ТОМ СТОППАРД
ХУДОЖНИКИ*
Перевод
с английского Валентина Хитрово-Шмырова
*Stoppard T. Artist Descending a
Staircase and Where Are They Now? L.:Faver, 1973.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
БОШАМП
в старости.
БОШАМП
в молодости.
МАРТЕЛЛО
в старости.
МАРТЕЛЛО
в молодости.
ДОННЕР
в старости.
ДОННЕР
в молодости.
СОФИ.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
КАРТИНА ПЕРВАЯ
(Студия на мансарде. Лето 1972 года,
день.
Комната представляет собой студию, в
которой работают трое художников. Студия очень просторная: в задней части сцены
лестница, вверху – площадка с деревянными перилами. В данный момент перила
сломаны. Среди многочисленных художественных принадлежностей – мольберт со
стоящей на нем картиной. На холсте в полный рост изображена женщина. Написана
картина в стиле раннего сюрреализма. История создания картины становится ясной
из последующих диалогов. В целом должно создаться впечатление, что в этой
студии много лет жили и трудились трое художников со сложными характерами.
Двое пожилых художников, МАРТЕЛЛО и
БОШАМП, стоят и молча слушают магнитофонную запись. Магнитофон не просто
старый, а прямо-таки старинный, настоящий музейный экспонат. Бошамп настроил
его так, что звучит, повторяясь вновь и вновь, одна и та же запись. Из
нижеследующих диалогов явствует, что магнитофон переделал именно Бошамп. Запись
составлена из следующих отрывков:
а) ДОННЕР дремлет, посапывая.
б) Звуки по-воровски осторожной
походки. Пол скрипит.
в) ДОННЕР просыпается, то есть
посапывание неожиданно прерывается.
г) Шаги замирают.
д) Голос ДОННЕРА, спокойный: «А, это
ты…».
е) Два быстрых шага и глухой удар.
ж) ДОННЕР вскрикивает.
з) Трещат перила – он падает вниз.
и) Раздается глухой удар тела об пол.
Пауза.
После паузы запись повторяется с самого
начала… посапывание… шаги… и так далее.)
МАРТЕЛЛО.
Это я как раз вошел.
(Запись:«А, это ты..».)
БОШАМП.
И нанес ему удар.
(Запись: глухой удар.)
МАРТЕЛЛО.
Запись-то одна и та же, ей-богу. Пленка крутится и крутится, как петля.
БОШАМП.
Вот именно. Одна петля, другая, как будто заарканил мгновения, нет, что я
говорю, лучше сказать: затралил, нет, не то. Ладно, неважно.
(Запись: ДОННЕР падает с лестницы.)
МАРТЕЛО.
Бедняга Доннер.
(Запись звучит с самого начала.)
БОШАМП
(повернувшись к магнитофону). Доннер
прикорнул после плотного ленча, а пленка в это время все крутилась и крутилась
на бобинах, словно накладывая друг на друга мгновения тишины. Так ложится
укладываемое в чемодан белье… Простыня на простыню, и вдруг шаги… они разбудили
его…
(Запись: «А, это ты..».)
А
как сладко дремалось после ленча в этих огромных домах накануне Великой войны.
Ничто не нарушало покоя в душной комнате, разве что жужжащая муха да ощущение
близкого соседства со служанкой, бесшумно укладывающей белье в сосновые
сундуки…
(Запись: ДОННЕР падает вниз.)
Доннер
знал толк в послеобеденном сне. Я знаю людей этой породы. Как самого себя.
(Запись повторяется сначала.)
Я
не прочь рассказать кому-нибудь всю эту историю. Хотя, может, и не стоит. Я не
из тех, кто работает языком безо всякой для себя выгоды.
МАРТЕЛЛО.
Бошамп, я побуду с тобой. Нас ведь так много связывает.
БОШАМП.
Можешь положиться на меня, Мартелло. Я первый камень не брошу.
МАРТЕЛЛО.
Уже бросил, но я не собираюсь
выносить решения до выяснения всех обстоятельств.
БОШАМП.
Я отдаю себе отчет в каждом своем слове, а вот у тебя с головой явно что-то не
так.
МАРТЕЛЛО.
А по-моему, у тебя. Выключи эту штуку, она мешает тебе сосредоточиться.
(Запись: «А!» - магнитофон
отключается.)
БОШАМП.
Специально для тебя.
МАРТЕЛЛО.
Все наоборот, Бошамп, ради себя.
Надо же помочь тебе разобраться со всей этой
историей.
БОШАМП.
Мартелло, его ты лучше не трогай.
МАРТЕЛЛО.
Да у меня и в мыслях не было разбираться с Доннером, ей-богу, шут ты гороховый!
БОШАМП.
Циник!
МАРТЕЛЛО.
Маразматик!
БОШАМП.
Убийца!
(Пауза.)
МАРТЕЛЛО.
Докончу свою мысль: я готов помочь тебе во всем в самые трудные минуты будущего
судебного разбирательства и суда. Как дело повернется, во многом зависит от
тебя. Я помогу, но только при одном условии: мы прекращаем разыгрывать нелепый
фарс с обвинениям и контробвинениями. У тебя на этом свете было всего двое
друзей и, убив одного, нельзя позволять себе выводить из себя другого.
БОШАМП.
Замечательно! Я дал тебе шанс, а сейчас я вызываю полицию.
МАРТЕЛЛО.
Исключительно разумное решение. Сбежать ты не сбежишь, ты еле ноги
переставляешь, а свести концы с концами склероз не позволит. Более того, ты
слишком стар, чтобы воспользоваться возможным выигрышем. Будь со мной абсолютно
искренен, но только не разыгрывай невменяемость. Иначе это отрицательным
образом скажется на мнении трех поколений искусствоведов.
БОШАМП.
Должен тебе признаться, Мартелло, я восхищен твоим нахальством.
МАРТЕЛЛО.
Подчеркни все смягчающие вину факторы: отказ Доннера вымыть после себя ванну,
его приводящую в бешенство манерность – все, за что его можно было убить
много-много лет назад. Вспомни, как Джон любил говорить: «Если Доннер начнет
насвистывать начало бетховенской Пятой симфонии в ритме вальса еще раз, я убью его!».
БОШАМП.
Какой еще Джон?
МАРТЕЛЛО.
Огастен Джон.
БОШАМП.
Ну, уж нет, это была Эдит Ситуэлл.
МАРТЕЛЛО.
Чепуха! Ты стареешь, Бошамп.
БОШАМП.
Мартелло, я на два года моложе тебя.
МАРТЕЛЛО.
Да что такое два года в нашем возрасте? Держаться в более или менее приличной
форме стоит мне огромных усилий. Так что, учитывая еще и погоду, ты не имеешь
права оставить Доннера лежать под лестницей.
БОШАМП.
Меня все это не касается.
МАРТЕЛЛО.
Бошамп, я просто потрясен. Вы ведь ходили вместе в школу. Ты подписал его
первый манифест, а он твой. Ты выдавал себя за него и путешествовал по его
билету; ты делил с ним жилище и его предрассудки; жил на его стипендию; ел его
хлеб и пил за его здоровье. (Сам себе.)
Господи, что за стиль: он стал насквозь ироничным, никакой в нем искренности –
она изгнана, как нищий с паперти! Это все от безделья. (Бошампу.) Короче, ты с ним дружил больше шестидесяти лет.
БОШАМП.
И ты тоже.
МАРТЕЛЛО.
Да, только убил-то его ты.
БОШАМП.
Не убивал я его! И ты прекрасно это знаешь! Я разочаровался в тебе, Мартелло. Я
был непрочь покопаться в прошлом, чтобы выяснить твою роль во всей этой
истории, но не могу вынести присутствия старого приятеля, который, будучи
уличен в преступлении, не собирается выложить все начистоту.
МАРТЕЛЛО.
А я, наоборот, восхищен твоей безнадежной настойчивостью. Но магнитофонная
запись говорит сама за себя. В этом вся прелесть магнитофонов. Сейчас он не
просто красноречив, он сверхкрасноречив, да что там – суперкрасноречив. О,
господи, кто тянет меня за язык – теперь понятно, почему я не достиг в жизни
ничего! – мой мозг словно балансирует на парящей трапеции, обгоняя любое
возможное действие. Умственная акробатика. Бошамп, я не достиг ничего, кроме искусства умственной
эквилибристики. А ты, неизвестно как и почему, кое-что ухватил от жизни. И убил
Доннера.
БОШАМП.
Мартелло, это неправда!
МАРТЕЛЛО.
Именно, именно, я не достиг ничего! Niente! Nada! Nichts![1]
Ну,
несколько удачных картин было, были и скандалы – в Цюрихе, в Париже, в
Буэнос-Айресе, но по сути дела все это ровным счетом не стоит ничего, даже
среди нигилистов.
(Пауза.)
Слушай,
Бошамп, я ведь никогда не скрывал от тебя своего равнодушия к твоему
«тональному» искусству. И не раз говорил об этом Софи, ты еще тогда граммофоном
увлекался. «Бошамп попусту тратит время», - вот мои слова. Новой страницы в
искусстве он не откроет. В его живописи нет жизненной правды. Критики тоже меня не слушали. И не желали слушать. Ну уж на
этот раз будут ловить каждое мое слово. Здесь пахнет сенсацией. По-моему, это
настоящий tour
de
force[2]
–
фортель!
БОШАМП.
Ты просто не в своем уме. Чтобы художник оправдывался в терминах искусства –
такого еще не бывало. Ты дезориентирован, это ясно. Tour de force здесь абсолютно ни при чем. Ты
подменил принцип моего художественного творчества мелодраматической деталью из
моей биографии. Судьи сразу же раскусят это.
(Бошамп включает магнитофон. «А, это
ты…» и т.д.)
Итак,
леди и джентльмены, в мастерской, где господин Доннер тихо и мирно работал над
портретом – по воле судьбы оставшимся незаконченным, – случайно находился
включенный магнитофон.
МАРТЕЛЛО.
Бедняга Доннер, с Софи ему явно не повезло.
БОШАМП.
Существованию этой записи мы обязаны господину Бошампу. Она как раз и
доказывает его невиновность, если в ней кто-то еще сомневается. Господин Бошамп
– художник, и его имя знакомо некоторым из вас…
МАРТЕЛЛО.
Ну и понесло тебя на старости лет…
БОШАМП.
Так же, как и имена его друзей – господина Доннера и этого самого Мартелло, с
которыми он вместе жил и трудился в большой студии на чердаке. К студии
примыкала площадка с ведущей вниз лестницей. Площадка была огорожена непрочными
перилами, сломав которые, Доннер упал вниз и разбился. Запись это подтверждает.
МАРТЕЛЛО.
Просто несчастный случай.
БОШАМП.
Это по-твоему.
МАРТЕЛЛО.
Ты же не собирался лишать его жизни.
Это было непреднамеренное убийство.
БОШАМП.
На ней слышно, как господин Доннер работает, потом садится в кресло и дремлет…
(Запись: Жужжание мухи.)
Звук
приближающихся шагов.
(Запись: Шаги.)
Кто-то
тихо входит в мастерскую. Кто? В гости к ним никто не приходил. Мартелло и
Бошамп встречались со своими знакомыми вне стен студии. Раньше в кафе «Саваж»,
потом в пивных барах. К тому же господин Доннер был отшельником, если не
мизантропом, и ни с кем больше не
дружил, кроме этих двоих. Факт
немаловажный и говорит сам за себя…
(Запись: «А, это ты…» Магнитофон
выключается.)
Нет
чтобы сказать: «Какого черта тебе здесь надо» или: «Боже мой, откуда ты взялся,
тысячу лет тебя не видел!». Нет же: «А, это ты». Шаги могли принадлежать только
этому самому Мартелло.
МАРТЕЛЛО.
