Ив Энцлер

 

 

 

 

Монологи Вагины

Пьеса для трех женщин

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Перевод Василия Арканова

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Нью Йорк, 2001

 

ВСТУПЛЕНИЕ

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Могу поспорить, вам не по себе.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Нам тоже было не по себе.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Нас тревожили вагины.

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Нас тревожило то, что мы думаем о вагинах, но еще больше то, чего мы о них не думаем. Наши собственные вагины тоже нас тревожили. Мы захотели взглянуть на нее в контексте других вагин, создать сообщество вагин, культуру вагин. Ведь вокруг них не меньше тайн и загадок, чем вокруг Бермудского треугольника. Вестей оттуда не поступает.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Начать хотя бы с того, что даже отыскать вагину иногда бывает непросто. Женщины живут неделями, месяцами, иногда годами, ни разу не взглянув на нее. Одна влиятельная деловая дама призналась в интервью автору этой пьесы, что для подобного рода вещей у нее просто не хватает времени: слишком занята. Чтобы увидеть свою вагину, сказала она, нужно брать отгул на работе. Нужно лечь на спину перед зеркалом. Причем не просто перед каким-нибудь зеркалом, а большим, желательно во всю стену. Нужно отыскать то единственно-возможное положение, при котором свет, падая под углом на зеркало, освещал бы именно то, что требуется. Тебя всю перекручивает. Шею приходиться вытягивать так, что в спину вступает. Пока что-нибудь увидишь, семь потов сойдет. Да и времени на это никогда нет – и так дел по горло. Дама-то деловая.

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Все началось, с интервью, с разговоров о вагинах. Разговоры со временем стали монологами. Было опрошено более двухсот женщин. Среди них были пожилые женщины, юные женщины, замужние женщины и женщины-одиночки, лесбиянки, профессора, актрисы, служащие, энтузиасты секса, негритянки, испанки, азиатки, индианки, белые женщины, еврейские женщины. Поначалу они давали уклончивые ответы. Они немного стеснялись. Но стоило их разговорить, как откровения сыпались, как из рога изобилия. Втайне все женщины обожают говорить о своих вагинах. Сама тема приводит их в возбуждение. Главным образом потому, что раньше у них никто никогда ничего подобного не спрашивал.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Прислушаемся к самому слову – «вагина». Звучит, в лучшем случае, как название какой-нибудь инфекции или медицинского инструмента. «Скорее, сестра, принесите мне вагину!» «Вагина». «Вагина». Сколько ни повторяй, благозвучнее не становится. Нелепое, лишенное сексуальной окраски, слово. Попробуйте произнести его во время любовной игры – «Солнышко, погладь же скорей мою вагину». У вашего партнера вмиг пропадет желание.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Нас тревожили вагины. То, как мы их называем. И то, как не называем.

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

В Грейт Нек они зовут это «кисонькой». Одна тамошняя жительница вспоминала, какие наставления давала ей ее мама: «Никогда не надевай трусики под пижаму, дочка, дай кисоньке подышать.»

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

В Весчестере ее зовут «лапа».

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

В Нью-Джерси – «дырка».

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Есть и другие названия: «пудренница», «моська», «передок», «пипка», «писулька», «путана», «подруженька»,

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

«Лягушонок», «ди-ди», «впадинка», «достоинство», «шкатулка сюрпризов»,

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

«Кучи-снучи», «плешка», «лабба»,

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

«Гладис Сигельман»,

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

«ВА», «ви-ви», «седло», «блиндаж»,

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

«Сокровище», «пижма», «хохотушка», «зефирчик»,

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

«Гуля», «вероятница», «тамали», «тоттита», «Конни»,

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

«Мими» в Майами,

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

«Разломанная ватрушка» в Филадельфии,

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

«Шменде» в Бронксе.

 

ПЕРВАЯ, ВТОРАЯ и ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНЫ (в один голос)

Нас волнует судьба вагин…

 

 

[Вступление к монологу «Волосы»]

Некоторые монологи представляют собой запись рассказа какой-то одной женщины. Другие объеденены общей темой и вобрали в себя истории нескольких женщин. Порой, даже крошечная искра приводила к взрыву. Этот монолог записан со слов одной женщины. Хотя тема его, так или иначе, возникала в рассказах многих, и нередко бывала взрывоопасной.

