер. Что?

Арнольд. Почему вы в январе прошлого года бежали в Швейцарию?

Фуртвенглер. Потому что я узнал, что гестапо собирается меня арестовать.

Арнольд. Почему они собирались вас арестовать?

Фуртвенглер. Не знаю точно, но думаю, дело в том, что во втором своем письме, которое я отправил Геббельсу, я вы­сказал сожаление о том, что из-за расовой политики упал уровень музыки.

Арнольд. Вы жаловались не на расовую политику, а только на упадок музыкальной культуры, так я вас понял? (Мол­чание). Как вы узнали, что гестапо собирается вас аресто­вать?

Фуртвенглер. После часового перерыва, когда было от­ключено электричество во время концерта в Блютнер-холле, здесь, в Берлине, министр военной промышленности Альберт Шпеер сказал мне, как бы между прочим: «У вас очень усталый вид маэстро, вам следует уехать за границу на время». Я сразу понял, что он имеет в виду.

Арнольд (с невинным видом). Это тот самый Альберт Шпе­ер, который вместе с вашим другом Балдуром здесь, в Нюрнберге, обвинен в преступлениях против человечно­сти? (Нет ответа). Вы наверняка знали многих высокопо­ставленных людей.

Фуртвенглер. Вернее было бы сказать, что меня знали многие высокопоставленные люди.

Арнольд. Нечего умничать! Потому что ваши друзья - это кучка преступников. Но я знаю, и вы сами знаете, что вы и вправду были близки с ними, с Адольфом и Германом, Йозефом и Балдуром, а теперь, оказывается, еще и с Альбер­том. Стоит вам позвонить, и еврей спасен. Стоит вам напи­сать неприятное письмо, и Альберт говорит - уезжайте из города. Скажите правду, Вильгельм. Говорите начистоту. Какой у вас был партийный номер?

Фуртвенглер. Вы хотите меня запугать, майор? Вам надо было лучше подготовиться. Вы, видимо, сами не понимае­те, как глупо и нагло вы себя ведете.

Арнольд (уязвленный). Помнишь, Дэвид, я сказал, что соби­раюсь задать вопрос, на который он не сумеет ответить. Так вот, я сейчас задам этот вопрос. Вы к нему готовы, Вильгельм? Можете подождать, вопрос не простой. Поче­му вы не уехали сразу, как только Гитлер пришел к власти в тридцать третьем году? У меня тут записаны имена ва­ших коллег, которые уехали в тридцать третьем году. Бру­но Вальтер, Отто Клепперер...

Фуртвенглер. Да, но они евреи. Им пришлось уехать, и они были правы. (Короткое молчание). А я люблю свою страну и свой народ. Душой и телом. Я не мог оставить ро­дину в несчастье. Уехать в тридцать третьем году или в тридцать четвертом было бы позорно. Я остался здесь, чтобы утешать людей, работать над тем, чтобы славная му­зыкальная традиция, к которой, хочется верить, я принад­лежу, не была прервана, когда мы очнемся от этого кошма­ра. Я остался, потому что считал, что мое место среди мое­го народа.

Арнольд. Видишь, Дэвид, он не может ответить на этот во­прос. Я еще раз спрашиваю, Вильгельм. И не вешайте мне на уши эту сладкую лапшу.

Фуртвенглер (возмущенно и высокомерно). Я рассказал о моих побуждениях и надеюсь, майор, что вы предъявляете такие же жесткие требования к каждому художнику, кото­рый остался в своей стране. Шостакович, Прокофьев, Эй­зенштейн, особенно Эйзенштейн с его фильмами, прослав­ляющими тиранию. Вы можете обвинить их всех?

Арнольд. Я никогда о них не слышал. Их нет в моем спи­ске.

Дэвид. Конечно, нет. Они русские.

Арнольд. Русские? (Смеется). Подумать только, русские.

(Звонит телефон).

Эмми (отвечает). Офис майора Арнольда. (Слушает). Это звонит майор Ричардс, спрашивает лейтенанта Виллса. (Дэвид берет трубку).

Дэвид. Виллс. (Слушает). Хотите, чтобы я сказал ему об этом? Хорошо. (Арнольду) Майор Ричардс хочет сказать вам несколько слов.

(Арнольд подходит к маленькому столику с параллельным те­лефоном, Эмми ждет, когда он снимет трубку, и кладет свою).

Фуртвенглер (встает). С меня довольно. Я ухожу.

Дэвид. Я бы вам не советовал.

(Фуртвенглер колеблется, но остается. Арнольд вскрикивает от восторга и смеется).

Дэвид (собирается с духом). Доктор Фуртвенглер. (Фурт­венглер поворачивается к нему. Дэвид смущается, но нако­нец решается. Говорит так, как будто он готовил речь заранее). Когда мне было десять лет, в тридцать втором го­ду, мой отец, он был издателем, позволил мне сопровож­дать его в Берлин, куда он ехал по делам, и на второй вечер после приезда он взял меня в филармонию. Я не могу при­помнить всю программу, но помню, что вы дирижировали увертюрой к «Эгмонту» Бетховена и Пятой симфонией. Кажется, вечер закончился увертюрой к «Тангейзеру». Вы открыли для меня новый мир.

(Снова крик восторга и смех Арнольда. Дэвид запинается, ищет слова). Более того, вы открыли мне свет. Это было пробуждение после сна. Подумайте, десятилетний ребенок! Вы открыли мне мир, где нет места страданию. С тех пор, как я впервые услышал вас, музыка стала главным в моей жизни, главным утешением. А я нуждался в утешении. Спасибо вам за это. (Он замолкает в смущении. Отворачи­вается).

(Фуртвенглер кивает. Печально улыбается. Арнольд снова смеется).

Эмм и. Я тоже вам благодарна. Спасибо.

(Фуртвенглерулыбается ей в ответ. Она отворачивается).

Фуртвенглер. Фрейлен...?

Эмми. Штраубе.

Фуртвенглер. Когда вы впервые слушали, как я дирижи­рую?

Эмми (бормоча). Здесь. В Берлине, в 1943.

Фуртвенглер (не расслышав, вежливо). Когда?

(Арнольд кладет трубку. Он очень доволен собой, и это опасно).

Арнольд. Мне пришлось передать это дело англичанам. Знаешь, что это за люди, Дэвид? Приличные люди. Виль­гельм, скажите, вы знаете Ганса Хинкеля?

Фуртвенглер. Знаю ли я Ганса Хинкеля?

Арнольд. Почему все повторяют мой вопрос?

Фуртвенглер. Знаю ли я Ганса Хинкеля?

Арнольд. Вот видите - и он туда же...

Фуртвенглер. Да, я его знаю. Жалкая личность. Спросите Бруно Вальтера. Это Хинкель лично вынудил его уехать. Знаете, над чем он трудился в министерстве культуры? Над тем, чтобы избавиться от всех евреев в искусстве. И по­скольку самые талантливые музыканты были евреи, он редко сидел без дела. Я могу подробно рассказать, как он преследовал Берту Гейссмар, еврейку, которая была моим секретарем, но я не стану утомлять вас перечислением всех проявлений его жестокости, низости и лживости.

Арнольд. Ага, вроде бы это тот самый. Вы знаете, что еще этот гад сделал? Создал архив на двести пятьдесят тысяч страниц. Знаете, что было в этих бумагах?

Фуртвенглер. Откуда мне знать?

Арнольд. Я думаю, вам это должно понравиться. Эти бума­ги содержат подробные сведения обо всех людях искусст­ва, которые работали здесь. Догадываетесь, для кого? Пра­вильно. Для ваших старых приятелей - Адольфа, Германа, Йозефа. Эти досье расскажут нам о том, когда все вы всту­пили в партию, кто был осведомителем и кто помогал ре­жиму, и еще - еще там полно любовных писем вашим при­ятелям с клятвами в вечной верности. Не правда ли, все там есть! Досье на каждого из вас. Вот какой парень этот Хинкель!

Фуртвенглер. Я бы хотел отсюда уйти.

Арнольд. Пожалуйста, почему бы и нет! Нам понадобится поработать в архиве, и это, я думаю, потребует времени. Вы можете идти, а мы вас позовем, когда будем все знать и будем готовы.

(Фуртвенглер идет к двери, но останавливается, поворачива­ется к Эмми, улыбается, кланяется ей, затем уходит).

Арнольд (поспешно возвращается к своему столу). Мы пой­мали его. Заметил, в тот самый момент, когда я упомянул Хинкеля, он захотел уйти? Просто красота! Эмми, дай Дэви­ду список свидетелей и, пожалуйста, принеси нам еще кофе. (Дэвиду) Дэвид, я хочу, чтоб ты сделал следующее. (Берет какие-то бумаги и передает их Дэвиду). Тут хорошо записа­ны мои допросы. Мы сравним ответы этих говнюков с тем, что содержится в бумагах Хинкеля. Это пещера Алладина. Русские-то каковы! Ведь этот архив был в их руках, когда город еще не разделили на зоны, а они и не знали, что это за сокровище. Будут теперь кусать себе локти.