Или же, что вполне естественно, этому самому Бошампу. Ну и горазд же ты хитрить
и изворачиваться, жаль нас никто не слышит. Когда я вернулся домой, Доннер был
уже мертв, а ты был наверху и возился со своим магнитофоном. Я подоспел как раз
вовремя, чтобы помешать тебе стереть разоблачающую тебя запись. Это же ясно как
день.
БОШАМП.
Наоборот, это я вернулся домой и обнаружил Доннера мертвым, а на магнитофоне
записаны твои шаги. Я тут же решил спрятать запись и потихоньку поднялся
наверх…
МАРТЕЛЛО.
Бошамп, ну кому ты сказки рассказываешь? Ты прямо как тот человек на
необитаемом острове, который съел последний кокос и никак не мог признаться в
этом своему единственному товарищу.
БОШАМП.
Вот именно, пока я стоял бы спиной к дереву, ты бы вскарабкался на него в два
счета и уплел этот самый кокос. И совершенно случайно ты обнаружил местечко, где я храню свой любимый мармелад.
Ты воровал его, Мартелло, просто
воровал. Я его покупал не из общих денег…
МАРТЕЛЛО.
Это, наверное, Доннер.
БОШАМП.
Нет, не он. Доннер никогда не мыл после себя ванну и вечно оставлял где попало
корки от сыра, но мармелад он никогда не воровал, потому что терпеть его не мог. Вот мед мой он воровал. Это я точно знаю. И
после этого у него хватало наглости упрекать меня в том, что я сливки с молока
снимаю.
МАРТЕЛЛО.
До сих пор этим занимаешься.
БОШАМП
(вне себя). Потому что я заплатил
молочнику за этот месяц! Это мое молоко!
МАРТЕЛЛО.
По-моему, надо оставить ему записку. Теперь нам хватит и двух пинт в день.
БОШАМП.
Вполне достаточно и одной, все равно тебе в тюрьме сидеть. Бедняга Доннер. В
последние годы ладить с ним было нелегко, и все же меня все время будет мучить
совесть, что последний мой разговор с ним не был особенно дружеским.
МАРТЕЛЛО.
Опять поскандалили из-за денег на хозяйство?
БОШАМП.
Нет, нет. Если честно, он был довольно равнодушен к моей последней работе.
МАРТЕЛЛО.
А как-то раз одну мою картину разнес в пух и прах. В оскорбительных тонах.
БОШАМП.
А про мою картину сказал: «Чепуха все это».
МАРТЕЛЛО.
Наскакивал на тебя? Да?
БОШАМП.
И за что он так обидел меня? Последнее время он был таким озлобленным…
МАРТЕЛЛО.
Вспоминал Софи и грустил.
БОШАМП.
И этот дурацкий портрет. Что с ним творилось?
МАРТЕЛЛО.
Я чувствую себя немного виноватым…
БОШАМП.
А я все пытался отвлечь его своими успехами в искусстве магнитофонной записи.
КАРТИНА ВТОРАЯ
(Декорации те же. Несколькими часами
ранее.
Перила не сломаны. Доннер стоит у
мольберта и работает. Он пишет картину «Обнаженная в саду с носорогом,
поедающим розы». БОШАМП занят своим делом: внимательно слушает свою последнюю
запись – произвольно наложенные друг на друга шумы, вздохи, хлопки, писк и
скрип, производимые людьми и передвигаемыми предметами. Магнитофонная запись
разделена паузами. БОШАМП какое-то время слушает магнитофон, потом выключает
его.)
БОШАМП.
Ну, Доннер, что ты на это скажешь? Только не торопись, осторожно выбирай
выражения.
ДОННЕР.
Чепуха все это, по-моему.
БОШАМП.
Ну, ты уж скажешь. Скомпонованные особым образом окружающие нас звуки, ты это
имел в виду? По сути ведь это верно.
ДОННЕР.
Да нет. Чепуха, полная чепуха. Никакого смысла и эстетической ценности; чушь
полная. В общем, ерунда.
БОШАМП.
Ну да. Осколки звукового фона жизни, что-то вроде груды звуковых обломков…
ДОННЕР.
Я имел в виду только одно: чепуха. Извини, Бошамп, но тебе придется признать,
что пути наши в искусстве разошлись. Я вкусил слишком много приторных плодов из
сада, созданного ребяческим воображением и известным под именем авангарда. И
сейчас передо мной стоит куда более трудная задача: живописать то, что я просто
вижу.
БОШАМП.
Мне что-то никогда не приходилось лицезреть обнаженную, сидящую в саду, да еще
рядом с носорогом, поедающим розы.
ДОННЕР.
Ладно, Бошамп, не придирайся. Ты ничего не смыслишь в искусстве. Все твои
записи – не более чем умничанье, лишенное живого воображения. Такая идейка
может посетить тебя, пока принимаешь ванну, а стоит начать вытирать пальцы на
ногах, она уже и улетучилась! Ты можешь назвать это искусством, но по сути это
банальность с примесью иронии. Назвать художниками всех этих клерков и
продавцов, принимающих по вечерам ванну? Вот бы они удивились.
БОШАМП.
Минутку, Доннер…
(Внимание БОШАМПА приковано к летающей
по комнате мухе. Мы слышим, как она жужжит.)
ДОННЕР.
И они, между прочим, назовут твои записи…
БОШАМП.
Тихо!
ДОННЕР.
Чепухой.
(Муха села на стол. БОШАМП хлопает по
столу.)
БОШАМП.
Промахнулся!
ДОННЕР.
По-моему, я попусту трачу свое красноречие.
БОШАМП.
С тобой все ясно. Клерки, ванна на ночь – чепуха и так далее. Но мои записи
предназначены не для них, а для посвященных. Как всякое искусство.
ДОННЕР.
Мое искусство – для всех.
БОШАМП.
Для всех, но тех, кто посвящен в особую тайну. Ты же не пишешь для собак,
попугаев и велосипедистов… Ты работаешь на свою публику. А я на свою только моя
тайна глубже – мои записи не для собак, попугаев и клерков и не для большей
части человечества. Если пустить мою запись по радио, все решат, что это
просто-напросто шум, - слишком уж непривычно. Людей приучили воспринимать
только какие-то определенные вещи. Первейший долг художника – это захват
радиостанции.
ДОННЕР.
Это Льюис сказал.
БОШАМП.
Какой еще Льюис?
ДОННЕР.
Уиндхэм Льюис.
БОШАМП.
Эдит Ситуэлл, если быть точным.
ДОННЕР.
Чепуха.
БОШАМП.
Она сказала это на балу, мы в это время танцевали.
ДОННЕР.
Ты никогда не танцевал с Эдит Ситуэлл.
БОШАМП.
Танцевал, еще как.
ДОННЕР.
Это что, та самая американка, которая распевала негритянские спиричуэлсы на
открытом балу у Нэнси Кунард?
БОШАМП.
Нет, это произошло на свадьбе королевы Мэри.
ДОННЕР.
Ты спятил.
БОШАМП.
Я имел в виду не свадьбу, а спуск на воду корабля.
ДОННЕР.
Это было на открытом балу у Нэнси Кунард.
БОШАМП.
Прямо в доках?
ДОННЕР.
У тебя путаница в голове, к тому же британские корабли не спускаются на воду
под звуки негритянских песен, даже самых популярных.
БОШАМП.
Да нет, я имел в виду не спуск корабля, а его первое плавание.
ДОННЕР.
Ну, хватит чепуху молоть.
БОШАМП.
А все так именно потому, что людей не научили слушать что надо и как надо.
ДОННЕР.
Ты о чем?
БОШАМП.
Ей-богу, Доннер, ты впадаешь в старческий маразм! Я говорю о своей записи. Был бы у меня хоть один
знакомый среди начальства Би-Би-Си, мои записи стали бы искусством для
миллионов. В свое время.
ДОННЕР.
Искусством это не станет. Художник – это тот, кто наделен особым даром
создавать худо-бедно то, что другие, даром не обладающие, сделают плохо или не
сделают вовсе. А утверждать, что искусство не требует дара, могут люди вроде
тебя, имеющие художественные наклонности, но не обладающие мастерством.
(БОШАМП бьет рукой по столу, пытаясь
прихлопнуть муху.)
БОШАМП.
Промазал!
ДОННЕР.
Художественное воображение в сочетании с мастерством и означает талант.
БОШАМП.
Куда она пропала? А… (Снова хлопает по
столу.) Черт!
ДОННЕР.
Мастерство без воображения является ремеслом, которое воплощается в массе
полезных вещей вроде плетеных корзинок для пикников. Воображение без мастерства
и есть современное искусство.
БОШАМП.
Здорово ты по полочкам все разложил.
ДОННЕР
(ударяя кулаком по столу). Бошамп!
БОШАМП.
Прихлопнул ее?
ДОННЕР.
Я все пытаюсь открыть тебе глаза на твоего короля – ведь он голый.
БОШАМП.
Да ладно, Доннер. Сколько я тебя знаю, ты все пытался выяснить имя его портного
– символизм, сюрреализм, имажизм, вихревизм, фовизм, кубизм, дадаизм, drip-action, hardedge, pop, found objects и
post-objects[3].
Тебе ничего не стоило взять да истратить все хозяйственные деньги на сахар,
чтобы слепить из него сладкую Венеру Милосскую. И вдруг ни с того ни с сего ты
открыл модные течения времен своей юности. Что с тобой?
ДОННЕР.
Я вернулся к традиционным ценностям, истинное искусство по-прежнему опирается
на них, а не на твои шуточки. Я своего прошлого не стыжусь, а необдуманность в
суждениях выглядит в нашем возрасте довольно нелепо, разве нет?
БОШАМП.
В нашем возрасте, чем бы мы ни
занимались, все довольно нелепо. Наша самая заветная мечта как художников –
это превзойти самих себя и предстать в высшей
степени нелепыми. Чего ты пытаешься добиться, работая над портретом Софи? Ты же
сам прекрасно понимаешь, что пост-поп в сочетании с прерафаэлитской традицией
дает чистый дадаизм, только осовремененный…
(На этот раз ДОННЕР хлопает БОШАМПА по
спине.)
ДОННЕР.
Да заткнись ты! Черт бы тебя подрал! Как ты смеешь говорить о ней?! Как ты
только смеешь… (плача). И хватит чистить
ванну моим личным полотенцем! (Пауза.)
Извини, Бошамп. Пожалуйста, прости меня…
БОШАМП.
Это ты меня извини, Доннер… я и не подозревал, что ты воспримешь мои слова так
близко к сердцу.
ДОННЕР
(сопя). Ладно, придется им лицо
вытирать.
БОШАМП.
Да я о другом, я о твоей новой… Что же все-таки произошло? Что произошло между тобой и Мартелло? Ты сам не свой… с
того момента, как разбил вдребезги свою Венеру и начал этот портрет… Ты…
скрываешь от меня…
ДОННЕР.
Так получилось.
БОШАМП.
Я тебя обидел? Это все из-за молока?
ДОННЕР.
Да нет. Мне было просто очень-очень грустно.
БОШАМП.
Ты злишься на меня из-за Софи?
ДОННЕР.
Сам не знаю. Столько воды утекло. А она будет похожа на портрете, правда?
БОШАМП.
Ну, само собой. Он бы ей понравился. Если бы она его увидела, конечно.
Настоящая академическая работа!..
ДОННЕР.
Согласен.
БОШАМП.
Я чего-то не понимаю, Доннер… Перед войной, когда мы жили в Сохо, ты все
собирался тайком притащить живого страуса в Королевскую академию, а теперь что?
Ты только посмотри на себя. А в Цюрихе, в пятнадцатом году, ты сказал Тарзану,
что у него слишком консервативные взгляды.
ДОННЕР.
Тарзану?
БОШАМП.
Нет, не ему. А кому же? С похожим именем, консерватор, пятнадцатый год.