 

ВОЛОСЫ

 

Чтобы любить вагину, надо любить волосы. Многие этого не понимают. Мой первый и единственный муж волосы просто терпеть не мог. Он говорил, что они путаются и только собирают заразу. Он заставлял меня выбривать между ног. От этого вагина становилась голой и набухшей, как у маленькой девочки. Его это возбуждало. Когда мы занимались любовью, вагина чувствовала то же, что, должно быть, чувствует мужской подбородок, с которого сбрили бороду. Приятно было ее тереть. Но и немножко больно. Как комариный укус: расчешешь – и горит. И все в этих вопящих розовых пупырышках. В конце-концов, я сказала, что бриться больше не буду. Тогда мой муж завел себе любовницу. А когда мы пришли в семейную консультацию, он сказал, что я сама виновата – не удовлетворяю его сексуально. Вагину не брею. Женщина, которая нас консультировала, говорила с сильным немецким акцентом. И еще она шумно вздыхала после каждого предложения, будто хотела посочувтвовать. Она сказала, что не понимает, почему я не хочу сделать мужу приятное. Я объяснила. Я сказала, что чувствую себя глупо. Что без волос – я как маленькая девочка, и даже говорить начинаю с детскими интонациями, и кожа раздражается так, что никакой лосьон ей не помогает. Женщина сказала, что семейная жизнь – это вечный поиск компромисса. Я спросила, может ли она гарантировать, что если я побрею вагину, муж перестанет трахаться с кем попало. Я спросила, часто ли ей приходится сталкиваться с подобными случаями. Она сказала, что мои вопросы компромиссу не способствуют. Надо действовать. Она не сомневается, что начало положено.

            Вернувшись домой, я позволила мужу выбрить мою вагину. В награду за поход в консультацию. В нескольких местах он перестарался - и капельки крови растворились в наполненной ванне. Он был так увлечен, что даже этого не заметил. А чуть позже, уже оказавшись под ним, я чувствовала, как его растущее, нетерпеливое жало тычется в меня, в мою обнаженную, набухшую вагину. Она была такой беспомощной перед ним. Никакой защиты.

            И тогда я поняла, что волосы там растут неслучайно. Они как лепестки у цветка. Как лужайка вокруг дома. Нельзя любить вагину,  не полюбив волосы. Нельзя любить тело по частям. А муж мой,  кстати, трахаться с кем попало так и не перестал.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Всем женщинам был задан один и тот же вопрос.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Если бы ваша вагина могла выбирать, что бы она надела?

 

            Кожаную куртку.

Шелковые чулки.

            Норку.

            Розовое боа.

            Смокинг.

            Джинсы.

            Что-нибудь в-облипочку.

            Изумруды.

            Вечернее платье.

            Блестки.

            Исключительно от Армани.

            Балетную пачку.

            Просвечивающее белье черного цвета.

            Бальное платье из тафты.

            Что-нибудь что можно стирать в стиральной машине.

            Карнавальную маску.

            Бархатистую фиолетовую пижаму.

            Ангору.

            Красный бантик.

            Горностай и жемчуга.

            Огромную шляпу, усыпанную цветами.

            Шляпку из леопарда.

            Шелковое кимоно.

            Берет.

            Спортивный костюм.

            Татуировку.

            Электрошок для незнакомцев.

            Высокие каблуки.

            Кружева и кирзовые сапоги.

            Лиловые перья, парики, морские раковины.

            Передник.

            Бикини.

            Макинтош.

 

Если бы ваша вагина умела говорить, что бы она сказала?

 

            Притормози.

            Это ты?

            Покорми меня…

            Я хочу.

            Ням-ням.

            О, йеээ…

            Давай сначала.

            Нет, там…

            Лизни меня.

            Сиди дома.

            Это смело.

            А если подумать.

            Умоляю – еще…

            Обними меня.

            Давай баловаться.

            Не останавливайся.

            Еще. Еще.

            Узнаешь меня?

            Заходи.

            Пока нет.

            Ва-у, Мама!

            Йес, йес.

            Убаюкай меня.

            За последствия не отвечаю.

            О, Боже…

            Слава Богу.

            Я тут.

            Начнем…

            Начнем…

            Найди меня.

            Спасибо.

            Бонжур.

            Слишком сильно.

            Не сдавайся.

            Где Брайн?

            Так-то лучше.

            Да, там… Там…

 

[Вступление к монологу «Потоп»]

На вопросы о вагине ответили несколько женщин в возрасте от 65 до 75 лет. Их рассказы были наиболее пронзительны. Возможно потому, что многие из этих женщин никогда раньше тему вагин не обсуждали. Одна женщина – ей было 72 – своей вагины даже ни разу не видела. Она дотрагивалась до нее только во время мытья, исключительно по привычке, и ни разу в жизни не испытала оргазма. В своем почтенном возрасте она записалась на курс сексотерапии – в Нью-Йорке мы все так делаем – и, по совету своего сексолога, пришла однажды домой, зажгла свечи, приняла ванну, включила музыку – и углубилась в самопостижение. По ее словам, процесс самопостижения занял у нее больше часа. В основном, из-за артрита. Но зато когда после долгих поисков ей, наконец, удалось обнаружить клитор, она расплакалась. Этот монолог посвящается ей.