(В это время Эмми ставит пластинку и включает патефон на полную мощность. Звучит начало «Восьмой симфонии» Бетховена. Она быстро уходит).

Арнольд. Эй, выключи это! Думать мешает! (Поднимает голову и видит, что она ушла). Дэвид, выключи его. (Дэвид делает вид, что не слышит). Черт! (Арнольд встает, под­ходит к патефону, снимает пластинку, и в этот момент звук обрывается).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Действие второе

 

Сцена первая

 

Апрель. Девять часов вечера. Теплый весенний день. Тусклый свет настольной лампы. Роде стоит в дверях. Он только что поздоровался с Арнольдом. На нем рваный шерстяной сви­тер, надетый поверх рубашки с короткими рукавами, и ши­рокие брюки. Арнольд сидит за столом, заваленном бума­гами. Он возбужден. Агрессивен. Роде держит в руках тон­кую кожаную папку. Он весь сияет.

Роде. Майор, вы должны угадать, что я держу в руках.

Арнольд. Свой член.

Роде. Нет, в самом деле, угадайте. Вы любите угадывать?

Арнольд. Обожаю. Я сдаюсь. Так что вы держите в руках, Хельмут?

Роде (нервно оглядываясь вокруг). Фрейлен Штраубе здесь нет?

Арнольд. Нет. Дело в том, что я хотел поговорить с вами один на один, без протокола, Хельмут. Так что там у вас?

Роде. Не можете догадаться? (Открывает папку).

Арнольд. Хельмут, мне кажется, я знаю, что это такое.

Роде. Что же?

Арнольд. Телескоп. Вы подсматриваете за людьми. Верно?

Роде (чувствует себя не в своей тарелке, нервно улыбается). Нет, совсем не то. (Достает из папки дирижерскую палоч­ку).

Арнольд (забавляется). Боже мой! Белая палка. Для сле­пых.

Роде. Нет, майор, это не палка. Это дирижерская палочка. И не просто дирижерская палочка, а та самая. Палочка маэст­ро, которую я у него украл.

Арнольд. Та, которую он держал в правой руке.

Роде. Вы помните, да?

Арнольд. Ну, как же! Разве такое забудешь? (Берет дири­жерскую палочку). Сами посмотрите. У меня в руках ди­рижерская палочка, та, что он держал в правой руке, чтобы не приветствовать фюрера и выколоть ему глаза. (Неожи­данно вручает ее Роде). Покажите мне, Хельмут.

Роде. Показать вам?

Арнольд. Да, показать мне. Я хочу посмотреть, как вы бу­дете это делать. Ну, давайте, Хельмут, берите палочку!

(Роде неохотно берет палочку. Арнольд достает расческу, накладывает прядь волос на лоб и держит расческу под носом, изображая усы Гитлера). Вообразите себе, что я Адольф, а вы маэстро, и у вас в правой руке палочка. Но вы все равно меня приветствуете.

Роде. Нет, в самом деле, майор, мне не нравится это привет­ствие, даже если...

Арнольд (мягко). Сделайте это, Хельмут.

(Роде через силу отдает салют).

Арнольд. Сделайте это как следует, Хельмут.

Роде отдает салют.

Арнольд. У вас прекрасно получается, Хельмут. Теперь я понимаю, о чем вы говорили. Вы чуть не выкололи мне глаза.

Роде. Точно. (Кладет палочку обратно в папку и отдает ее Арнольду). Окажите мне услугу, майор. Если вам снова придется увидеть маэстро, будьте добры, верните ему ди­рижерскую палочку. В конце концов, это его собствен­ность. Но, пожалуйста, не говорите, кто ее взял.

Арнольд. Не беспокойтесь, Хельмут, это будет наш общий секрет.

Роде. А тем временем вы будете практиковаться в дирижи­ровании. Я видел у вас некоторые наши записи. (Смотрит на пластинки). Я играю в Девятой, вторая скрипка. Хотя трудно понять, кто именно играет. (Хихикает). Вы сегодня работаете допоздна. Обычно вы не встречаетесь с людьми так поздно.

Арнольд. Человечности ради, Хельмут. Или мне следует называть вас один ноль четыре девять три три один?

Роде (потрясение). Что?

Арнольд. Один ноль четыре девять три три один. Но вы не будете возражать, если я вас буду называть просто «один»? (Мертвая тишина).

(И тут Роде разражается рыданиями).

Арнольд. Знаете, кто вы такой, Хельмут? Вы кусок дерьма!

Роде (сквозь слезы). Недоносок, недоносок!

Арнольд. Кто недоносок, Хельмут? Хинкель?

(Роде кивает).

Арнольд. Почему, почему именно он?

Роде. Он говорил: не будет никаких записей, никакого архива

Арнольд. Он обещал уничтожить ваше личное дело? (Нет ответа). И вы думали, мы его никогда не найдем? (Нет ответа). Вы думали, мы никогда не узнаем, что вы были членом партии, партийным представителем в оркестре, че­ловеком Хинкеля? (Роде рыдает). Не огорчайтесь, Хель­мут. У вас только один партийный номер. У человека по имени Герберт фон Караян их два. (Смеется). Почему, как вы думаете, он вступил в партию два раза? Один раз в Ав­стрии, а другой раз - здесь? Думаю, он хотел, чтобы они поняли, как это для него важно. (Нет ответа).Эй, член партии под номером один ноль четыре девять три три один, говори со мной.

Роде (пытается вернуть чувство собственного достоинст­ва). Я признался в своих грехах и получил отпущение.

Арнольд. Разве за этим не должна последовать расплата? В чем ваше искупление, Хельмут?

Роде. В том, как я проживу остаток своей жизни.

Арнольд. Ваша история трогает меня до глубины души. Дайте мне вытереть слезы, меня душат слезы. Я не могу говорить.

Роде (в приступе гнева). Вы не знаете, что это такое. Просы­паться с ощущением, что вас давит сила такая ужасная, та­кая неимоверная, что вам остается только одно - стать ча­стью этой силы, иначе сожрут живьем. И вот еще, чего вам не понять! Абсолютная власть дает абсолютную уверен­ность и абсолютную надежду.

Арнольд. Неважно, понимаю я это или нет. Освободитесь от этой мысли, Хельмут.

Роде. И вы не имеете ни малейшего представления о том, как развращена власть и как она развращает. Вы никогда не жили во власти террора, и поэтому я не знаю, как это объ­яснить. Вы начинаете с того, что следите за своими слова­ми, затем - за своими мыслями, и кончаете тем, что следи­те за тем, что вы чувствуете. Это приводит к полнейшей деградации, потому что парализует волю человека. И всё, что остается от человека, - это послушная шелуха. В моем случае (он останавливается, не в силах говорить)...

Арнольд. Ну, продолжайте. В вашем случае, Роде?

Роде. Я начал с понимания.

Арнольд. С понимания чего?

Роде. С понимания того, что я не лучший скрипач в мире.

Арнольд. Вы разве не лучший?

Роде. Я и мечтать не смел, что буду второй скрипкой в Бер­линском филармоническом оркестре! Когда они избави­лись от евреев, в оркестре открылись вакансии для людей вроде меня. Я считал это справедливым. Я могу проследить свою родословную до тринадцатого века.

Арнольд. Мне говорили, что евреи имели предков задолго до этого.

Роде (неожиданно возбуждаясь). Я солгал вам.

Арнольд. Вы удивляете меня, Хельмут.

Роде. Я хочу, чтобы в протоколах не было неправды. Я ска­зал вам, будто это я подал мысль, что маэстро должен поя­виться с дирижерской палочкой в правой руке. Это была совсем не моя идея. Она принадлежала Гансу Ястрау. Он был в оркестре мелким распорядителем.

Арнольд. Ну, Хельмут, это же меняет всю картину!

Роде. Я не думаю, что маэстро даже знал о моем существо­вании. Вторая скрипка. Дирижер - это всегда диктатор. Он устрашающая сила. Она дает вам надежду и уверенность и гарантирует порядок. Я тоже хотел быть под властью маэ­стро. Оркестр - это символ.

Арнольд. Пожалуйста, Хельмут, можно без философии? Хочу поговорить с вами о вещах реальных. Вы слышали когда-нибудь, что такое сделка? (Роде качает головой). Вы вот говорили о власти. Так у меня есть полномочия дать вам возможность устроиться на работу, во всяком случае, в американской зоне. Причем завтра же, в этом здании. Но мне надо получить что-то взамен. Вот это и будет честная сделка.

(Молчание).

Должен признать, что рассчитывал найти большое толстое до­сье на маэстро. Я думал, неважно, сколько у него было пар­тийных номеров. Но его досье полно писем с просьбами помочь тому или иному еврею.

Роде. Говорили, что не найдется еврея в Германии, которому бы он не помог.