ДОННЕР.
Царю Николаю?
БОШАМП.
Нет, нет, это было в Цюрихе.
ДОННЕР.
Я помню Цюрих… как мы прибыли в него после нашего пешего похода. Боже, какой же
это был поход! А ты, Бошамп, тогда просто чокнулся, вместе со своим конем.
БОШАМП.
Да, это незабываемо. Поход был что надо. Когда мы добрались до Цюриха, от моих
ботинок почти ничего не осталось. Уселся в кафе «Руссо» и, задрав ноги, заказал
сок из свежего лимона.
ДОННЕР.
Потом кафе «Руссо» переименовали в кафе «Монте-Карло».
БОШАМП.
Это кафе «Рюсс» переименовали в «Монте-Карло».
ДОННЕР.
Разве?
БОШАМП.
Задрал ноги и заказал в кафе «Руссо» citron pressé[4].
ДОННЕР. По-моему, ты
все-таки ошибаешься.
БОШАМП. Ничего не вышло –
лимонов не было. Официант все извинялся: «Война», - говорит, - «вот лимонов и
нет». «Боже милостивый», - сказал я. - «Швейцария ведет войну? Дела приняли
скверный оборот. Что, святой Бернар в этом замешан?». Ни тени улыбки. Какой-то
мужчина за соседним столиком громко рассмеялся и предложил мне стакан напитка
на лимонной пудре, заметив при этом: «Если бы лимоны не существовали, их надо
было бы изобрести». Прозвучало остроумно, по тем временам. Сам не знаю почему.
ДОННЕР. Вольтер! Ну
конечно же, кафе «Вольтер»!
БОШАМП. Странный тип.
ДОННЕР. Вольтер?
БОШАМП. Нет, Ленин.
ДОННЕР. Еще какой
странный.
БОШАМП. Он явно
расщедрился, но все равно был какой-то странный. Эдит сразу его раскусила. И
выдала: «Не знаю, что у вас на уме, но в Швейцарии все будет тихо». Конечно же,
она была абсолютно права.
ДОННЕР. Эдит никогда не
была в Швейцарии. Снова тебя память подводит.
БОШАМП. Была, еще как
была.
ДОННЕР. Но не в этот раз.
В тот раз были Хьюго Болл, Ханс Арп, Макс, Курт, Андрэ… Пикабиа… Тристан Тцара…
БОШАМП. Точно, он!
ДОННЕР. Кто именно?
БОШАМП. Консерватор. Но
довольно наглый. Вывел свое имя на снегу и говорит: «Ну что ж!.. Назову-ка я
эти горы Альпами».
ДОННЕР. Это был Марсель.
Все время Ленина в шахматы обыгрывал. У него талант был на такие шуточки. Он
мне говорит: «Существует два способа стать художником. Первый – создавать
нечто, подразумевая искусство. И второй – создавать произведения искусства,
подразумевая нечто». Гениально! В искусстве допустим любой эксперимент, даже
если он выходит за рамки общепризнанных оценок! Оно вне критики, поскольку
строится на собственных внутренних принципах; вне сравнения, поскольку не имеет
традиции; вне эволюции, поскольку не включалось в какую-либо систему ценностей,
кроме тех, которые являло собой. Мы ни перед кем не отчитывались. Мы были
художниками по взаимному соглашению.
БОШАМП. В таком положении
были все художники от Праксителя до Родена. Классические традиции не священны;
они просто дольше существуют.
ДОННЕР. И тем не менее
современное искусство в чем-то священно, ибо только оно подкреплено верой.
Именно поэтому художники превратились в самодовольных жрецов. У них нет
необходимости доказывать свои истины. Подобно жрецам, они требуют от нас слепой
веры в то, что вещи являются чем-то большим, чем есть на самом деле хлеб, вино,
банка консервированного супа.
БОШАМП. Доннер… Что же все-таки произошло? Еще неделю
назад ты был устремлен в будущее, а сейчас тебя словно подменили! Что тебе
сказал Мартелло?
ДОННЕР. Да какая разница?
Кто его знает, правду он говорил или нет. Он ведь дулся на меня. Понимаешь, я
слегка подпортил его картину. Он как раз над ней работал – что бы из нее
получилось, не знаю. Потом я принес ему чашку чая…
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
(Декорации
те же. Неделей раньше. ДОННЕР приносит чашку чая МАРТЕЛЛО и себе. МАРТЕЛЛО
отходит от выполненной в сюрреалистическом стиле статуи женщины. ДОННЕР
прерывает работу над брусом соли – «съедобным искусством». МАРТЕЛЛО пытается
соскоблить в чашку немного сахара с последней работы ДОННЕРА «Сахарной
Венеры».)
ДОННЕР. Ну и правильно –
угощайся.
МАРТЕЛЛО. Не получается.
Слишком твердая.
ДОННЕР. Да отломи ты ей
голову.
МАРТЕЛЛО. Стамеска нужна.
ДОННЕР. Отколи ей голову
прямо в чашку и помешай.
(МАРТЕЛЛО
так и делает.)
МАРТЕЛЛО. Дурацкое
занятие. Тут у меня кукурузные хлопья – попробуй размешать.
ДОННЕР. У голодающих
крестьян нет кукурузных хлопьев. Боже мой, Мартелло, даже если бы у них была
кукуруза, думаешь, они превратили бы ее в ярко-желтые хлопья для завтрака
блюдущих свои фигуры машинисток?
МАРТЕЛЛО. Черт, о чем это
ты? Какие еще голодающие крестьяне? Честное слово, Доннер, тебя бросает из
одной крайности в другую. Вообще-то я предпочел бы твои кусочки, керамические.
ДОННЕР. Нет уж, поговорим
как следует на тему керамической еды. Само собой разумеется, керамический хлеб,
мясо, клубника с гипсовыми сливками очерчивают проблему очень ясно, но ответа я
все-таки избегал. Сам вопрос таков: как объяснить ценность произведения
искусства человеку с пустым брюхом? Ответ, как и все великое, будет прост:
нужно сделать его съедобным.
МАРТЕЛЛО. Блестяще.
ДОННЕР. Эта идея родилась
у меня в… совершенно случайно. Это ты чистишь ванну моим полотенцем?
МАРТЕЛЛО. Нет. Это,
наверное, Бошамп.
ДОННЕР. У этого человека
начисто отсутствует чувство уважения к чужой собственности.
МАРТЕЛЛО. Пожалуй, что
так. Повадился припрятывать мой мармелад. Не знаешь куда?
ДОННЕР. В банку из-под
соленых огурчиков.
МАРТЕЛЛО. Хитрый черт!
Благодарю.
ДОННЕР. Оливковое масло в
мед превратилось.
МАРТЕЛЛО. Невероятно.
Наверное, эта мысль посетила его в ванне, когда он орудовал твоим полотенцем.
ДОННЕР. Где он сам?
МАРТЕЛЛО. За сахаром
пошел, на свои купит. Интересно, где он его прятать будет?
ДОННЕР. Пусть прячет, где
хочет. Сахарное искусство – это только начало.
МАРТЕЛЛО. Вдохнет в кубизм
новую жизнь.
ДОННЕР. Вспомнить хотя бы
скульптуру «Мыслителя», выполненную из…
МАРТЕЛЛО. Охлажденного
рисового пудинга.
ДОННЕР. Соли. Только
представь себе бедных жителей деревни, получающих месячный запас соли в виде
классической скульптуры!
МАРТЕЛЛО. И не только
классической! А твои съедобные творения?
ДОННЕР. Представь себе
целую группу новых красителей – от соли до лакрицы!
МАРТЕЛЛО. Гипсовые буханки
хлеба с запеченными в них
керамическими кусками мяса, и все подписаны твоим именем! Интеллигенты вновь
обретут утраченные эстетические принципы и вкус. Отныне созданная художником
вкуснятина…
ДОННЕР. Мартелло, ты что,
насмехаешься надо мной?
МАРТЕЛЛО. Да что ты,
Доннер. Пусть едят искусство.
ДОННЕР. Представляешь, моя
следующая выставка открыта для всех голодающих… Знаешь, Мартелло, я только
сейчас почувствовал себя свободным от некоторого чувства стыда, которое
художник носит в себе до конца дней. По-моему, все мы в какой-то мере пытались
освоить съедобное искусство.
МАРТЕЛЛО. Кто именно?
ДОННЕР. Да все мы! Бретон,
Эрнст, Марсель, Макс, ты, я. Помнишь, как Пабло все кричал, что война сделала
искусство бессмысленным?
МАРТЕЛЛО. Какой Пабло?
ДОННЕР. Как ты можешь
спрашивать? Пабло!
МАРТЕЛЛО. Тот самый
однорукий официант из кафе «Сюисс»?
ДОННЕР. Да, кафе «Рюсс», -
его владелец, ему оторвало ногу под Верденом.
МАРТЕЛЛО. Боже мой, ну и
скучный же он был тип. Но твоя память на людей, которые давали тебе в кредит,
меня просто поражает.
ДОННЕР. В кредит он давал
и тебе, потому что ты тоже был под Верденом.
МАРТЕЛЛО. Что верно, то
верно.
ДОННЕР. Не было этого.
МАРТЕЛЛО. Разве? По-моему,
наш маршрут проходил очень-очень близко к Вердену, ты сам это прекрасно
помнишь.
ДОННЕР. Боже мой, какой же
это был поход! Ты, Мартелло, был просто как чокнутый.
МАРТЕЛЛО. Не стану
отрицать.
ДОННЕР. И Бошамп тоже.
МАРТЕЛЛО. Он и его конь.
ДОННЕР. Так хорошо мы уже
никогда не проводили время…
МАТЕЛЛО. Да ты проклинал
весь этот поход.
ДОННЕР. Не может быть.
МАРТЕЛЛО. Больше, чем
войну.
ДОННЕР. Она-то все и
испортила. После нее быть художником стало бессмысленным. Надо было бросить это
занятие. Искусство лишилось смысла.
МАРТЕЛЛО. Кроме
бессмыслицы, заключенной в нем самом. Пабло не дано было понять этой разницы.
Вечно выходил из себя по поводу потерянной руки.
ДОННЕР. Ноги…
МАРТЕЛЛО. Как живой стоит
передо мной – в каждой руке по подносу, чертыхается… подожди-ка…
ДОННЕР. Ноги.
МАРТЕЛЛО. По подносу в
каждой ноге… Ты что, нарочно меня путаешь?
ДОННЕР. И он был прав. Все
он понимал. Разницы действительно не
было. Мы пытались провести разграничительную линию между искусством,
воспевающим разум, его исходными принципами, историей. Логикой, с одной
стороны, и нашим собственным смещенным антиискусством, построенном на безверии,
- но то и другое воспринималось как оскорбление этим одноногим солдатом и всем
легионом одноногих, одноруких, одноглазых калек. И опять мы в таком же
положении, ищем новые обоснования. И единственное, что я могу сказать в защиту
своей статуи, что она съедобна.
МАРТЕЛЛО. А о моей – то, что
она вызывает улыбку. Тебе она нравится?
ДОННЕР. Это что – символ?
МАРТЕЛЛО. Метафора.
ДОННЕР. А почему у нее на
голове пучок соломы?
МАРТЕЛЛО. Это не солома –
спелая рожь. Это ее волосы. Подходит либо спелая рожь, либо золотые нити, а вот
зубы получаются пока не очень, пришлось использовать жемчуг.
ДОННЕР. Похоже,
искусственный.
МАРТЕЛЛО. Само собой,
жемчуг искусственный. И губы из искусственных рубинов. А вот груди ты оценишь
по достоинству, я уверен.
ДОННЕР. Ну конечно. Они
съедобные?