 

ПОТОП

(Еврейка, акцент жительницы Квинса)

 

Там внизу? Я туда не заглядывала с 53-го года. Нет, с Эйзенхауэром это никак не связано. Нет, нет, там внизу – как в подвале. Влажно, липко. Не стоит туда спускаться. Уж я-то знаю. Можно заболеть. Задохнуться. Стошнить. Там ведь еще и пахнет - эта склизскость, плесень, гадость всякая… Фу-у! Пахнет невыносимо. Вся одежда пропитана этим запахом.

Нет, там внизу никаких происшествий не случалось. Ничего не взрывалось, не возгоралось, нет, нет. Все гораздо прозаичнее. Вернее… Да Бог с ним. Бог с ним. Не могу я с вами об этом говорить. Что за странное занятие у такой приятной девушки: расспрашивать пожилых дам про наши «там-внизу»? В мои годы мы подобными вещами не занимались. Что? О Господи, ну ладно.

Был у меня один знакомый, Энди Лефтков. Хорошенький. По крайней мере, мне так казалось. Высокий – как я. Очень мне нравился. Однажды он пригласил меня на свидание. В машине…

Нет, не могу я вам этого рассказать. Не могу говорить про «там-внизу». Просто знаешь, что оно есть – и все. Как подвал. Иногда там рокочет. Будто трубы гудят. Иногда какая-нибудь мелочь застревает: насекомые или песчинки. Иногда что-нибудь протекает, и нужно вызывать слесаря, чтобы устранить течь. А в обычное время двери туда закрыты. О нем забываешь. Это как та часть дома, которую не видишь и о которой не думаешь. Но все же без нее нельзя, потому как что это за дом без подвала?

Ах, да, Энди, Энди Лефтков. Конечно. Энди был такой красавчик… Настоящая находка. В мое время это именно так называлось. Находка. Мы с ним сидели в его машине, новеньком белом Шеви Бель-эйр. Помню, я еще подумала, что для моих ног там тесновато. У меня длинные ноги. Они то и дело стукались о бардачок. Я глядела на свои крупные коленки, а он вдруг склонился ко мне и стал целовать. Такой неожиданный маневр-поцелуй в стиле «не-дай-ей-опомниться-как-это-делают-в-кино». И я возбудилась, так возбудилась… Ну и случился потоп… Там внизу. Я не знала, как его остановить. Как будто море страсти, река жизни вышли из берегов и потекли из меня потоком, сквозь мои трусики, прямо на сиденье его новенького белого Шеви Бель-Эйр. Я знала, что не описалась, это было другое. И оно пахло. Честно говоря, я лично запаха не чувствовала, но он сказал, Энди сказал, что оно пахнет скисшим молоком и что от него пятна остаются на сиденьи. «Вонючка, - сказал он. – Не девочка, а вонючка.» Я хотела объяснить, что его поцелуй застал меня врасплох, что обычно я не такая. Я пыталась вытирать сиденье платьем. Я была в новеньком светло-желтом платье, и оно стало таким уродливым от темных подтеков. Энди отвез меня домой, ни слова больше не проронил. И когда я вышла, хлопнув дверцей его машины, – я захлопнула и дверцу, ведущую к «там, внизу». Навесила замки. Ни разу больше не открыла для бизнеса. Изредка я и после этого ходила на свидания, но страх потопа все пересиливал. Я так ни с кем и не смогла сблизиться.

Раньше, случалось, мне снились сны. Безумные сны. Прямо галлюцинации. Какие? Берт Рейнольдс. Не знаю уж почему. Наяву ничего такого между нами, конечно, не было, но во сне… Мы всегда были вдвоем: Берт и я. Берт и я. Берт и я. Мы куда-нибудь шли. Берт и я. В какой-нибудь ресторан, в стиле тех, что встречаешь на каждом шагу в Атлантик Сити. Огромный, с гигантскими люстрами и полчищами официантов в одинаковых жилетах. Берт дарил мне брошь в виде орхидеи. Я прикалывала ее на кофточку. Мы смеялись. Мы с Бертом всегда смеялись. Потом ели коктейль из креветок. Громадные креветки, потрясающие креветки. И опять смеялись. Нам было хорошо вместе. Потом он заглядывал мне в глаза и притягивал к себе, прямо посреди ресторана. Но в ту минуту, когда он собирался меня поцеловать, зал ресторана неожиданно содрогался, из-под столиков вылетали голуби – уж не знаю, что они там, под столиком, делали – и начинался потоп. Прямо оттуда. Снизу. Он низвергался из меня водопадом. Он бил и бил. И в нем плавали рыбы, и даже небольшие суденышки, и постепенно весь ресторан заполнялся водой, и Берт стоял в ней по колено, такой разочарованный из-за того, что я опять это сделала, и такой напуганный, когда мимо нас проплывали его друзья, Дин Мартин и ему подобные, все в мокрых смокингах и прокисших вечерних платьях…