Арнольд. Так вот, Хельмут, я могу дать вам письмо, кото­рое предоставит вам свободу передвижения, выбор работы, вообще свободу. Это лучше, чем искать пищу в развали­нах. Но мне нужно кое-что взамен. Сгодится для расплаты за грехи?

Роде. Он не был антисемитом. Это точно.

Арнольд (вкрадчиво). Это точно. Но я нуждаюсь в фактах. В достоверных фактах. Вы должны сказать, где их можно найти.

Роде. Майор, мы сейчас говорим о человеке гениальном. Он один из величайших дирижеров современности. Может быть, величайший.

Арнольд. Пошел он куда подальше! Вы собираетесь обсуж­дать здесь символы? Ваш маэстро стоял в первом ряду. Он был трубачом. Но он трубил в их дудку. Вы угадываете здесь философский смысл? Я не интересуюсь мальками, я охочусь за Моби Диком. Давайте, Хельмут, по крайней ме­ре, скажите, где искать. Но это должны быть неопровер­жимые факты.

Роде. Вы когда-нибудь слышали о Витторио де Сабата?

Арнольд. Нет.

Роде. Он итальянец.

Арнольд. Вы что, дурачите меня?

Роде. Дирижер. Из первостатейных. Фуртвенглер сказал что-то вроде того: «Это наглость со стороны еврея Сабата дирижировать Брамсом».

Арнольд. Это не слишком важно для меня.

Роде. Есть письмо.

Арнольд. А вот это звучит для меня музыкой. Я люблю письма.

Роде. Оно должно быть где-то в досье. Я думаю, это письмо министру культуры Бернарду Расту, и там есть все, что вы ищете. Об Арнольде Шенберге, еврее. Вы знаете, кто он? (Арнольд качает головой). Современный композитор. Ато­нальная музыка.

Арнольд. Когда было написано письмо?

Роде. Надо подумать. По-моему, довольно давно. До войны. Но я вспомнил еще кое-что.

Арнольд. Что?

Роде. Он послал поздравительную телеграмму Гитлеру по случаю его дня рождения.

Арнольд. Правда?

Роде. Да. Как ни странно, я узнал об этом от одного из ва­ших.

Арнольд. Из наших?

Роде. От американского капрала, еврея. Он якобы видел эту телеграмму у себя в канцелярии.

Арнольд. Вот это здорово! Мы найдем этого капрала и ра­зыщем эту телеграмму.

Роде. Я не помню, как его зовут. Но думаю, что вспомню.

Арнольд. Хельмут, вы все это должны записать. (Кладет перед ним бумагу и ручку). И подумать об этом. Я знаю, что с ним заключили сделку, в самом начале. Они сказали: Вильгельм, вам не обязательно вступать в партию, просто делайте то, что мы вам говорим. И вам не придется беспо­коиться о всякой проклятой чепухе. Поэтому он никогда и не уехал. Но нам нужны документальные доказательства. У вас есть такие?

Роде. Нет. И позвольте мне сказать, майор, вы лаете не на то дерево.

Арнольд. А где оно, то дерево, Хельмут?

Роде. Видите ли, есть у него одна слабость. Геббельс и Хинкель это понимали. Могу вам рассказать, сам не знаю, правда это или нет, но слух такой ходил. Спросите его о фон дер Нюлле.

Арнольд. Никогда не слышал о нем. Кто это такой?

Роде. Эдвин фон дер Нюлле - музыкальный критик. Он бре­дил Гербертом фон Караяном, тем, который был дважды членом партии, а о Фуртвенглере писал ужасные рецензии. Он называл Караяна «чудом». Фуртвенглер был в бешенстве. И добился того, что фон дер Нюлле призвали в армию. То же самое случилось с другим критиком, Вальтером Штайнхауэром. Он ругал Фуртвенглера в печати за то, что тот не играет современную музыку. После появления этой статьи его призвали в армию. Правда это или нет, но зацепка это не плохая. Когда критик плохо о вас отзывается, вы добиваетесь, что его посылают на восточный фронт (Хихикает). Но если вы действительно хотите задеть Фуртвенглера за живое, спросите его о Герберте фон Караяне.

Арнольд. Которого называли чудом?

Роде. Да. Думаю, это сработает. (Начинает писать). Да, спросите его о Герберте фон Караяне. Вы заметите, что он не в силах даже произнести это имя. Фуртвенглер называем его просто «К». А еще спросите его насчет личной жизни.

Арнольд. Личной жизни?

 

 

Сцена вторая

 

Середина июля. Без четверти девять утра. Жаркое лето. Ар­нольд сидит за столом. В полудреме кивает головой. Не­ожиданно просыпается и что-то выкрикивает. До него до­ходит, где он находится, он потерянно оглядывается во­круг. Входит Эмми с альбомом пластинок. Она сияет.

Эмми. Я их достала, майор.

Арнольд. Замечательно.

Эмми. Англичане очень помогли. У них здесь хорошая ра­диостанция. Они нашли их для меня за каких-нибудь де­сять минут. Поразительно! Так приятно, что вы заинтере­совались серьезной музыкой, майор.

Арнольд. Пускай эта пластинка тебя не обманывает.

Эмми. Но Седьмая симфония Брукнера трудна даже для ме­ня. Давайте, я поставлю ее прямо сейчас.

Арнольд. Нет, Эмми. Нет, не сейчас. Ты знаешь, что они имеют в виду, когда говорят о медленных ритмах?

Эмми. Конечно.

Арнольд. Это как раз та пластинка, которую я хочу услы­шать. Поставь ее. А я скажу, когда включить.

Эмми. Я и не предполагала, что вы захотите послушать Брук­нера.

Арнольд. Видно, я становлюсь мягче. А может, это на меня жара так действует. Знаешь, всю зиму, всю эту ужасную зиму, мы дрожали от холода. А теперь, когда сияет солнце, они включили центральное отопление. Ох уж эти мне во­енные, благослови их Господь! А руководитель оркестра не появлялся?

Эмми. Я бы на вашем месте называла его доктором Фуртвенглером. Нет, он еще не пришел. Но еще нет девяти ча­сов. (Она пристально на него смотрит). Вы нервничаете, майор?

Арнольд. Называй меня Стивом. Нет, я не нервничаю. Просто я не высыпаюсь. Дурные сны снятся. А проснешься - и не заснешь. (Он улыбается. Она садится за свой стол) Так что, Эмми, если ты захочешь выйти из комнаты, пока я с ним разговариваю, я не против. То, что я собираюсь ему сказать, может тебе не понравиться. Я догадываюсь, что тебя огорчает работа со мной.

Эмми. Что вы собираетесь ему сказать, майор?

Арнольд. Эмми, пойди прогуляйся. Сегодня чудный день! Сходи в Тиргартен, посиди под липами, если там липы еще остались. А протокол может вести Дэвид.

Эмми. Майор, меня огорчает, когда вы не отвечаете на мои вопросы. (Стук в дверь).

Арнольд. Посмотри, кто там, Эмми. Если это руководитель оркестра, не впускай его пока.

(Эмми открывает дверь и впускает Роде. Он одет в рабочую одежду уборщика, держит в руках небольшую, но до от­каза набитую холщевую сумку. Кланяется).

Арнольд. Смирно! На караул! Осторожно, Эмми, он может начать соблазнять вас.

Роде. Одна женщина оставила это для вас.

Арнольд. Какая женщина?

Роде. Не знаю, какая. Она говорила с сержантом Адамсом у двери, и он дал мне это. Сказал, для вас.

Арнольд. Вы ее видели?

Роде. Конечно. Я стоял здесь, а сержант Адаме - у двери. А эта женщина...

Арнольд (прерывает его). Какая она из себя? (Роде пожи­мает плечами). Старая, молодая, толстая, худая, малень­кая, высокая?

Роде. Нет. (Хихикает).

Арнольд. Очень смешно. Что в этом пакете?

Роде. Не знаю, майор. Сержант сказал, что это для вас.

Арнольд. Бог мой, Хельмут! Ведь вы числитесь охранником в этом здании.

Роде. Но мне не было сказано, чтобы я открывал пакеты, ад­ресованные военному персоналу.

Арнольд. Вы охраняете здание, Хельмут. Обратитесь к сво­ему здравому смыслу.

Роде. Сержант Адаме сказал, что я должен обыскивать лю­дей, но не сказал, что я должен рыться в пакетах.

Арнольд. Бог мой! Не удивительно, что вы были всего-навсего второй скрипкой. В этом был смысл. Женщина ос­тавляет сумку для меня. Вам стоило поинтересоваться, что в ней.

Роде. Зачем мне было любопытствовать? Сумка была адре­сована вам, майор.

Арнольд. Да потому, что там могла быть бомба, Хельмут!

Роде. Бомба? Вы так думаете?

Арнольд. Да. Я так думаю. Откройте ее. (Роде колеблется).Это приказ. Открывайте!

(Роде колеблется. Эмми с интересом следит за разговором и слегка наклоняется над своей машинкой).

Роде. Если это бомба, майор, то разве вам не надо спрятаться?

Арнольд. Роде, откройте сумку.