МАРТЕЛЛО. Ну, вообще-то
они не для еды – просто в данный момент я использую натуральные фрукты, а для
ее лебединой шеи – перья. Не знаю, что делать с глазами: со звездами вроде бы
их не сравнишь… А может, сравнить их с бездонными глубинами, а?
ДОННЕР. Чьи?
МАРТЕЛЛО. Софи, естественно.
ДОННЕР. Ты хочешь меня
убедить, что это изображение Софи?
МАРТЕЛЛО. Метафорическое.
ДОННЕР. Ну и скотина же
ты, Мартелло!
МАРТЕЛЛО. Что-что?
ДОННЕР. Дрянь ты
последняя! У тебя есть что-нибудь святое?
МАРТЕЛЛО. Полегче, Доннер,
у меня и в мыслях не было обидеть тебя.
ДОННЕР. Какое ты имеешь
право глумиться над ее памятью? Я не допущу этого, будь ты проклят! Боже мой,
неужели ей в жизни выпало мало горя, чтобы и после смерти над ее красотой
насмехались, использую уродливо-ничтожные приемы ремесла?
(Доннер
хлопает по статуе, один зуб из ее рта вылетает.)
МАРТЕЛЛО. Возьми себя в
руки, Доннер, ты же ей зуб выбил.
ДОННЕР (чуть не плача). О, Софи… Твоя красота
была неотделима от невинной грации, а твои волосы…
МАРТЕЛЛО. Цвета спелой
ржи…
ДОННЕР. Золота. Полный
трагизма взгляд – глаза как…
МАРТЕЛЛО. Звезды.
ДОННЕР. Бездонные глубины.
А когда ты смеялась…
МАРТЕЛЛО. Обнажала
подобные жемчугу зубки.
ДОННЕР. Смех, подобный
серебряному колокольчику, размыкал твои бледно-рубиновые губки…
МАРТЕЛЛО. Серебряному колокольчику, именно! А ее
груди…
ДОННЕР. Были подобны…
МАРТЕЛЛО. Спелым грушам.
ДОННЕР. Твердым, только
созревшим яблокам.
МАРТЕЛЛО. Грушам, Доннер,
угомонись ради бога!
(Охваченный
горем Доннер подскакивает к статуе.)
ДОННЕР. Ах, Софи… Я весь в
воспоминаниях о тебе, и если бы к ним добавились некоторые детали, лента для
волос… цветок… музыкальный мотив… река, протекающая под старинными мостами…
ароматы лета…
КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ
(Комната
в Ламбите. 1922 год.
Мы
теперь в другой комнате; доносятся звуки парижского аккордеона. Но действие
происходит в Англии.
Молодой
БОШАМП, ему лет двадцать пять, упаковывает и увязывает чемодан. СОФИ, ей
двадцать два года, стоит лицом к окну. Оба полностью одеты. Звуки аккордеона
становятся тише.)
СОФИ. Честно говоря, я
расстанусь с Ламбитом без сожаления – от реки несет тухлятиной, а аккордеонист
тоску на меня нагоняет… дать ему денег, чтобы поиграл в другом месте. Или чтобы
чемоданы наши запаковал. С аккордеоном ему придется на время расстаться. Только
он, наверное, свистеть сквозь зубы начнет. Извини, дорогой, что от меня
никакого толка… А остальные уже внизу?.. Да… точно: а эти до ужаса знакомые
голоса, пятью этажами ниже, дающие отрывистые приказания возчику… Я уже так
привыкла к твоему голосу, хочу слышать только его. Они хорошие ребята – оба
такие обходительные – и твои закадычные друзья, уже за одно это нужно их
ценить… Но все же… прости меня… мне сейчас кажется… пока еще не поздно…
По-моему, нам не надо ехать с ними, по-моему, нам надо остаться вдвоем…
Любимый, пожалуйста, не увязывай пока чемодан… скажи, что у тебя на уме… пока
еще не поздно… говори быстро, я слышу, как Банджо идет по холлу, он сейчас
здесь появится… Прошу тебя, не
запаковывай чемодан! Оставь его… (Бледная,
нежным голосом, не без иронии.) Я слышала, как ты одевался сегодня утром…
Твой костюм из сержа, его запах смешивался с запахом васильков в вазе; я даже
подслушала, как ты просунул его в петлицу – ты наверное, временами принимаешь
меня за колдунью?.. А я всего лишь добрая фея, и мне очень хочется, если ты
позволишь, остаться с тобой здесь. Со мной все будет хорошо. Я к тебе успела
привязаться, и мне не будет страшно, даже если ты будешь оставлять меня одну…
тебе ведь часто придется уходить – навещать Мышь и Банджо в их новой
мастерской… Ну, говори же, прошу
тебя.
БОШАМП. Софи… Как бы это
объяснить…
(Входит
молодой МАРТЕЛЛО.)
МАРТЕЛЛО. Привет… Ну, что
новенького?
БОШАМП. Да ничего. (Резким движением затягивает шпагат.)
Сам отнесу. Как фургон?
МАРТЕЛЛО. С ним порядок.
За кобылу боюсь, спина у нее провислая, а ноги слишком тонкие.
БОШАМП. Я… сейчас вернусь.
(Забрав
чемодан, БОШАМП уходит.)
СОФИ. Извини, что от меня
никакого толку. Могла бы посидеть у окна и последить за вещами.
МАРТЕЛЛО (громко смеясь). Ну, это же ужасно
здорово. Ты, Софи, вечно над собой подшучиваешь…
СОФИ. А вдруг на правом
берегу нас еще один аккордеонист поджидает. А уж вонища точно будет, как на
левом. В Челси было бы намного лучше.
МАРТЕЛЛО. Эти
аккордеонисты – народ особый. Не так безнадежно буржуазны, как мы, художники.
СОФИ. Смотрю я на солнце и
думаю – на том берегу оно будет светить с юга, прямо нам в окна, я буду
восседать на новом посту, под его лучами и представлять себе ландшафт,
запечатленный Тернером. Он ведь не очень изменился, краски стали немного
другими. А ты хотел бы писать, как он?.. Нет, извини, нет, конечно, глупая я,
глупая… А Тернер вряд ли бы захотел писать в твоей манере, да? Но смог бы, естественно.
МАРТЕЛЛО. Естественно.
СОФИ. Только вряд ли бы он
захотел.
МАРТЕЛЛО. Ему бы и в
голову такое не пришло, вот в чем дело.
СОФИ. Да, именно так. А
что ты сейчас делаешь?
МАРТЕЛЛО. Сейчас не пишу.
Работаю над скульптурой.
СОФИ. Я имею в виду прямо сейчас, в данный момент, что ты
делаешь здесь?
МАТЕЛЛО. А-а-а, да ничего
особенного, с тобой вот болтаю.
СОФИ. Большую корзину с крышкой
не видишь?
МАРТЕЛЛО. Корзину? Нет.
СОФИ. Должна быть где-то
здесь: надо сложить туда мою обувь и саквояжи.
МАРТЕЛЛО. Ладно, подождем
Сухаря – по-моему, это он поднимается по лестнице.
СОФИ. Нет, это Мышь. Ну и
глупые же у вас прозвища. Как у школьников. Не надоели?
МАРТЕЛЛО. Со стороны,
наверное, звучит глупо – но мы-то воспринимаем их как настоящие наши имена…
Наверное, когда мы состаримся и будем писать, как Ландсеер, они станут
излишними.
СОФИ. Что у меня за
характер! Не могу без нотаций. Я не хотела посмеяться над вами. Я просто
нервничаю из-за переезда.
МАРТЕЛЛО. Да, я понимаю.
СОФИ. Прозвища ведь так
просто не даются. Ты действительно играл на банджо?
МАРТЕЛЛО. Нет. Это из-за
моей фигуры, когда я был мальчишкой. Сухарь часто говорил: «Таким уж уродился».
СОФИ. Понятно. А Мышь –
потому, что входит бесшумно.
(И
он действительно входит – молодой ДОННЕР, он же Мышь.)
ДОННЕР. Привет, Софи.
(Пауза.)
СОФИ. Что же происходит? (Пауза.) Он сказал про твою скульптуру.
МАРТЕЛЛО. Да ну?
СОФИ. Что ты над ней сейчас
работаешь. Как она называется?
МАРТЕЛЛО. Ну, вообще-то я
назвал ее «Калека». Это будет деревянная фигура мужчины, а одна нога у него
будет настоящая.
СОФИ. Вроде как шутка.
МАРТЕЛЛО. Ну да.
СОФИ. А одна нога
действительно будет настоящая?
МАРТЕЛЛО. Да нет, конечно,
придется ее изготовить.
СОФИ. А из чего?
МАРТЕЛЛО. Ну, из дерева…
естественно.
(Пауза.)
СОФИ. А как насчет фигуры
мужчины с черной повязкой на глазу?
МАРТЕЛЛО. Софи…
СОФИ (не владея собой, рыдая). Ведь он знает, как со мной поступить,
правда? Что же, что же будет? Вы ведь все
уезжаете, да?
МАРТЕЛЛО (тихо). Мышь остается. Извини…
(МАРТЕЛЛО
уходит, закрыв за собой дверь. Пауза.)
СОФИ (взяв себя в руки). Ты остаешься?
ДОННЕР. Да.
СОФИ. Почему?
ДОННЕР. Нужно выбирать
одно из двух.
СОФИ. Одно из двух?
ДОННЕР. Если ты едешь с
ними, я буду жить отдельно, чтобы не встречаться с тобой.
СОФИ. Если я уеду?..
ДОННЕР. Софи, ты же
знаешь, как я люблю тебя… Люблю давно…
СОФИ. Он хочет, чтобы я
осталась здесь? С тобой?
ДОННЕР (выкрикивая). А зачем тебе уезжать? (Тихо.) Ты ему больше не нужна. Для меня
невыносимо смотреть, как он причиняет тебе боль. Но и когда ты была счастлива с
ним, я тоже очень страдал. А теперь, когда твои чувства оскорблены… нет, я
этого не вынесу…
СОФИ. Он полюбил другую?
ДОННЕР. Да нет у него
никого.
СОФИ. Ты не ответил на мой
вопрос. Он любит эту поэтессу? Такая богемная и живет на ренту? Он мне все
читал ее стихи, а потом вдруг перестал. Наверняка они встречаются.
ДОННЕР. Только в компании.
Ей не до него, это точно.
СОФИ. Она тоже переедет?
ДОННЕР. Что ты, что ты,
конечно нет!.. Там удобств еще меньше, чем здесь – просто большой чердак, три
кровати, стоящие вплотную, и кухонная плита в углу.
СОФИ. Он и не собирался
брать меня с собой.
ДОННЕР. Ты бы не смогла
там жить. В ванную комнату надо спускаться по ступенькам, перил нет – ты можешь
упасть. Софи, ты должна остаться
здесь, ты к этому месту привыкла – а я соглашусь на любые условия.
СОФИ. Когда он собирался
сообщить об этом мне?
ДОННЕР. Со дня на день.
СОФИ. Может быть, он хотел
оставить записку на камине? Как бы подшутить.
ДОННЕР. Софии… я люблю
тебя. Тебе со мной будет хорошо.
СОФИ. Да, я знаю. Но я не
могу ответить тебе взаимностью, Мышь. Извини, но я не могу. Снова влюбиться
выше моих сил. Последний прилив влюбленности связан только с ним, когда он
проказничал, как мальчишка, в галерее, где была ваша первая выставка. «Границы
искусства» – какие же вы были проказники со своими картинами, окаймленными
колючей проволокой, и досками с надписью: «А сейчас вы окажетесь в Патагонии».
Ну и типчики вы были, разве нет? Смешные-смешные, словно школьники в штанишках
на лямках, холящие первый пушок на верхней губе. Ничего от художников. Вы мне
все трое нравились. Ни одного слова от вас не слышала, один хохот в адрес
друзей. Про себя уж молчу: ноль внимания. На мое облегающее фигуру платье,
ленты в волосах и очки с толстенными стеклами. Все равно вы мне все нравились.