(Роде осторожно открывает сумку).

Теперь поройтесь внутри. Поройтесь, Хельмут, поройтесь.

Роде (роется в сумке). Вроде, бумага, майор.

Арнольд. Выкладывайте из нее всё.

(Роде собирается сделать это на столе Арнольда).

Арнольд. На полу, Хельмут. (Роде раскрывает сумку. Из нее на пол вываливается около пятидесяти конвертов раз­ного цвета и величины). Что это, черт возьми?

(Все трое с удивлением смотрят на конверты).

Роде. Наверно, это поздравительные письма. Я помню, когда маэстро...

Арнольд. Хельмут, вы думаете, кто-то собирается поздрав­лять меня с праздником? Бог мой! Эмми, посмотри. А вы, Хельмут, возвращайтесь на пост. Русские могут напасть с минуты на минуту.

(Роде мило кланяется и уходит. Эмми становится на колени и начинает рассматривать конверты).

Арнольд. Ну что там, Эмми?

Эмми. Все они адресованы миссис Тамаре Сахс. И все распе­чатаны.

Арнольд. Я что-то не понимаю.

(Эмми продолжает рассматривать конверты. Затем оста­навливается).

Эмми. Майор, можно задать вам вопрос?

Арнольд. Можно. Я люблю тебя, Эмми. Хочу жениться на тебе. Хочу, чтоб ты стала матерью моих детей. Не обяза­тельно все по порядку.

Эмми. Майор!

Арнольд. Так что же все-таки в этих письмах?

Эмми. Потом. Я вот о чем хочу спросить вас. Почему вы бы­ли так добры к мистеру Роде и совсем не добры к доктору Фуртвенглеру?

Арнольд. Будем считать, что я демократ. В общепринятом смысле слова. Сочувствую простым людям. Так что же все-таки в этих письмах, Эмми?

(Входит Дэвид с бумагами).

Дэвид. Доброе утро.

Арнольд. Мы сдаемся! Бойскаут уже здесь.

Дэвид. В чем дело?

Арнольд. Должно быть, Тамара Сахс отослала мне всю свою переписку.

Дэвид. Зачем?

Арнольд. В точности сказать не могу. Эмми сейчас все объ­яснит.

(Дэвид передает Арнольду бумаги).

Дэвид. Вот самое последнее.

Арнольд. Что слыхать?

Дэвид. Ничего нового. Но в Висбадене меня просили задать вам несколько вопросов. И я нашел кое-что сам. Вряд ли вам это понравится. Я тут прочел в протоколах нюрнберг­ского процесса...

Эмми. Майор! (Арнольд и Дэвид поворачиваются к ней). Здесь есть одно письмо, не распечатанное. На нем написа­но: «Всем, кого это может касаться».

Арнольд. Ладно, это нас тоже может касаться. Открой письмо. Прочти его. (Дэвиду, пока Эмми открывает пись­мо). Я ведь сказал, что эта женщина с большим приветом. Только чокнутая способна отослать свою почту всем, кого это может касаться.

Эмми (читает). «Американским властям в Висбадене и Бер­лине. Хорошим и плохим. Я была очень занята... Здесь более пятидесяти писем, подтверждающих то, о чем я уже говорила. Это письма от выживших - вдов, возлюбленных, друзей, оказавшихся ныне большей частью в Америке и Англии. Они свидетельствуют о том, что Вильгельм Фуртвенглер был их спасителем. Поскольку неизвестно, когда дело док­тора Фуртвенглера будет разбираться в трибунале, а я не­ожиданно получила разрешение французских властей жить в Париже... (Дэвид бросает взгляд на Арнольда: тот сохра­няет вид совершенной невинности) меня, наверно, не будет здесь и я не смогу дать личные свидетельские показания в его пользу, я сделала копии этих писем. Если вы их уничто­жите, у меня есть копии».

(Короткая пауза. Эмми продолжает сортировать письма).

Арнольд. Делать ей нечего. Спасибо, Тамара, жаль только, что все эти письма мне ни к чему.

Эмми. Тут есть и письмо от доктора Фуртвенглера. (Читает, переводя с немецкого). «Дорогая миссис Сахс, спасибо за ваше письмо. Да, я не забыл вашего мужа, хотя мне напом­нили о нем только на днях. Я вспомнил, что «Бехштейн», на котором он играл, был расстроен. А он был действи­тельно хорошим пианистом. Я глубоко огорчен вестью о его трагической гибели».

(Короткое молчание).

Арнольд. Убери письма с пола, Эмми. (Дэвиду). Ты гово­рил, эти шишки там, в Висбадене, нами интересуются?

Дэвид (просматривает записи и набирается храбрости). Они... они не считают, что существует какой-то компромат на доктора Фуртвенглера, и хотели бы знать, зачем вы его выискиваете.

Арнольд. Скажи им, они узнают, когда получат доказа­тельства (протягивает Дэвиду толстую папку). Просмотри это и поймешь, о чем я говорю. Ну, какие еще вопросы?

Дэвид (не оставляет своих попыток). Они думают, что вам было велено преследовать доктора Фуртвенглера, и им хоте­лось бы знать, кто мог бы отдать такой приказ. И зачем?

Арнольд. Конечно, я получил приказ. Ты же с ними сам го­ворил, ведь так? Ты же сам сказал им, кто эти «они», кото­рые обратились ко мне в штабе Айка. Мне помнится, тебе очень хотелось узнать, кто были эти «они».

Дэвид. Да, я спрашивал.

Арнольд. Ну, и хорошо. Ты бы сказал этим милым мальчи­кам из Висбадена, чтобы они не совали нос в чужие дела.

Дэвид. Так был приказ, майор?

Арнольд. Как там с этой выпиской из Нюрнберга?

Дэвид. Скажите, в чем дело, майор? Почему именно доктор Фуртвенглер? Почему именно он?

Арнольд. Расскажи мне про Нюрнберг.

(Короткая пауза. Дэвид просматривает свои записи).

Дэвид. Да. Человек по имени Далерус. Биргер Далерус.

Арнольд. Бюргер? Его имя Бюргер? Кто он такой?

Дэвид. Швед. Мелкий бизнесмен, который выступал свиде­телем в защиту Геринга.

(Дверь неожиданно распахивается и входит Фуртвенглер).

Фуртвенглер. Сейчас ровно девять часов. Я подготовил заявление. Я не могу дольше ждать.

(Неловкое напряженное молчание).

Арнольд (неприятно спокоен). Вильгельм, не разговаривай­те со мной, как со вторым скрипачом. Ступайте в комнату для ожидания, садитесь и ждите. Мисс Штраубе позовет, когда я буду готов принять вас. Если вас не будет, когда она придет за вами, я вас доставлю сюда с помощью воен­ной полиции. Договорились, Вильгельм?

(Фуртвенглер колеблется, теряет уверенность, поворачива­ется и уходит. Роде пожимает плечами, словно извиняясь, и тоже уходит. Арнольд приходит в ярость. Почти теря­ет самообладание). Этот хер, этот хер поганый, что он о себе возомнил? Кто этот хер, кто он такой? (Расхаживает по комнате. Эмми в беспокойстве наблюдает за ним).

Дэвид. Майор... (Арнольд не слышит). Майор!

(Арнольд останавливается).

Дэвид (снова набирается смелости). Позвольте попросить вас.

Арнольд (неожиданно успокаивается). Пожалуйста, проси.

Дэвид. Когда вы будете допрашивать его, прошу вас, отно­ситесь к нему с уважением.

Арнольд. С чем-чем?

Дэвид. С уважением.

Арнольд. Я так и думал, что ты это скажешь, Дэвид. С ува­жением? Ты шутишь?

Дэвид. Может быть, он лучший дирижер века. Его стоит за это уважать.

Арнольд. Да, лучший дирижер, великий художник. Почему мне все это говорят? А ты знаешь, что я на это отвечаю?

Дэвид. Могу угадать, что вы на это отвечаете.

Арнольд. Знаешь, кем я его считаю?

Дэвид. И об этом я могу догадаться.

Арнольд. А я не могу понять одного. Ты же еврей. Ты еврей?

Дэвид. Да, я еврей. Но я остаюсь человеком.

Арнольд. Человеком? Да ты меня утешил! Я думал, ты хо­тел сказать, что ты любитель музыки. А этот великий ар­тист допускал антисемитские высказывания, которые тебе не должны были понравиться. У меня есть письма.

Дэвид (прерывает его). Майор, майор!

(Арнольд остается неподвижен).

Покажите мне не-еврея, который не допускал бы антисемит­ских высказываний, и я укажу вам ворота рая.

Арнольд. Что с тобой такое? Что ты чувствуешь? Где твоя ненависть? Где твое отвращение? Где твое чувство обиды? Подумай о своих родителях. А затем подумай, как он ди­рижирует оркестром для Гитлера, желая ему счастливого дня рождения: «Дорогой Адольф!». На чьей ты стороне? (Короткая пауза). Так что ты думаешь об этом шведе из Нюрнберга?