Но волей-неволей я задерживала взгляд на нем и все думала: как его зовут.
Мартелло? Бошамп? Доннер? И вдруг в какой-то момент мою душу поразило острое
щемящее чувство, что выбор сделан за меня свыше, что именно он завладеет моею
душою. Любовью бы я это не назвала, но, по-моему, именно этими словами принято
называть такое состояние.
ДОННЕР. А когда ты
смотрела на нас в следующую нашу встречу, то уже…
СОФИ. … не видела. Но во
всяком случае, у меня не было нужды в тех ужасных очках, и я чувствовала, что
стала очень привлекательной.
ДОННЕР. Ты была красивая.
КАРТИНА ПЯТАЯ
(Та
же комната. 1920 год.
Декорации
те же плюс личные вещи трех молодых людей, использующих комнату как гостиную.
Среди вещей – граммофон и пластинка с записанной на ней игрой в пинг-понг. На
сцене молодые ДОННЕР и БОШАМП. МАРТЕЛЛО и СОФИ понимаются по лестнице.)
МАРТЕЛЛО (за сценой). Настоящее восхождение… еще
пять ступенек, потом налево, и мы на самом верхнем этаже…
СОФИ (за сценой). Комната, наверное, большая и красивая…
МАРТЕЛЛО (за сценой). У нас у каждого по комнате,
а гостиная общая. Сейчас налево – и она перед вами во всей своей красе.
СОФИ (за сценой). Почему-то в пинг-понг кто-то играет.
МАРТЕЛЛО (за сценой). Серьезно? Так, разрешите
мне…
(МАРТЕЛЛО
приглашает СОФИ в комнату. ДОННЕР и БОШАП встают, чтобы приветствовать ее.
Громко звучит решающий удар одного из игроков.)
СОФИ. Прекрасный удар!
МАРТЕЛЛО. Джентльмены,
имею честь представить вам мисс Фартингейл.
(Игра
в пинг-понг возобновляется.)
СОФИ (разочарованно). Я-то думала…
МАРТЕЛЛО. Моих друзей, как
вам известно, зовут господин Доннер и господин Бошамп. Господин Бошамп справа
от вас, господин Доннер слева.
(Удар
приходится в сетку. Знакомый звук все ниже и ниже подпрыгивающего шарика.)
СОФИ. Не повезло.
МАРТЕЛЛО. В пинг-понг
сейчас играют не они.
СОФИ. Что вы говорите!
МАРТЕЛЛО. И потому застыли
в изумлении. Бошамп, останови ты его.
(БОШАМП
снимает иглу с пластинки.)
СОФИ. Извините.
ДОННЕР (поспешно). Здравствуйте.
БОШАМП. Здравствуйте.
МАРТЕЛЛО. Только руки
протягивать совсем ни к чему. Мисс Фартингейл слепа.
БОШАМП. Ну, Мартелло, ты
даешь!
СОФИ. Но я действительно
слепа – как летучая мышь, вы уж извините.
БОШАМП. Это вы меня
извините.
СОФИ. Не обращайте
внимания.
БОШАМП. Я постараюсь.
СОФИ. Хотя, обращайте,
обращайте. Не переживайте, если у вас вырвется «видите ли». Люди так привыкли,
что же теперь поделаешь.
МАРТЕЛЛО. Может быть,
присядете, мисс Фартингейл… Давайте-ка я…
СОФИ. Ой, спасибо
большое.. большое спасибо. В ногах правды нет. Надеюсь, вы последуете моему
примеру.
МАРТЕЛЛО. Чаю хотите?
СОФИ. С удовольствием.
ДОННЕР. Чайник вот-вот
закипит.
МАРТЕЛЛО. Индийский или
цейлонский?
СОФИ. Я в сортах не очень
разбираюсь.
МАРТЕЛЛО. Никто не
разбирается. Поэтому мы покупаем один и тот же.
СОФИ. И какой же?
МАРТЕЛЛО. Понятия не имею.
ДОННЕР. Высший сорт
ассамского.
(За
сценой свистит чайник.)
СОФИ. Это опять граммофон?
ДОННЕР. Извините.
(ДОННЕР
выходит. Свист утихает.)
БОШАМП. Записываю вот на
пластинки различные игры и развлечения.
СОФИ. Специально для
слепых?
БОШАМП. Бог с вами, нет,
конечно. В общем… идея состоит в том, чтобы слушать различные звуки, закрыв при
этом глаза.
СОФИ. Очень впечатляет. Я
слушала и даже следила за счетом.
БОШАМП. Да! Видите ли… (Извиняясь.) Извините! (Извиняясь за слово «извините».)
Простите… я пытаюсь освободить визуальный образ
от рамок визуального искусства. Идея
состоит в том, чтобы создавать образы – картины, воспринимаемые чисто умственно… Наверное, я первый художник,
работающий в этой сфере.
СОФИ. Я тоже так думаю, господин
Бошамп.
БОШАМП. Эта пластинка –
моя последняя. Ллойд Джордж против Клары Боу.
СОФИ. Боже мой! Как вам
удалось их записать?
БОШАМП. Видите ли…
СОФИ. Ну, конечно! Конечно
вижу. Шутка просто замечательная, господин Бошамп.
БОШАМП. Да… Благодарю вас.
Можно, я другую пластинку поставлю? На ней шума совсем нет.
СОФИ. Пожалуйста.
(Входит
ДОННЕР с чайным подносом в руках. БОШАМП меняет пластинку.)
ДОННЕР. Готово. Вам
какого, мисс Фартингейл?
МАРТЕЛЛО. Может быть, вы окажете нам честь, мисс Фартингейл?
ДОННЕР. Банджо!
СОФИ. Да… да… я попробую.
(С
важным видом МАРТЕЛЛО ставит поднос перед СОФИ и делает шаг назад… Ей предстоит
разлить чай в чашки.)
Всем с молоком?
(Все
соглашаются. Софи добавляет молоко в чай.)
Господин Доннер, вам
сколько кусочков?
ДОННЕР. Пожалуйста, два,
мисс Фартингейл…
(Она
бросает два кусочка сахара в одну из чашек.)
Спасибо.
СОФИ. А вам, господин
Бошамп?
БОШАМП. Мне не надо,
спасибо.
СОФИ. Вам, господин
Мартелло?
МАРТЕЛЛО. Мне только один.
(Софи
бросает кусочек сахара в чашку.)
СОФИ. Ну вот, готово.
(Молодые
люди облегченно вздыхают Аплодируют и смеются.)
ДОННЕР. Знаете, что я вам
скажу, мисс Фартингейл, вы просто потрясающая девушка.
СОФИ. Как это мило с вашей
стороны, господин Доннер. Пожалуйста, не считайте меня легкомысленной, но вы и
ваши друзья мне тоже очень понравились. По-моему, вы все симпатичные и
добродушные, а уж очутиться у вас и пить чай с вами было верхом моих желаний.
МАРТЕЛЛО. Я не успел
объяснить друзьям…
СОФИ. Ой, простите меня.
Вы, наверное, мучаетесь в догадках. Мой покойный дядюшка, поклонник современных
поисков в живописи, пригласил меня в прошлом году на открытие выставки в
«Рассел-Гэлери».
(Пауза.)
БОШАМП. Извините за
любопытство… вы часто бываете в картинных галереях?
СОФИ. Сейчас нет, конечно,
господин Бошамп, но тогда у меня еще сохранялись остатки зрения. Боже мой, не с
того я начала.
МАРТЕЛЛО. Мисс Фартингейл
живет в Школе для слепых на Принс-оф-Уэллс-Драйв. Она как-то раз сидела на
скамейке в парке возле школы, а я проходил мимо. Она заговорила со мной самым беззастенчивым
образом.
СОФИ. Неправда, неправда!
МАРТЕЛЛО. Я уже два раза
был на чаепитии у них в школе. А разливала чай оба раза она.
СОФИ. Я была в парке со
своей учительницей, но она ненадолго отошла к пруду, чтобы покормить уточек.
Когда она обернулась, то увидела незнакомого джентльмена с застывшей ухмылкой и
поднятой шляпой, разглядывающего меня задумчиво и смущенно. Когда она
вернулась, чтобы выручить меня, было уже поздно.
ДОННЕР. Слишком поздно?
СОФИ. Он мне говорит:
«Извините, мы с вами раньше не встречались? Меня зовут Мартелло». Само собой,
он видел меня первый раз в жизни.
МАРТЕЛЛО. А она мне: «Вы
не художник случайно?».
СОФИ. «Вроде, да», -
сказал он, по-видимому, польщенный.
МАРТЕЛЛО. «Границы
искусства?» - спросила она. Я был поражен. И вот пригласил ее на чай. Без
всяких уговоров и тоном, исключающим возражения. Застенчивость вашу как ветром
сдуло, признайтесь.
СОФИ. Пожалуй, ведь моя
жизнь небогата событиями… Естественно, я разволновалась.
МАРТЕЛЛО. Я думал, она в обморок упадет от перевозбуждения. Ее
пожилая спутница была против, пыталась даже протестовать, но остановить мисс
Фартингейл было уже невозможно!
СОФИ. Ну, зачем вы так,
господин Мартелло…
МАРТЕЛЛО. Сопровождающая
вас пожилая дама поняла это по выражению вашего лица.
ДОННЕР. Выставка, должно
быть, произвела на вас большое впечатление, мисс Фартингейл.
МАРТЕЛЛО. Да не выставка
вовсе! (Почувствовав себя неловко.) Я
хотел сказать… что у мисс Фартингейл сложилось мнение, будто все картины
поверхностны и не стоили художникам большого труда.
БОШАМП. Что верно, то
верно.
МАРТЕЛЛО. И тут меня
понесло. А почему искусство должно стоить труда? Почему бы ему не быть делом
простым?
СОФИ. Но ведь это
неоспоримый факт, что независимо от изображаемого предмета и намерений самого
художника, его картина отражает часть заключенного в самом искусстве мира, то
есть душа художника – это целый мир.
МАРТЕЛЛО. Попробуй,
разберись.
СОФИ. По-моему, каждый
художник, независимо от своего желания, стремится к цельному отображению мира,
с помощью воображения выделяется часть целого, а техника помогает создать
какое-то конкретное полотно.
МАРТЕЛЛО. Вот это да!
СОФИ. Чем труднее создать
картину, тем больше восхищения она вызывает. Труд – еще не все, он одно из
слагаемых искусства. Как бы красиво ни были завязаны мои шнурки, вряд ли они
произведут на вас сильное впечатление, так почему же вы решили, что
нарисованные на белом фоне черные полосы произведут впечатление на меня? Это
ведь одна из ваших картин?
МАРТЕЛЛО. Не помню. Вы,
кажется, спрашивали о ней, когда мы познакомились.
СОФИ. И я не помню. Может
быть, ваши друзья вспомнят – черные рельсы на белом снегу.
МАРТЕЛЛО. Я отвечу за них.
Похоже, вы забыли, а может, и не знаете, что очень сложное с вашей точки зрения
может быть очень простым с точки зрения художника. Он может рисовать яблоко так
же легко, как вы завязываете шнурки, и так же быстро. Более того, нарисовать
его под силу любому человеку, да, я настаиваю на этом: живописать природу, так
или иначе – это дело техники, и ей можно научить, как игре на фортепиано. Но
как можно научить мыслить так, а не
иначе? – живописать предельно простые вещи, скрыв за ними неожиданные повороты
мысли, а потом заключить написанное в рамку, повесить на стену и заставить вас
вглядываться в нее, чем вы и занимались на нашей первой выставке…
ДОННЕР. Банджо…
МАРТЕЛЛО. И в чем же, в
конце концов, преимущество реалистического искусства? Каким образом можно
истолковать и оправдать само понятие соперничества с природой? Чем шумнее
успех, тем плачевней результат. А вот когда воображение отрывается от
зрительного восприятия, картина получается интересной.