Дэвид. Это сейчас не имеет значения.

(Короткая пауза).

Арнольд. Ладно, Эмми. Позови его. Не называя по имени. Просто впусти.

(Она выходит. Неловкое молчание, пока они ждут. Эмми от­крывает дверь Фуртвенглеру).

Арнольд. Вильгельм! Приятно вас видеть. Как поживаете? Хорошо, надеюсь? Не слишком ли жарко сегодня? Входи­те, входите, садитесь.

(Фуртвенглер воспринимает слова Арнольда с большой подозри­тельностью. Он собирается сесть в кресло для свидетелей).

Арнольд. Нет, нет, садитесь в это кресло, оно удобнее.

(Арнольд придвигает ему кресло для посетителей и держит его, пока Фуртвенглер садится).

Арнольд. Вам не кажется, что слишком жарко? Может, хо­тите расстегнуть воротник, снять пиджак? Расслабьтесь, у меня для вас хорошая новость. Вы сейчас ви­дите меня в последний раз. (Фуртвенглер смотрит на него с подозрением). Ну, а плохая новость состоит в том, что я должен еще раз проверить обвинения, выдвинутые против вас. И если они подтвердятся, то я передам вас граждан­ским властям. Вашим, немецким. Есть там такой, Алекс Фогель! Вы о нем когда-нибудь слышали?

Фуртвенглер. Да, я о нем слышал.

Арнольд. Что же вы о нем слышали?

Фуртвенглер. Коммунист, человек Москвы.

Арнольд. О нем как раз и идет речь. Ничего в нем хорошего нет. Мы с ним на «ты». Так что сегодня вам еще повезло, вы имеете дело только со мной. Значит, отдыхайте. Дого­ворились? У меня тут выплыли один или два факта.

Фуртвенглер (перебивает). Я хочу кое-что сказать.

Арнольд. Пожалуйста. Вы мой гость.

Фуртвенглер (достает листок бумаги). Когда я в послед­ний раз видел вас, я был неподготовлен. Я не знал, чего ожидать. В последние недели я сумел сосредоточиться. Сделал некоторые заметки. (Смотрит на бумагу, но боль­ше на Дэвида). Вы должны понять, кто я и что собой пред­ставляю. Я музыкант и верю в музыку. Я артист и верю в искусство. Можно сказать, что искусство - моя религия. Искусство в целом и музыка в частности. Она для меня об­ладает мистической способностью питать человеческие души. Однако, должен признаться, я был до крайности наивен. В течение многих лет я настаивал на том, что по­литика и искусство не имеют ничего общего. Я и в правду не интересовался политикой, почти не читал газет. Я жил только музыкой, потому что, и это очень важно, я верил в свою способность с помощью музыки сохранить нечто необходимое в жизни.

Арнольд. Что ж это такое?

Фуртвенглер. Свобода, человечность, справедливость.

Арнольд. Вот так-так, Вильгельм! Как это прекрасно, честное слово, замечательно! Постараюсь запомнить. Как это? Свобода, человечность, справедливость. Прекрасно. Но вы что-то там говорили про наивность? Не хотите ли вы сейчас сказать, что отказываетесь от своих слов и что искусство и политику нельзя разделить?

Фуртвенглер. Я полагаю, не надо их смешивать, но я на собственном печальном примере убедился, что искусство и политику ничто не разделяет.

Арнольд. А когда вы это впервые поняли? Когда послали ту телеграмму? И тем самым заявили о сдаче? Вывесили бе­лый флаг?

Фуртвенглер. Какую телеграмму?

Арнольд. «С днем рождения, дорогой Адольф! Любящий тебя Вильгельм». Или что-то в этом роде. Для меня это всё равно что сказать: «Ну что ж, Адольф, ты выиграл. Ты главный во всем, будем друзьями. Желаю хорошо повесе­литься». Так после этого вы решили, что вам не удалось отделить искусство от политики? Когда послали эту теле­грамму?

Фуртвенглер. Не могу понять, о чем вы говорите.

Арнольд. Я говорю о том, что вы поздравили своего старо­го друга Адольфа с днем рождения.

Фуртвенглер. Я никогда не поздравлял его с днем рожде­ния и ни с чем другим.

Арнольд. Подумайте хорошенько, Вильгельм.

Фуртвенглер. Мне ни к чему это обдумывать. Это абсурд­но. Я никогда не посылал ему никаких телеграмм.

{Дэвид, который перед этим просматривал бумаги, получен­ные от Арнольда, поднимает палец).

Арнольд. Что ты хочешь сказать, Дэвид?

Дэвид (совершенно невинно). Почему бы не показать докто­ру Фуртвенглеру документальное свидетельство? Это ос­вежит его память. (Арнольд бросает на Дэвида яростный взгляд). Я не могу его здесь найти. Эмми, может быть, эта телеграмма в ваших бумагах?

Эмми. Я никогда не видела такой телеграммы.

Дэвид. Майор, вы не подскажете мне, где эта телеграмма?

Фуртвенглер. Вы ее не найдете, потому что ее не сущест­вует в природе.

(Зловещее молчание. Затем Арнольд через силу смеется).

Арнольд. Что ж, я пытался, а попытка не пытка. Я думал, мне удастся подловить вас на этом, Вильгельм. Но Дэвид меня опередил. Хороший ход, Дэвид. Хороший ход. Нет, у меня нет такой телеграммы. Но она все равно где-то есть. И об этом я хочу сказать вам. Вильгельм, мы будем про­должать ее искать, потому что я уверен, вы ее посылали.

Фуртвенглер. И ошибаетесь.

Арнольд (недоволен). Искусство и политика. Искусство и политика. Вы хотите сказать, что во время своих загранич­ных гастролей, когда вы дирижировали Берлинским филар­моническим оркестром, начиная с тридцать третьего года, это не было рекламой для Адольфа и тех, кто стоял за ним?

Фуртвенглер. Когда мы играли за границей, мы никогда, никогда официально не представляли режим. Мы выступа­ли как частный ансамбль. Кажется, я уже говорил вам: я был независимым дирижером.

Арнольд. Знаете что? Вот было бы здорово, если бы вы пи­сали для нас полисы, потому что у вас больше оговорок, чем даже в статье о гарантии двойного возмещения за убытки. Не подсовывайте мне то, что напечатано петитом. Я дока насчет оговорок, набранных мелким шрифтом. Вы вообразили себе, что простые люди подумают: «Конечно, Берлинский филармонический оркестр принадлежит Йозе-фу, его министерству пропаганды, но Вильгельм - совер­шенно свободный дирижер, так значит, у музыки и поли­тики нет с этих пор совершенно ничего общего». Вы вправду считали, что они так подумают?

Фуртвенглер. Я не имею ни малейшего представления о том, что думают простые люди.

Арнольд. Однако...

Фуртвенглер. Потому что с тридцать третьего года у меня было только одно желание - не расставаться со своей стра­ной. И что бы я ни делал, намерение у меня было только одно - доказать, что музыка важнее политики.

Арнольд. Даже если речь шла о Герберте фон Караяне?

Фуртвенглер (волнуется).  Что-то я не пойму,  что вы имеете в виду?

Арнольд. Расскажите мне о фон дер Нюлле.

Фуртвенглер (теряя осторожность). О фон дер Нюлле?

Арнольд. Да. О фон дер Нюлле. Сколько это будет продол­жаться? Я сказал «фон дер Нюлль», вы ответили «фон дер Нюлль». Так можно говорить целый день. Вы слышали об Эдвине фон дер Нюлле - музыкальном критике?

Фуртвенглер. Да, я знаю, кто это такой.

Арнольд. Правда ли, что после того, как он дал дурной от­зыв о вас и расхвалил молодого фон Караяна, называл его чудом природы и говорил, что он лучше вас, вы сделали так, что его призвали в армию и никто больше о нем не слышал?

Фуртвенглер. Это гнусная ложь.

Арнольд. Вы уверены, что не навестили ваших близких друзей, не сказали: «Вы видели, что фон дер Нюлль напи­сал обо мне? Надо убрать его с дороги». И то же самое с другим критиком, со Штайнхауэром. «Он посмел обвинить меня, крупнейшего дирижера в мире, в том, что я не играю современную музыку. Пошлите его в Сталинград». Не так ли вы поступили? Вам не нравится, когда вас критикуют. Вы наверняка не любите, когда говорят, что другой дири­жер лучше вас.

Фуртвенглер {поднимается в гневе. Взрывается и успо­каивается). Перестаньте играть в эти игры! Видимо, вы получаете удовольствие от этой травли. Перестаньте меня задирать! Я требую от вас уважения! Имейте в виду, что я все понимаю. Вы затрагиваете вопросы, касающиеся всего моего существования, моей карьеры, моей жизни. Мне трудно понять, почему вы упоминаете имя другого дири­жера.

Арнольд. Я вам объясню. Помните, мы говорили о том, как вы играли в день рождения Адольфа? И вы сказали мне, что Йозеф первым обратился к вашим докторам, что вас обошли, обманули?