СОФИ. По-моему, это
интересно главным образом самому художнику или тем, кого больше волнует история
искусства, нежели картины. Я кое-что видела на своем веку и не очень сожалею о
том, что не смогу оценить достоинства новой живописи. Я счастлива, что успела
насладиться прерафаэлитами, пока окончательно не ослепла. Может быть, вы читали
эссе Рескина о…
БОШАМП. Послушайте, мисс
Фартингейл, на вас чулки синего цвета?
СОФИ. Понятия не имею,
господин Бошамп. Они действительно синие? А как прошла игра на новой пластинке?
Вы собирались ее поставить.
БОШАМП. Так я ее поставил.
Сейчас переверну на другую сторону. (Переворачивает
пластинку.)
ДОННЕР. Знаете что…
По-моему, я действительно помню вас.
БОШАМП. Ну-ну, Мышь.
ДОННЕР. Девушка – в очках
и с длинной косой, если я не ошибаюсь.
СОФИ. Да!
ДОННЕР. И, по-моему, мы
обменялись взглядами!
СОФИ. Возможно. Скажите,
господин Доннер, как вы выглядели?
ДОННЕР. Я?
СОФИ. Ну да. Я вас всех
троих зрительно помню, но кто из вас кто, я так и не узнала, стеснялась
спросить, кто из вас Доннер, кто Бошамп, а кто Мартелло. Все трое красивые,
хорошо сложены. Ни у кого не было бороды, и уши не торчали – и, если вы
помните, на вас была военная форма, абсолютно одинаковая…
МАРТЕЛЛО. Да, это мы так
шутили. Мы тогда только что из Франции вернулись.
БОШАМП. Из нашего похода.
Тише едешь – дальше будешь.
СОФИ. А через несколько
месяцев я совсем ослепла и в результате не знаю, кому из вас какой голос
принадлежит, хотя лица, все три, я, конечно, прекрасно помню.
(Пауза.)
БОШАМП. Мисс Фартингейл,
может быть, чье-то лицо вам запомнилось лучше?
СОФИ. Пожалуй, да,
господин Бошам.
БОШАМП. Ну вот.
СОФИ. Нет, все
запомнились.
БОШАМП. Но один все-таки
больше, чем другие?
МАРТЕЛЛО. А иначе мы не узнаем,
кто именно!
ДОННЕР. Ах да, вы же мой
взгляд перехватили.
СОФИ. Честно говоря… это я
из любопытства на вас посмотрела. Но там был фотограф, он работал на какой-то
иллюстрированный журнал…
ДОННЕР. «Зи Тэтлер».
СОФИ. Нет, в этом журнале
фотографии не было, я его просмотрела… но фотограф просил вас позировать
каждого перед своей картиной.
МАРТЕЛЛО. Понятно. И вы
хотите узнать, кто из нас позировал на фоне упомянутой вами картины.
СОФИ. Ну да. Из
любопытства. Фон картины составлял снег, если я не ошибаюсь.
ДОННЕР. Да там была всего
одна картина со снегом.
СОФИ. Сплошной снег на все
полотно…
МАРТЕЛЛО. Не только снег…
СОФИ. Да, еще железная
ограда.
БОШАМП. Да, именно она –
пограничное ограждение на снегу!
СОФИ. Да! (Пауза.) И кто же из вас?..
ДОННЕР. Это Бошамп.
СОФИ. Господин Бошамп?
БОШАМП. Да, мисс
Фартингейл… Похоже, это был я.
(Пауза.)
СОФИ (оживленно). Ну, кому еще чаю?
МАРТЕЛЛО. Пойду наполню
чайник.
(МАРТЕЛЛО
берет чайник и выходит. Граммофон: «Шах».)
СОФИ. Ой, это что,
шахматы, господин Бошамп?
БОШАМП. Именно. Ленин
против Джека Демпси.
СОФИ. Ой, как здорово. А
живописью вы с тех пор больше не занимались?
БОШАМП. Нет. Через
пятьдесят лет художников вообще не будет. Кроме Доннера, разумеется.
СОФИ. Ну что ж, господин
Доннер, по-моему, вам удается запечатлеть красоту, а самая совершенная красота
– в природе.
БОШАМП. Ну, не подумайте,
что я что-то имею против красоты или природы, мисс Фартингейл. Откровенно
говоря, мне очень нравится парк, в котором вы познакомились с Мартелло; а какой
замечательный вид открывается из него через реку, ведь правда? То есть…
СОФИ. Абсолютно с вами
согласна, господин Бошамп. Вид действительно просто великолепный. Я ведь
потеряла только зрение. И тоже наслаждаюсь этим видом, как и любой другой
человек, который сидит, закрывая глаза и подставив лицо солнцу. Только я еще,
как и художник, могу пофантазировать, добавив к пейзажу краски и линии, избегая
при этом мук творчества. Честное слово, когда я слышу цокот копыт, мне ничего
не стоит поместить в сад носорога, и никто не сможет открыть мне глаза и
заставить разувериться.
(Возвращается
МАРТЕЛЛО.)
МАРТЕЛЛО. Для инков,
которые никогда не видели лошади, носороги представлялись такой же реальностью,
ничуть не меньшей. Слушайте! Мисс Фартингейл, это двухколесный экипаж или
ландо?
(С
улицы доносится звук проезжающего экипажа)
СОФИ. Восемь копыт,
господин Мартелло, никак не ландо. Это тяжеловозы. Наверное, пивная бочка.
МАРТЕЛЛО (выглядывая в окно). Точно, чтобы мне
провалиться на этом месте! Давайте еще поиграем!
БОШАМП. Послушай… неожиданно
всплыло в памяти… ты помнишь?..
МАРТЕЛЛО. Да, я тоже как
раз об этом подумал.
БОШАМП. Бошамп и его
Десятый Конь!
КАРТИНА ШЕСТАЯ
(Открытая
местность. 1914 год.
Трое
молодых художников совершают пеший поход по Европе. Они находятся в сельской
местности и соответствующим образом экипированы: за плечами рюкзаки, в руках
палки и т.д. У БОШАМПА в руках половинки кокосового ореха. Он ударяет их друг о
друга, имитируя цокот копыт.)
БОШАМП (с пафосом). Искусство всегда поражает.
Искусство должно подчиняться только собственным законам. Искусство не должно
давать обетов. Искусство не имеет ничего общего с ремеслом и не подстраивается
под вкусы публики. Боже мой, как же хорошо. Всю жизнь мечтал проехать летом
верхом через Францию вместе с двумя лучшими друзьями и безапелляционно
разглагольствовать об искусстве. Я очень признателен тебе, Мартелло. Я
счастлив, что познакомился с тобой, Доннер. Ну как, нравится вам мой конь?
МАРТЕЛЛО. Он великолепен,
ваше величество.
ДОННЕР. Рад слышать. А
почему бы не дать ему отдохнуть?
БОШАМП. Мышь сегодня
что-то неразговорчив. Надо было тебе разориться на коня. С ним все было бы
по-другому. Честно говоря, я никогда не чувствовал себя таким беззаботным.
Когда мы станем болтливыми и знаменитыми стариками и будем жить одними воспоминаниями,
эта прогулка будет одной из самых ярких их страниц.
(ДОННЕР
со злобой прихлопывает муху. Вид у него усталый и подавленный.)
ДОННЕР. Ну и жарища… и еще
эти мухи… (Прихлопывает еще одну.) Мы
уже близко?
МАРТЕЛЛО. Близко к чему?
ДОННЕР. Да откуда я знаю?
БОШАМП. Во-вторых – какое
художник занимает место в обществе? Какова его роль? Что им движет? Донне,
почему ты пытаешься стать художником?
ДОННЕР. Говорят, они
общаются с обнаженными женщинами.
БОШАМП. Доннер настроен
цинично.
ДОННЕР. Никогда не видел обнаженной
женщины и вряд ли бы получил такой шанс при моем образе жизни. Я из семьи
землевладельцев.
БОШАМП. Интересный поворот
мысли, но я продолжу свою. Повторяю – каково место художника в жизни? Ответ: он
сам не знает и совсем ни к чему беспокоить обывателей этой проблемой – она лишь
проявление его эгоцентризма. Художник подобен жизнерадостной собачонке. Только
и всего. В любом обществе, состоящем из тысячи душ, девятьсот просто работают,
девяносто работают добросовестно, девять – хорошо, и одна-единственная
жизнерадостная собачонка зарисовывает жизнь этих девятисот девяноста девяти.
Тпру, милый, тпру…
ДОННЕР. Заткни фонтан.
БОШАМП. Не знаю, какую
кличку ему придумать.
МАТЕЛЛО. Меня посетила
просто потрясающая идея.
ДОННЕР. Меня тоже.
МАРТЕЛЛО. Портрет… это
идеализация женской красоты, запечатленной в «Песне» Соломона.
БОШАМП. До меня не дошло.
ДОННЕР. А моя идея состоит в том, что в следующий раз
мы будем путешествовать на машине, а если не поучится, то лучше сидеть дома.
МАРТЕЛЛО. Мышь, ты же до
смерти хотел в пеший поход.
ДОННЕР. Ну, в чем-то мне
он нравится, а в чем-то нет. Больше всего мне понравилось, когда мы его
планировали, сидя дома у камина с чашкой какао и картой Франции. Если помнишь,
мы решили разбить маршрут на небольшие переходы, от одной симпатичной деревушки
до другой… здоровый завтрак на террасе, увитой лозой; набрасывание плана
следующего отрезка пути по живописным тропинкам; переход вброд журчащих ручьев;
отдых в полдень в тени; пикник; возможно, легкий сон и еще один короткий
переход до какого-нибудь приличного постоялого двора… горячая ванна, вкусный
обед, трубка в баре и беседа с добропорядочными местными жителями, потом
постель со свечой и интересной книжкой и сладкий сон – (шлеп!) – получай, чертенок!
БОШАМП (ударяя друг о друга половинки ореха).
Тпру-тпру, не пугай моего коня.
ДОННЕР. Да заткнись ты,
Сухарь. Весь день меня кусают эти дурацкие мухи, а ночью комары покоя не дают.
Я чуть не утонул, переходя вброд симпатичную горную речку, добропорядочные
местные жители обчистили меня до сантима, так что нам пришлось три раза
ночевать как попало, весь мой рацион на сегодня – половина кокосового ореха, а
что касается живописных тропинок – о, боже, опять это они, черт бы их подрал!
(Совершенно
неожиданно рядом со сценой раздается шум проезжающей мимо колонны грузовиков.
Пока они едут, ничего не слышно. Когда шум стихает, БОШАМП снова принимается за
свою игру.)
БОШАМП. Спокойно,
спокойно… хороший мальчик…
МАРТЕЛЛО. Знаешь что,
пусть Мышь прокатится на твоем коне.
БОШАМП. Ну уж нет. Этот
конь слушается только меня. Какое замечательное животное! У меня в разные
периоды моей жизни было девять лошадей, включая пони, он был первый, но ни одна
из них не идет в сравнение с этим красавцем… Он такой послушный, как уверенно я
чувствую себя рядом с ним, прямо магия какая-то. Как будто летишь над дорогой,
даже дух захватывает… Как мне его назвать?
ДОННЕР. Банджо, мы где? Ты
знаешь?
МАРТЕЛЛО. Более или менее.
ДОННЕР. То есть?
МАРТЕЛЛО. Тут расхождение
между картой и последним указателем.
ДОННЕР. С утра ни одного
указательного столба. Может, их всех выкопали?
(Из-за
сцены доносится шум проезжающих грузовиков.)
БОШАМП. Спокойно,
спокойно…
ДОННЕР. Бошамп, да выкинь
ты этот кокос, ради бога!
БОШАМП. Кокос! Неплохая
кличка. Но не совсем то. Разве Наполеон назвал бы своего коня «Кокос»? Наполеон…
а неплохая кличка.
ДОННЕР. И потом,
становится все более очевидным, что при подобном международном положении лучше
бы нам сидеть дома.
МАРТЕЛЛО. И каково же
международное положение?
ДОННЕР. Война идет.
МАРТЕЛЛО. Какая еще война?
Чепуха – не верь. С чего это вдруг война?
ДОННЕР. Это уже четвертая
колонна грузовиков за день, и всю неделю ни одной газеты, нигде.
МАРТЕЛЛО. Французы такой
народ – легко заводятся.
ДОННЕР. Только это были не
французы, а немцы.
МАРТЕЛЛО. Чепуха.
ДОННЕР. Нет, действительно
немцы.
МАРТЕЛЛО. Где эта дурацкая
карта? Сухарь, грузовики были французские или немецкие?
БОШАМП. Не знаю, Банджо.
Грузовики ведь все похожи.
МАРТЕЛЛО. Да я про солдат.
Доннер утверждает, что солдаты немецкие.
БОШАМП. А как определить?
МАРТЕЛЛО. Ну, Доннер?
ДОННЕР. По форме.
МАРТЕЛЛО. А, форма. Тогда
не стоит переживать. Они едут в противоположную сторону. Когда доберутся до
Парижа, мы уже будем в Швейцарии.
ДОННЕР. Думаешь, я дойду
до Швейцарии пешком? Мартелло, ты спятил.
(Издалека
доносится залп полевого орудия.)
МАРТЕЛЛО. К нам
подбираются.
БОШАМП. Все нормально,
Наполеон, спокойней, мальчик…
ДОННЕР. Бошамп тоже
спятил.
(Еще
взрыв.)
БОШАМП. Придумал! Назову
его Десятый Конь Бошампа! Он будет конем-призраком, который изменит ход войны –
он то появляется, то исчезает. Наносит удар – и нет его, следов от копыт не
оставляет, слышен только цокот по пустынной дороге да уносимое ветром ржанье.
Он лишен физической оболочки! Но он и не метафизичен! Он сверхфизичен!
Апокалиптичен, цок-цок. Десятый Конь Бошампа! – вот он появляется…
(Проносится
кавалейрийский эскадрон, стук копыт оглушает. Эскадрон удаляется, молодые люди
ошеломлены. Лица их вытягиваются.)
МАТЕЛЛО. Боже мой.
ДОННЕР. Удостоверились?
Немецкая кавалерия.
БОШАМП. Он прав.
МАРТЕЛЛО.Наверное, мы
слишком отклонились на восток. Не переживайте. Боже мой, если в наше время
нельзя прогуляться пешком по Европе, куда же весь мир катится? Вперед, я вижу
развилку – судя по солнцу, правое ответвление ведет в Швейцарию.
(Взрыв.)
Не обращайте внимания.
ДОННЕР. Смотри, что там
такое?
МАРТЕЛЛО. Что? Ага.
Какие-то мужчины копают канаву.
БОШАМП. Солдаты.
МАРТЕЛЛО. Чтобы солдаты
занимались таким делом во Франции, это что-то новенькое. Или в Германии.
Главное – не обращать на них внимания.
БОШАМП. Канава будь здоров
какая.
МАРТЕЛЛО. Это точно. Трубы
прокладывают, наверное.
БОШАМП. А может, все-таки
траншею роют?
МАРТЕЛЛО. Не обращай
внимания.
ДОННЕР. А нас ведь могут
интернировать. Надеюсь, у них для этого найдется хоть какой-нибудь транспорт?
МАРТЕЛЛО. Какая живописная
местность. Дорога идет вверх. Хороший знак. Вперед, Сухарь. Где твой Десятый
Конь?
БОШАМП. Прямо видно, как у
меня ноги опухли. Боже мой!
(Смотрит,
не отрываясь, в одну точку – двое остальных оборачиваются и тоже напряженно
смотрят в том же направлении.)
МАРТЕЛЛО (громко и подобострастно). Доброе утро!
БОШАМП (вторя ему). Bonjour!
ДОННЕР. Gut’n tag…
(Пауза.)
БОШАМП (шепотом). Это было полевое орудие!
МАРТЕЛЛО. К нам, дружище,
это не имеет никакого отношения. Эти жители континента вечно из-за границ
грызутся.
ДОННЕР. А как же мы будем
возвращаться?
БОШАМП. Поездом.
Телеграфирую, чтобы денег выслали.
ДОННЕР. Да поезда не ходят!
БОШАМП. Будем сидеть на
станции, пока не пойдут.
ДОННЕР. Нас могут принять
за шпионов… и расстрелять. Вот смеху будет. Умереть так нелепо, приятного мало.
БОШАМП. На войне любая
смерть нелепа.
МАРТЕЛЛО. Ну вы, оба,
слушайте. Все это детский лепет. Я старше вас и немного опытней. Я тщательно
изучил положение дел в Европе и могу заверить вас, что никакой войны не будет,
во всяком случает, в этом году. Вы забыли, что у меня есть дядя, его зовут
Руперт и он работает в военном министерстве. Я спросил его, что будет, когда
убили эрцгерцога Фердинанда. «Дядя! – спросил я, - означает ли это начало
войны? Должен ли я отложить пеший поход, которого мы ждем не дождемся с
друзьями еще с зимы?» «Мальчик мой, - ответил он, - в дорогу! Это я вам говорю.
Войны не будет по одной простой причине: правительство Ее Величества к ней
просто не готово. И понадобится
минимум полгода, чтобы накопить силы для разгрома французов».
ДОННЕР. Французов?
МАРТЕЛЛО. «Идите и
стирайте носки до дыр, - сказал дядюшка. – Потом на воды в Баден-Баден». И
добавил: «Может быть, они излечат тебя от всех артистических причуд, на которые
я попусту трачу время и деньги». «Ты живешь в чистом и прекрасном мире
фантазий, - сказала моя тетушка, - и если тебе суждено стать художником, твои
картины должны быть соответственно чистыми и прекрасными».
ДОННЕР. Хватит цитировать
тетушку.
МАРТЕЛЛО. Между прочим, я
как раз хотел поведать вам о своей новой картине – портрете прекрасной девушки
из «Песни Песней» Соломона…
(Раздаются
взрывы.)
Живот ее будет подобен
круглой чаше, в которой не истощается ароматное вино; чрево – вороху пшеницы,
обставленному лилиями, два сосца ее будут подобны двум козлятам, двойне серны,
шея ее будет подобна столпу из слоновой кости, глаза – озеркам Есевонским, что
у ворот Батраббима; нос ее будет подобен башне Ливанской, обращенной к Дамаску…
Как она прекрасна! Волосы у возлюбленной моей будут подобны стазу коз, сходящих
с Галаада, зубы ее – стаду овец, выходящих из купальни… Волосы на голове ее
будут подобны пурпуру! А ланиты под ее кудрями – половинкам граната…
КАРТИНА СЕДЬМАЯ
(Комната
в Ламбите. 1920 год.
Чаепитие
продолжается (картина пятая), все в прекрасном настроении. СОФИ медленно
передвигается по комнате под дружные команды хозяев.)
БОШАМП, ДОННЕР, МАРТЕЛЛО (по очереди). Влево!.. Влево… вправо…
влево, вправо… вправо… поворот… немного вправо… немного влево… поворот… влево…
поворот… стоп!
ДОННЕР. Ну как?
СОФИ. Я нахожусь точно в
том же самом месте, с которого начала движение, стул у меня за спиной.
ДОННЕР. Вы в этом
абсолютно уверены, мисс Фартингейл?
(Молодые
люди смеются и аплодируют.)
БОШАМП. Вы выиграли – но
стул-то мы могли и пододвинуть.
СОФИ. Я рассчитывала на
это, а иначе пришлось бы вам подставлять руки.
ДОННЕР. Конечно, само
собой.
СОФИ. Но это уже в другой
раз, господин Доннер. Я и так задержалась у вас дольше положенного, да и в
школе будут волноваться, что нежелательно. (Встает
и собирается уходить.)
БОШАМП. Мы вас проводим.
СОФИ. Благодарю вас.
Только не к чему беспокоить всех.
БОШАМП. Тогда я один.
СОФИ. Ну что ж, господин
Бошамп, если вам этого хочется.
ДОННЕР. Нам всем хочется.
СОФИ. Боже мой, какими
глазами на меня посмотрят в школе. (Наталкивается на стол и опрокидывает его.)
…Ой!
БОШАМП. Мартелло! Это ты
сдвинул стол!
СОФИ. Простите меня… какая
я неуклюжая…
БОШАМП. Вы совершенно не
виноваты… я помогу вам встать. Точно – я угадал! Ага.
СОФИ. Что такое?
БОШАМП. Только то, что
чулки на вас действительно синие.
(СОФИ
и БОШАМП смеются.)
МАРТЕЛЛО. Похоже, вы
оказались в надежных руках, мисс Фартингейл. Я уверен, что у вас нет никакого
желания возвращаться в сопровождении целой толпы. Так что разрешите сказать вам
«до свидания» и выразить надежду на то, что этот визит не последний.
СОФИ. Ах, Мартелло, ну,
конечно же. Еще раз большое спасибо. И счастливо оставаться вам обоим.
ДОННЕР. Ну, что ж… до
свидания, мисс Фартингейл.
МАРТЕЛЛО. Надеюсь,
господин Бошамп догадается пригласить вас пообедать.
БОШАМП. Об этом я мог
только мечтать.
СОФИ. Это было бы
действительно замечательно. Ой, и переодеваться не нужно… Идемте, господин
Бошамп… можно я возьму вам за руку, когда мы будем спускаться по лестнице?
БОШАМП. Если уж мы подаем
друг другу руки, можно и познакомится.
СОФИ. Софи…
ДОННЕР. Смотри, не упади…
БОШАМП. Не упаду!
(БОШАМП
и СОФИ уходят, с лестницы доносится их смех).
ДОННЕР (тихо). Не упади.
КАРТИНА ВОСЬМАЯ
(Комната
в Ламбите. 1922 год.
Декорация
та же, что и в четвертой картине. Вдалеке звучит аккордеон. ДОННЕР стоит, не
шевелясь, и слушает СОФИ).
СОФИ. Опять плохо вижу.
Еще хуже, чем в день нашего знакомства и чаепития. Опять буду натыкаться и
опрокидывать столики. (Рыдая.) Так же
нельзя! О чем он думает! А ты о чем думаешь,
Мышь?.. Не можем же мы жить как брат и сестра. Я знаю, ты не будешь ничего от
меня требовать. Как же я в таком случае могу чего-то требовать от тебя? Так и
буду плести рогожки да салфеточки на мебель в обмен на пропитание?.. А как быть
со служанкой? Мне платить ей нечем, и тебе я не могу позволить ей платить в
обмен на привилегию читать мне по вечерам. И одна я остаться не хочу – не могу
жить в одиночестве, я темноты боюсь; не
слепоты, а ночной темноты; я должна быть уверена, что проснулась именно
утром, а иначе я так перепугаюсь, что никогда не поверю в восход солнца – кто
мне поможет?.. А кто зажжет свет и подберет предметы одежды гармонирующих
цветов, отыщет вторую туфлю и застегнет сзади платье? Ты ведь не думал об этом.
А если и думал, то представлял меня своей любовницей. Но я ей не буду. Это выше
моих сил.
(Стоящий
около двери ДОННЕР потихоньку уходит.)