Фуртвенглер. Так и было.

Арнольд. А я вам могу рассказать другую историю. Я не допускаю, что вас обманули. По крайней мере, всё было не так, как вы описываете. Я думаю, все было совсем по-другому. Я изучил архив Хинкеля, навел справки, про­смотрел записи телефонных разговоров и все сопоставил. Я думаю, вот как было дело. Йозеф сказал: «Вильгельм, если вы не будете дирижировать в день рождения Адольфа, мы пригласим этого вундеркинда, которого критик фон дер Нюлль называет лучшим дирижером в мире, а вы называе­те просто «К». Он не только хочет дирижировать для Адольфа, он готов сам спеть для него «С днем рожденья тебя!». (Молчание). Так что, Вильгельм, признайтесь, «К» беспокоил вас, не так ли? Он всегда досаждал вам. В сорок втором году ему было тридцать четыре года, а вам уже пятьдесят шесть. Он был претендентом на престол, коме­той, чудом, он посягал на ваш трон. Ваше положение в опасности, а Йозеф и Герман все время повторяют: если не вы, тогда молодой «К». Забудьте об искусстве и политике, и всей этой сентиментальной чепухе насчет свободы, чело­вечности и справедливости. Да, вас обманули, потому что задели за самое больное место. Молодость стучалась в дверь, и мне нет дела до того, какой вы великий, благород­ный и потрясающий с вашей белой дирижерской палочкой. Потому что это старая как мир история. Пожилой Ромео ревнует к молодому смельчаку. Чемпион мира в тяжелом весе боится молодого соперника. Великий маэстро боится молодого боксера на ринге. Разве не этим они купили вас, Вильгельм? Признайте это. Вот настоящая причина, по ко­торой вы не уехали из этой страны. Вы испугались этого человека. Вы боялись, что если покинете поле боя, ваше место займет этот вундеркинд, дважды член партии, бле­стящий, талантливый маленький «К».

Фуртвенглер. Это абсолютная чушь.

Дэвид. Майор, подождите минуточку. К чему это ведет? Это не помогает установить истину...

Арнольд (оборачивается к нему и обрывает). Я с ним еще не кончил. Я только начал. Я не все сказал. В классической музыке это, кажется, называется развитием темы, не так ли? Так что, Вильгельм, они сыграли на вашей незащи­щенности. Это все понятно с человеческой точки зрения, и нечего тут стесняться. Кроме того, прекрасно известно, что маленькому «К» все позволено. И почти все в партии лю­бят его. Бог ты мой, он дважды член партии, один из своих. Но заметьте, я сказал, что почти все в партии любят его, потому что было одно исключение. Только один человек любит «К» меньше, чем вас. Есть некто, кто считает, что «К» недостоин чистить ваш фрак. И этот единственный - ваш друг Адольф. Он думает, что вы самый великий. И когда он говорит, что именно Вильгельм должен дирижировать на его дне рождения, они бегом бегут за Вильгельмом. Поэтому Йозеф звонит и пугает вас этим «К». И поэтому вы посылаете к черту концерт в Вене, где вы должны иг­рать Девятую симфонию, и хотите преподнести этот пода­рок Адольфу в Берлине. Вот как они вас перехитрили. Они взяли вас за яйца. Деваться было некуда.

Дэвид. Майор, я не понимаю, как подобные вопросы...

Арнольд (поворачиваясь к Дэвиду). Дэвид, в чем дело? Что это ты, адвокатом заделался? Ты хочешь, чтобы я сказал: возражение принято? Возражение отвергается! Я задаю во­просы, чтобы установить мотивы поведения. Обычные человеческие мотивы. Почему он не уехал? Почему он играл для них? Почему он был знаменосцем этого режима? Почему он был их прислужником? Речь идет не о культуре и музыке или ее мистической силе, а о старой как мир неуверенности в себе, страхе и ревности. Но и они были не единственной причиной, чтобы здесь остаться.

Фуртвенглер (неожиданно прерывает, взрывается). Ко­нечно, был заговор против меня, велась компания. Они контролировали печать, следили за каждым написанным словом. Когда я ушел из филармонии, когда я отказался участвовать в фильме, который они снимали об оркестре, когда я не стал вообще с ними сотрудничать, они решили меня удержать. Вы упомянули критика Эдвина фон дер Нюлля. Может быть, он и был искренен, расхваливая это­го... этого человека... не знаю, но его замечания были кем-то инспирированы, их поддержали, и это мнение осталось у всех на слуху. Им нужна была другая «звезда», как они го­ворили, чтобы занять мое место. У них было собственное концертное агентство, которым управлял человек по имени Рудольф Федер, человек, не заслуживающий даже презре­ния. Он решил навязать «К» публике. Я не стану перечис­лять все мои трудности. Достаточно сказать, что его бли­жайшим союзником был Людольф фон Альвенслебен, лич­ный адъютант Генриха Гиммлера. И если ему не удавалось добиться своего, он знал только одно наказание - смерть. Они контролировали все сферы жизни, они нами манипу­лировали, они нас запугивали и навязывали нам свою чу­довищную волю. Когда они поняли, что я буду изо всех сил стараться, чтобы искусство не направлялось политикой и политика за ним не присматривала, они решили подорвать мою репутацию. Они рассматривали всякий проступок, всякое отступление от правил как критику режима, равно­сильную государственной измене.

Арнольд. И вы не распорядились, чтобы фон дер Нюлля призвали в армию из-за статьи, которую он написал?

Фуртвенглер (взрываясь). Я уже сказал вам, что это полная чепуха. Как я мог распоряжаться подобными вещами? Он был в их власти, а не в моей. Это бессовестная ложь. И я никогда и жизни не старался и даже не имел намерения заглушить своих критиков. Никогда. Я считаю, что критика составляет важную часть культурной жизни. (Поворачивается к Дэвиду. Возбуж­ден). А некоторое отвращение, которое я испытываю к «К», объясняется не ревностью или неуверенностью в себе, а тем, что он достоин серьезной критики. Вам кажется, что я зави­дую ему, завидую «К» или критикую его потому, что у меня против него есть серьезные возражения? По моему сужде­нию, он слишком умственный дирижер. Он не переживаег каждое исполняемое произведение заново. Он заранее знает, как его надо исполнять. Поэтому он преувеличивает нюансы, медленные места исполняет слишком медленно, быстрые - слишком быстро. Эффект в целом - истеричен. (Неожиданно замолкает).

Арнольд. Вильгельм, я пытаюсь вас понять. Честное слово, поверьте. Когда вы говорите о культурной жизни, я теря­юсь, потому что я, по правде говоря, совершенно некуль­турный человек. Поэтому я не вижу в вас великого артиста, величайшего из ныне живущих дирижеров. Я вижу обык­новенного человека, подобного миллионам других. И я спрашиваю себя, что он делал в сложившейся ситуации, о которой он говорит, что сделал всё, что в его силах, чтобы противостоять ей. Он не сделал одного - не послал всё к чертовой матери. Что его здесь удерживало, спрашиваю я себя? И как человек некультурный, я не понимаю всю эту чепуху о музыке, которая сохраняет культуру, справедли­вость и гуманность. Я ищу привычные объяснения. Дос­тупные таким, как я, и мне подобным. Положим, я говорю своим приятелям: представьте себе, вы любите свою жену и узнаете, что вас высылают за границу, и она вольна рас­поряжаться собой и, допустим, приглянулась молодому парню. Как вы в этом случае поступите? И они сказали бы мне: Стив, мы сделали бы все, чтобы остаться. Видите ли, Вильгельм, я говорю о самых обычных побуждениях. Вот поэтому я обсуждаю вашу личную жизнь.

Дэвид. Оставьте, майор, это неверный подход.

Арнольд (мирно). Возражение отвергается, советник. Я пытаюсь выяснить его побуждения. (Фуртвенглеру). Сколько у вас было незаконнорожденных детей?

Дэвид. Майор, это недопустимо! Какое это имеет отношение к делу?

Арнольд. Ты скоро поймешь. Вильгельм, вы слышали во­прос?

Фуртвенглер. (Еле слышно). У меня были незаконнорож­денные дети.

Арнольд. Что вы сказали?

Фуртвенглер. У меня были незаконнорожденные дети. Не знаю, сколько.

Арнольд. Конечно, не знаете. И всё же сколько: четверо, пятеро, шестеро?

(Нет ответа).

Арнольд. Вы любите женщин? Правда ведь, Вильгельм?

(Нет ответа).

Ведь правда, что перед каждым своим концертом вы пригла­шали женщину в свою гримуборную и вручали ей старую дирижерскую палочку. Разве это не правда?

Дэвид. Майор, это отвратительно. Это оскорбление.

Арнольд. Ты в этом уверен?

Дэвид. И это не относится к делу.