Я не могу жить с тобой,
зная, что ты меня желаешь. Ты понимаешь это?.. Мышь, ты где? Ты здесь? Скажи же
что-нибудь. Только не делай этого. Мышь, это же нечестно – прошу тебя, ты ведь
здесь… Ты вышел? Ну, не уходи, умоляю тебя… Как я могу решиться на что-то, если
не доверяю тебе. Умоляю, если ты здесь, ответь мне. Чего ты хочешь? Просто
смотреть на меня, стоя, не шевелясь, в комнате, сидеть подле постели, на крою
ванны? Смотреть, как я брожу по комнате, ворчу, разговариваю сама с собой,
сплю, умываюсь, одеваюсь, раздеваюсь, плачу? Ну уж нет, только не это. Я этого
не вынесу, не вынесу – ни за что! Ни за что!
(В
отчаянии подбегает к окну. Затемнение и звук разбиваемого стекла; несколькими
секундами позже ржание стоящей на улице лошади.)
КАРТИНА ДЕВЯТАЯ
(Студия
на чердаке. 1972 год.
Старик
МАРТЕЛЛО и старик ДОННЕР вновь принимаются за работу – как в Картине третьей).
МАРТЕЛЛО. Лучше бы ты
погиб. Я имею в виду то, что лучше ей было упасть ярдом правее, туда, где ты
стоял. Размозжила бы тебе голову или сломала позвоночник, пока ты нам ручкой
махал. Помню, услышал я звон стекла, задрал голову, реакция мгновенно
сработала, и я крикнул: «Берегись!». Не надо было мне спасать тебя. Бошамп
сказал: «Несчастный случай. Потеряла ориентацию и пошла вместо двери к окну;
иначе почему она окно не открыла?». Не знаю, не знаю. Почему она должна была
вести себя рационально под воздействием иррационального душевного импульса? Как
сказал следователь: «Трагический случай. Самоумерщвление путем выбрасывания из
окна». Я хорошо запомнил эти слова. Дурак напыщенный. По-моему, этот случай был
для него просто поводом ввернуть выражение «самоумерщвление путем выбрасывания
из окна». Редкое выражение, правда? Если еще учесть, что такие случаи, когда
человек бросается из окна или когда его выбрасывают, сравнительно редки. Между
прочим, одного зуба не хватает, ты его не видишь? Жемчужина, наверное, под шкаф
закатилась… Да, так почему же нет специального выражения для случаев, когда
людей сталкивают с лестницы или душат в дымоходах?... Смерть путем сталкивания
с лестницы», - наверное, так. Только почему-то так не говорят. Или:
«Трагическая смерть путем удушения в дымоходе». Вот такой ход мыслей. Его
умертвили путем помещения в дымоход. А ведь хорошая идея: давай поразвлекаемся
немного. Будем придумывать глаголы для разных существительных, обозначающих
смерть от различных несчастных случаев.
ДОННЕР. Мартелло,
прекрати, прошу тебя.
(Пауза.)
МАРТЕЛЛО. А, вот ты где.
(МАРТЕЛЛО
находит на полу упавшую жемчужину.)
ДОННЕР. Челюсти она тоже
разбила – вдребезги, зубы разлетелись во все стороны…
МАРТЕЛЛО. Доннер! Говори о чем угодно, только не
об этом. Пятьдесят лет назад мы познакомились с симпатичной девушкой, которой была
уготована трагическая участь: она выбросилась из окна. Ее трагическая смерть
потрясла нас, но что поделаешь? Мы видели много страданий и пережили много
смертей, тоже трагических, и никуда от них не деться. А падение и смерть Софи –
всего лишь первое звено в цепи смертей. У памяти свои законы…
ДОННЕР. Нет, не согласен с
таким фатальным подходом: жизнь могла сложиться по-другому, один миг может
изменить всю жизнь. Иначе какой смысл в стремлении с наслаждением жить,
трудиться и совершать правильные поступки? По-моему, оборвалась жизнь,
обещавшая быть счастливой – счастливой со мной.
МАРТЕЛЛО. Ну, Бошамп тоже
так думал, а счастливы-то они были всего год-два. Откуда ты знаешь? Жить со
слепой любовницей – дело трудное.
ДОННЕР. Да я бы женился на
ней в любой момент.
МАРТЕЛЛО. Ну что ж,
значит, кто-то сделал неправильный выбор.
ДОННЕР. Никакого выбора не
было. Она влюбилась в него с первого взгляда. Так же, как и я в нее. И после
этого трагического случая, даже когда в моей жизни все было хорошо, чего-то
все-таки не доставало. И я чувствовал, что так и умру, не испытав всей полноты
счастья.
МАРТЕЛЛО. Доннер, неужели
это еще важно? Неужели мысль о том, что Софии любила тебя, может служить
утешением даже сейчас?
ДОННЕР. О взаимной любви
нечего было и думать, но все же мысль о том, что она питала ко мне чувство,
успокоила бы меня.
МАРТЕЛЛО. А тебе не
приходило в голову, что она любила именно тебя?
ДОННЕР. Нет, разумеется,
нет. Она любила Бошампа.
МАРТЕЛЛО. Бошампа – с нашей точки зрения, но кого из нас
она представляла в своем воображении?
ДОННЕР. Ну, конечно,
Бошампа, кого же еще – она запомнила его картину, со снегом.
МАРТЕЛЛО. Верно. Когда мы
только познакомились с ней в парке, она спросила, не за пять ли минут я ее
написал; она кратко описала картину: черная металлическая ограда, как в парке,
на весь холст, как будто смотришь на заснеженное поле через прутья клетки. У
Бошампа картина была совсем другая.
ДОННЕР. Но снег был только
на его картине.
МАРТЕЛЛО.Да, верно, но,
Доннер, поверь мне, я вспомнил об этом спустя много времени, когда она уже жила
с Бошампом.
ДОННЕР. Вспомнил о чем,
Мартелло?
МАРТЕЛЛО. Ну, о твоей
картине с оградой белого цвета.
ДОННЕР. Оградой белого
цвета?
МАРТЕЛЛО. Толстенные белые
столбы, через весь холст, в двух дюймах друг от друга, а между ними черные
промежутки.
ДОННЕР. Да, я помню ее. О,
господи.
МАРТЕЛЛО. Как будто
выглядываешь в ночь через белую ограду.
ДОННЕР. Боже мой.
МАРТЕЛЛО. Конечно, можно и
ошибиться, но ведь зрение у нее уже тогда было слабым.
ДОННЕР. О, боже мой.
МАРТЕЛЛО. Как подумаешь о
кратком миге счастья, который был отпущен ей… м-да. Мы думали, что она
счастлива с Бошампом, но на самом деле это счастье предназначалось тебе. Вот
так-то.
ДОННЕР. О, господи.
МАРТЕЛЛО. Само собой, в
тот момент я не мог об этом сказать, особенно после того, как она нашла с
Бошампом общий язык… то есть нельзя было…
ДОННЕР. Боже мой!
МАРТЕЛЛО. Ну, успокойся,
Доннер, а то я буду жалеть, что затеял весь этот разговор.
ДОННЕР. О, боже мой…
КАРТИНА ДЕСЯТАЯ
(Декорации
те же. ДОННЕР работает над картиной, БОШАМП занят магнитофоном – как во второй
картине. БОШАМП на секунду отвлекается, чтобы убить муху. Бьет ладонью о стол.)
БОШАМП. Опять промахнулся!
Ну ладно, ты у меня еще получишь. (Работает
магнитофон. Слышны вздохи, хлопки, писк и т.п. Слушает запись. Затем начинает
говорить, меняя при этом магнитофонную катушку.) Правда, здорово? Крутится
и крутится, словно накладывая друг на друга мгновения тишины – нет, затраливая
их, нет, как бы… да какая разница! Мне кажется, на этой катушке правдиво
запечатлено какое-то мгновение нашей жизни, Доннер. А эти неразличимые звуки в
обрамлении тишины служат как бы метафорой – соотношением пределов слуха и
пределов постижимого воображением; так чье молчание красноречивей всего?
ДОННЕР. Бошамп, ты
собрался уходить? А то я хочу поработать.
БОШАМП. Да незачем мне
выходить.
ДОННЕР. Купить мухобойку.
БОШАМП. Уговорил. При
условии, что, пока меня нет, на пленке не будет никаких звуков. Только не
свисти и не швыряй вещи, а иначе подлинного сходства не получится.
ДОННЕР. У меня получается.
БОШАМП. Да, хороша. Хочешь
дам маленький совет?
ДОННЕР. Нет.
БОШАМП. Соски у нее были
вроде…
ДОННЕР. Убирайся!
БОШАМП. Ничто не ценится
так дорого, как вежливость. Ладно, загляну в паб, может, Мартелло там, и
примерно через час вернусь. (Настраивает
магнитофон.) Вот так. Когда выйду за дверь, нажмешь кнопку.
ДОННЕР. Хорошо.
БОШАМП. Обещаешь?
ДОННЕР. Обещаю.
(БОШАМП
подходит к мольберту и разглядывает портрет.)
БОШАМП. Бедняжка Софи.
По-моему, очень похожа, Доннер.
(БОШАМП
выходит; слышно, как он спускается по лестнице.
Когда
БОШАМП уходит, ДОННЕР идет через всю комнату и включает магнитофон.
Возвращается к мольберту. По комнате, жужжа, летает муха.)
КАРТИНА ОДИННАДЦАТАЯ
(Декорации
те же. 1972 год.
Перила
сломаны – как в Первой картине. БОШАМП и МАРТЕЛЛО слушают магнитофонную запись.
Слышно, как с лестницы падает ДОННЕР.)
МАРТЕЛЛО. Не желаю это
больше слушать.
(БОШАМП
выключает магнитофон.)
БОШАМП. Ну так вот. Давай
начнем все по порядку. Только без эмоций. Факт номер один: Доннер лежит внизу,
мертвый и, насколько я разбираюсь, со сломанной шеей. Вывод: он упал с
лестницы. Факт номер два: перила сломаны. Вывод: Доннер упал через них, в
результате, э-э-э, нетвердой походки и того, что поскользнулся, а пол,
несомненно, скользкий из-за того… Ладно, факт номер три: этим звукам и
соответствующим им выводам предшествовал крик Доннера, какой-то глухой удар,
два быстрых шага, реплика спокойно сидящего Доннера. Мартелло, неужели ты на
такое способен?
МАРТЕЛЛО. По-моему, в тот
момент я и вошел.
БОШАМП. Вспомни: когда
вошел, ты произнес заготовленную заранее реплику.
МАРТЕЛЛО. И что же я
произнес?
БОШАМП. «Какой опасный шут
все это натворил?»
МАРТЕЛЛО. Это я цитировал.
Некоего Френча.
БОШАМП. Некоего Френча?
МАРТЕЛЛО. Джона. Генерала
сэра Джона Френча, главнокомандующего…
БОШАМП. На самом деле это
была Эдит Ситуэлл.
МАРТЕЛЛО. Чепуха.
БОШАМП. Она появилась на
балу с этой фразой, это из Эзры Паунда.
МАРТЕЛЛО. Нет, это из
«Битвы Монов» сэра Джона Френча.
БОШАМП. Он вечно цитировал
Эдит. Одну минутку…
(Его
внимание отвлечено жужжащей мухой.)
Эта муха сводит меня с
ума. Где она?
МАРТЕЛЛО. Где-то там…
БОШАМП. Точно…
(Звучит
новая запись:
а)
Жужжание мухи;
б)
Осторожные шаги;
в)
муха садится;
г)
Бошамп замирает на месте;
д)
Бошамп: «А, это ты»
е)
Два быстрых шага и глухой удар.)
Убил ее!
(БОШАМП
теряет равновесие и чуть не падает через сломанные перила. МАРТЕЛЛО не дает ему
упасть. БОШАМП издает короткий смешок.)
«Мы для богов – что мухи
для мальчишек для
зловредных;
Лишают жизни нас они –
одной
забавы ради».
(ЗАНАВЕС)