Арнольд. Не совсем так, адвокат. Женщины вешались вам на шею, правда ведь, Вильгельм? Эта ваша секретарша Берта Гейссмар, которая сейчас работает с сэром Томасом Бичемом, она была не просто вашей секретаршей, она была вашей сводницей, правда ведь? Она поставляла вам жен­щин. Не так ли? Столько, сколько вам хотелось.

Фуртвенглер. Прекратите, прошу вас, прекратите.

Арнольд. Нет. И не собираюсь. Потому что, если я скажу своим приятелям, что хотя вы жили в борделе и получали сколько угодно бесплатных блядей, вы собирались с этим борделем расстаться, они мне не поверят. Думаю, Виль­гельм, вы не уехали отсюда, потому что жили здесь, как в раю. Сам Адольф предложил вам хороший дом и хорошее бомбоубежище.

Фуртвенглер. Я отказался и от дома, и от бомбоубежища

Арнольд. Вы догадываетесь, на что я намекаю? Вы остались не потому, что чувствовали родство со своим народом, не потому, что хотели сохранить традиции, защитником которых вы себя называете, и не потому, что вы считали, что искусство, музыка и культура выше политики, а потому, как сказал бы я своим приятелям, что вы были главным человеком в своей профессии в этой стране, были любимцем главного человека в этой стране, получали всех женщин, которых желали, имели самое высокое жалование, могли получить роскошный дом и личное бомбоубе­жище, если бы вы этого захотели. Что бы вы тогда выбрали, уехать или остаться? Мне приходит в голову только одно слово - остаться.

Дэвид. Это не самый лучший аргумент, майор. Если доктор Фуртвенглер имел все эти привилегии, так это просто из-за того, что он собой представляет.

Арнольд. Теперь ты снова начинаешь твердить мне про великого артиста.

Дэвид. Да. Так и есть. Его положение гарантировало ему все, что он пожелает - где бы ему ни довелось жить и работать. Так было бы со всяким ведущим художником в любой стране. Это редкие люди, майор, и это ставит их в особое положение.

Арнольд. Пусть так. Но это не делает их святыми. Им тоже приходится вставать среди ночи, чтобы пописать? И они могут быть завистливы, требовательны, способны на дурные поступки, как мы с вами. Ладно, как я сам. Разве не так?

(Нет ответа).

Вильгельм, все говорят, что вы очень помогали евреям, но что вы скажете об этом итальянском дирижере?

Фуртвенглер. Я не знаю, кого вы имеете в виду. Но если вы говорите об Артуро Тосканини, то нет, конечно, он не| еврей. Но его очень любят у вас в Америке.

Арнольд. Нет, я говорил о другом итальянце.

Фуртвенглер (не слышит Арнольда, очень возбужден и об­ращается к Дэвиду). На мой взгляд, он излишне рационален, слишком строго выполняет указания насчет ритма. Если бы он был великим музыкантом, если бы глубже понимал суть музыки, имел бы более живое воображение, если бы в нем было больше тепла и преданности своему делу, то он не был бы столь дисциплинирован. Вот почему его успех так для него губителен. В искусстве вдохновение и проникновение в суть важнее, чем дисциплина и деспотизм.

Арнольд. Но в другом отношении вам нравится этот па­рень. (Хихикает). Я начинаю понимать, что вы имеете в виду. Вы не в восторге от своих соперников. Я думаю, это верно и по отношению к другому итальянцу, о котором я сейчас вспомнил, де Сабата...

Фуртвенглер. Де Сабата?

Арнольд. Витторио де Сабата. У меня есть письмо, напи­санное в тридцать девятом году. (Читает). «Что мне было делать, когда Фуртвенглер сказал мне, что это просто на­глость со стороны де Сабата, этого еврея, дирижировать Брамсом. С того самого момента, когда Сабата исполнял «Тристана» в Байрейте, Фуртвенглер только и говорит: этот еврей Сабата».

Фуртвенглер. Кто написал это письмо?

Арнольд. Я не в праве говорить вам это. Но это подлинник. Дэвид, копия у тебя в папке.

Фуртвенглер. Могу заявить только одно. Я никогда не го­ворил того, что противоречило бы моим убеждениям. И не мог сказать ничего подобного. Конечно, в беседе с опреде­ленными членами партии мне приходилось говорить на их языке, произносить «Хайль, Гитлер!». Но за этими редкими исключениями, я не шел на компромиссы и не говорил то­го, что не думаю. И я всегда был честен в своем отношении к евреям.

Арнольд. Я этому верю. Просто отвечайте на мой вопрос, а не давайте мне объяснений.

Фуртвенглер. Мне приходится вдаваться в объяснения. В каких-то ситуациях таких выпадов не избежать. Но это я отрицаю. Я знаю, что не мог сказать этого даже в гневе. Де Сабата был моим другом, одним из моих самых близких друзей. Я пригласил его дирижировать моим оркестром, мы с ним обсуждали программы. Мы с ним все обсуждали.

Арнольд. Хорошо. Вот вам другое письмо. Ваше письмо министру культуры Бернхарду Расту от четвертого июля 1933 года о современном композиторе Арнольде Шёнбер­ге, еврее, которого было запрещено исполнять. Копия есть в твоей подборке, Дэвид. Вот что вы писали, Вильгельм. (Читает). «Еврейский интернационал считает Арнольда Шёнберга одним из самых значительных современных композиторов. Следует рекомендовать не делать из него мученика». Что вы скажете на это?

Фуртвенглер. В точности то, что я говорил прежде. При­ходилось говорить на их языке.

Дэвид. Но вы не дочитали письмо, майор. (Читает). «И ес­ли он сегодня будет запрещен к исполнению, что с моей точки зрения было бы неправильно, потери могут оказать­ся невосполнимыми, так что в этом вопросе следует про­явить душевное благородство». Он просит не предавать этого человека забвению.

Арнольд. А что вы на это скажете? «Еврейские подголоски должны быть изгнаны из еврейской печати». «У еврейских музыкантов нет духовного родства с нашей музыкой». «Ев­рейские музыканты - это беззастенчивые дельцы, у них нет корней». Вы способны отрицать, что все это говорили?

Фуртвенглер. Но надо учитывать обстоятельства, при ко­торых это было сказано. Подобные взгляды мне никак не свойственны. Я пользовался их языком. Да, это так. Но всем приходилось это делать.

Дэвид. Майор, вы должны соотнести эти слова, если он и самом деле так говорил, с его действительной помощью своим еврейским коллегам. Послушайте, майор, что написано в стенограмме Нюрнбергского процесса.

Арнольд (с наслаждением). О’кей, адвокат, сегодня ваш день в суде. Но соблюдайте осторожность. Для меня нет большего наслаждения, чем видеть, как человек сам сует голову в петлю.

Дэвид. Шведский бизнесмен Биргер Далерус рассказал на перекрестном допросе о нескольких своих встречах с Германом Герингом: «Я первый раз видел Геринга, - свидетельствует Далерус, - в горячем споре с Вильгельмом Фуртвенглером, знаменитым дирижером Берлинского филармонического оркестра, который старался удержать у се­бя концертмейстера еврея, что ему не удалось».

Фуртвенглер. Да, я хорошо помню, что просил за Шимона Гольдберга, замечательного музыканта и превосходного человека, самого молодого концертмейстера, который когда-либо был в оркестре. Слава богу, он спасся, и я от ду­ши надеюсь, что с ним все в порядке.

Арнольд. Как это так получается, Вильгельм, что всё, что вы говорите, трогает меня до глубины души?

Дэвид (вспыхивает). Эмми, прочтите какое-нибудь из пи­сем, полученных от миссис Сахс. Выберите любое. Про­чтите.

(Эмми неуверенно смотрит на Арнольда. Тот с видом совер­шенного безразличия показывает ей, чтоб она делала, как ей было сказано).

Эмми. Я не могу разобрать подпись, но... (читает). «Не за­бывайте, что за помощь евреям полагалась смертная казнь. Людей публично вешали по одному только подозрению, но доктор Фуртвенглер помогал всякому, кто к нему обращал­ся. Я лично видел буквально сотни людей, которые вы­страивались в очередь перед его гримуборной после кон­церта, чтобы попросить его о помощи. Он никому не отка­зывал. Он дал мне денег, поскольку мне не на что было жить и кормить семью, и затем помог убежать в Швецию. Таким же образом он помог бессчетному числу людей».

Дэвид. Я думаю, это не похоже на типичное поведение анти­семита, майор. Я вижу здесь проявление отчаянной храб­рости.

Арнольд (улыбаясь). Дэвид, ты никогда меня не слушаешь. Сколько раз я тебе повторял, что работал по страхованию? Ты думаешь, наверно, что я неспособен унюхать обман, даже если он под самым моим носом? Да, он помогал евре­ям, но с единственной целью - создать ложное представле­ние о себе, потому что все остальное время он работал для тех, кто наверху. (Поворачивается к Фуртвенглеру). Вы хитрите, идете окольными путями, а на самом деле подыг­рываете этой шайке. Вы были их человеком, их креатурой, это говорит против вас, старина. Вы были чем-то вроде рекламы для них. Посмотрите, что мы вам покажем. Вели­чайшего дирижера в мире. Вам и была предназначена эта роль. Вы не нуждались в том, чтобы вступать в партию, вы могли обойтись и без этого. Эмми, поставь пластинку. (Эмми ставит пластинку с записью Седьмой симфонии Брукнера). Вы знаете, что это такое?

Фуртвенглер. Конечно, я знаю, что это такое.

Арнольд. Хорошо. Так что это такое?

Фуртвенглер. Седьмая симфония Антона Брукнера. Адажио.

Арнольд. Кто дирижер?

Фуртвенглер. Я.

Арнольд. Знаете, когда это последний раз прокрутили по радио?

Фуртвенглер. Откуда мне знать?

Арнольд. Хорошо, я вам напомню. Последний раз это игра­ли по радио после того, как было объявлено, что ваш при­ятель Адольф вышиб себе мозги. Послушайте. (Они слу­шают). Разве они подобрали запись маленького «К» или какого-нибудь другого дирижера? Нет. Они пустили вас. И почему? Потому что вы и никто другой значите для них так много. Когда этот дьявол умер, они пожелали, чтобы его дирижер сыграл похоронный марш. {Он снимает пластинку). Вы были их кумиром.

Фуртвенглер. Я всегда пытался рассматривать себя со стороны, самым пристальным образом. Вы правы, майор, я не лучше других, но я всегда говорю, что знаю свои побу­дительные мотивы. Оставаясь здесь, я понимал, что ступаю на канат, натянутый между высылкой и виселицей. Вы, кажется, обвиняете меня в том, что я не позволил себе быть повешенным. Я пытался защитить духовную жизнь моего народа от бесчеловечной идеологии. Я не выступил впрямую против партии, потому что сказал себе: это не моя за­дача. Я никого не призывал к активной конфронтации, но я никогда не скрывал своих убеждений. Как артист я был убежден, что по крайней мере музыка останется нетрону­той, незапятнанной. Если бы я принял активное участие и политике, я не мог бы здесь оставаться. Пожалуйста, поймите меня правильно, артист не может быть абсолютно аполитичен, он должен иметь определенные политические убеждения, потому что он человек, и его долг гражданина - выражать эти убеждения. Но как музыкант я более, чем гражданин. Я гражданин этой страны в том же неизменном смысле слова, что и гениальные музыканты былых времен. Я знаю, что единственное исполнение шедевра сильнее и живее отрицает дух Бухенвальда и Аушвица, чем любые слова. Люди свободны, когда исполняются Бетховен и Вагнер. Музыка переносит их туда, где мучители и убийцы не могут принести им вреда.

(Арнольд выхватывает дирижерскую палочку из стола, начи­нает трясти ею перед Фуртвенглером и ломает ее. Эмми затыкает уши. Арнольд внешне успокаивается, но в его г'олосе звучит угроза).

Арнольд. Вы когда-нибудь чувствовали запах горящей плоти? Я чувствовал его за четыре мили, за четыре мили. Я чувствую его сейчас, я чувствую его по ночам, потому что я не могу спать из-за этого запаха, преследующего меня. Я буду чувст­вовать его до конца своих дней. Вы видели крематории и газовые камеры? Вы видели горы гниющих трупов, которые сбросили в гигантские ямы люди, их убившие? Я видел их собственными глазами, и с тех пор я вижу их каждую ночь. Ночь за ночью я просыпаюсь с криком и знаю, что больше мне не дано спать спокойно. Вы бросаете на чашу весов куль­туру, искусство, музыку против миллионов людей, уничто­женных вашими приятелями, с их помощью вам удалось спа­сти дюжину евреев, тогда как тысячи, миллионы были ис­треблены? Это то, что вы кладете на весы? Да, я обвиняю вас в том, что вы не были повешены. Я обвиняю вас в трусости. Вы расхаживали тут передо мной с важным видом, вы разду­вались от самодовольства, главная шишка в вонючей убор­ной, вы говорили мне, что шли по проволоке, натянутой меж­ду изгнанием и виселицей, а я говорю вам, все это ложь...

Фуртвенглер (срываясь). Я люблю свою страну, я верю в искусство, что мне было делать?

Арнольд. Действовать решительно. Подумайте о настоящей храбрости, о том, что люди, подобные отцу Эмми, делали, рискуя жизнью, не размышляя о своей карьере. (Замечая, что Эмми затыкает уши, кричит). Бога ради, Эмми, не за­тыкайте вы уши своими дурацкими пальцами! (Эмми от­нимает руки от ушей и напрягается, не зная, что ска­зать). Я говорю о вашем отце, я говорю о подлинной храб­рости, я говорю о том, что он рисковал своей жизнью.

(Слышится холодящий душу звук, который издает человек, не способный больше переносить мучения. Все глядят на Эм­ми в изумлении).

Эмми. Мой отец присоединился к заговору просто потому, что понял, что мы не можем выиграть войну.

Фуртвенглер. Майор, в каком мире вы желали бы жить? Какой мир вы хотите построить? Вы в самом деле не по­нимаете способность искусства передавать красоту, боль и торжество победы? Если вы не допускаете этого, понимае­те ли вы, что прежде всего музыка рушит языковые барье­ры и национальные границы и разговаривает напрямую с человеческим духом? Если вы считаете единственно ре­альным физический мир, вам ничего больше не остается, кроме дурных запахов, которые преследуют вас по ночам. {Готовый сорваться). Это нечестно, несправедливо. От­куда я мог знать, на что они способны? Никто не знал, что они бандиты, что они звери, что они до конца развращены. (Он окончательно теряет присутствие духа, закрывает лицо руками). Боже мой, я не хочу оставаться в этой стране. Было бы лучше, если б я уехал в тридцать четвертом году. Надо было уехать. (Он окончательно сломлен. Эмми под­ходит к нему).

Арнольд (кричит). Хельмут! {Роде входит в дверь). Отведи своего друга в туалет и скажи, чтобы он убирался отсюда к чертовой матери.

{Роде и Эмми помогают Фуртвенглеру).

Арнольд. Эмми! Хельмут управится один. {Эмми не обра­щает на него внимания и выходит с Роде и Фуртвенглером. Арнольд подходит к столу с телефоном, поднимает трубку, набирает номер).

Дэвид. Вы знаете, как обстоит дело, майор? Нам никогда этого не уразуметь. Только тираны понимают силу искус­ства. А как бы я вел себя в этой ситуации? Я не уверен, что я «проявил бы храбрость». А вы, майор? Мне кажется, мы просто следовали приказам.

Арнольд. Я всего только маленький человек. Кому я ну­жен? Но мне все время говорили, что он что-то совсем ис­ключительное. А в нем ничего особенного.

Дэвид. Вот что я о нем думаю. Он сейчас подобен монаху-расстриге.

Арнольд (по телефону). Алекса Фогеля. (Дэвиду). А что ты знаешь о монахах, лейтенант Вайль?

Дэвид. Лишь то, что прочел в книгах. (Улыбается).

Арнольд. И что ты прочел?

Дэвид. Что они могут быть не во всем похожими на других. Они способны врать, блудить, пьянствовать, жульничать, но все равно, они заставляют людей говорить о Боге. Если они в это верят.

(Дэвид подходит к патефону, снимает Брукнера, находит другую пластинку).

Арнольд. Ты знаешь, что я о тебе думаю?

Дэвид. Да, я знаю, что вы обо мне думаете.

Арнольд. Нет, ты хуже. Ты либеральный слюнтяй. Ты не отличаешь дурное от хорошего.

(Возвращается Эмми. Слегка удивлена. В руках у нее визит­ная карточка).

Эмми (Дэвиду тихо). Он поблагодарил меня и дал визитную карточку.

(Дэвид слегка улыбается. Ставит новую пластинку на пате­фон).

Арнольд (по телефону). Фогель? Это Арнольд. Я не уверен, что мы состряпали против него настоящее дело, но убеж­ден, черт возьми, что ему теперь будет не просто. (На полную громкость звучит Девятая симфония Бетховена). Эй, выключи, не видишь - я разговариваю по телефону? (Воз­вращаясь к своему собеседнику). Все равно, мы найдем по­слушного журналиста, который напишет все, что полагает­ся. (Слушает). Да, это тот самый, Делберт Кларк из «Нью-Йорк Тайме». (Звучит громкий аккорд). Черт побери, что ты делаешь? Выключи эту проклятую музыку! (Дэвид не обращает на него внимания. Сидит, не шевелясь, и слушает. Фуртвенглер спотыкается об обломки, остав­шиеся после бомбежки, как потерянный человек, пытаю­щийся обрести себя).

Арнольд. Выключи!

(Стоя среди обломков, Фуртвенглер слушает музыку, но не может понять, откуда она доносится. Его левая рука дро­жит, но это его единственный способ откликаться на ритмы. Через некоторое время музыка начинает зати­хать, свет тускнеет, потом гаснет).

 

 

Конец