Мне уже давно ничего такого не снится. С тех самых пор, как они вынули из меня, практически все, из чего «там внизу» состоит. Матку, трубы, прочую механику. Доктор попался остряк. Сказал: зачем, мол, мне все это хозяйство, если я им все равно не пользуюсь? Потом-то я узнала, что это был рак. Надо было удалять все, что могло быть затронуто. Да и не стоит оно того, чтоб за него держаться. Меня другие вещи занимали. Я люблю дог-шоу. Я продаю антиквариат.

Вы спрашиваете, во что бы она оделась? Странный вопрос. Во что бы оделась? Она бы нацепила на себя большую вывеску: «Закрыто в связи с затоплением».

Что бы она сказала, если б могла говорить? Я же вам объяснила. Она же не как человек, разговаривать не умеет. Она утратила дар речи много-много лет назад. Это место такое. Место, куда не заглядываешь. Запертое. Под домом. Там, внизу.

Ну что, довольны. Заставили-таки меня говорить, растормошили. Выудили из старухи рассказ про ее «там-внизу». Лучше вам от этого?

(Отворачивается. Поворачивается обратно.)

А знаете, вы ведь первый человек, с которым я об этом разговариваю. И вроде бы как-то легче…

 

 

СЕМИНАР «МОЯ ВАГИНА»

(С легким английским акцентом)

 

            Моя вагина – морская раковина. Круглая, розовая, дивная раковина. Открывается и закрывается. Закрывается и открывается. Моя вагина – цветок. Экзотический тюльпан. С центром пронзительным и глубоким, с изысканным ароматом, с нежными, но цепкими лепестками

            Было время, когда я об этом не знала. Меня научили этому на семинаре «Моя вагина». Меня научила женщина, которая вела семинар. Эта женщина верит в вагины, по-настоящему в них разбирается, помогает женщинам увидеть и понять свои вагины путем разглядывания и постижения вагин других.

            На первом занятии женщина, которая вела семинар, попросила нас изобразить на листе бумаги нашу собственную «неповторимую, восхитительную, божественную вагину». Буквально так и сказала. Ей хотелось понять, как мы себе свою неповторимую, восхитительную и божественную представляем. Одна участница семинара – беременная - нарисовала огромный красный орущий рот, забитый монетами. Другая – совсем худышка - нарисовала поднос, закрашенный наподобии девонширского узора. Я нарисовала жирную черную точку с множеством коротеньких закорючек вокруг. Точка символизировала черную дыру в космосе, а закорючки – людей, вещи, и простейшие атомы, которые в этой дыре сгинули. Свою вагину я всегда считала неким анатомическим феноменом, эдакой пустотой, которая периодически засасывает в себя частицы и предметы окружающей обстановки.

            Я никогда не думала о вагине в практическом или, скажем, биологическом аспекте. Например, я никогда не считала ее частью своего тела, чем-то конкретным, что помещалось у меня между ног, от чего я была неотделима.

            На семинаре нам было предложено посмотреть на наши вагины при помощи карманного зеркальца. А после просмотра попытаться описать словами то, что мы увидели. Честно говоря, к тому моменту все мои знания о вагине основывались исключительно на слухах или фантазиях. Воочию я ее никогда не видела. Мне и в голову не приходило, что на нее можно просто посмотреть. Разве можно смотреть на то, что является абсолютной абстракцией? Рассматривать вагину было унизительно и неловко – тут же, при всех, на синих блестящих матах, в карманное зеркальце. Я подумала, что нечто подобное испытывали, наверное, древние астрономы, прилаживаясь к оккулярам своих допотопных телескопов.

            Она меня взбаламутила поначалу, моя вагина. Как впервые увиденный вспоротый живот рыбы с целым миром окровавленных внутренностей прямо под кожей. Она была такой свежей, такой алой, такой целомудренной. Но больше всего меня поразили бесконечные наслоения. Слой за слоем, пласт за пластом, приоткроешь один, а за ним новый. Моя вагина походила на некое мистическое действо, которое все длится и длится, и каждая составляющая его часть – сама по себе целое действо, но понимаешь это только потом.

            Моя вагина изумила меня. Я ничего не могла сказать, когда подошла моя очередь на семинаре. Все слова куда-то подевались. Женщина, которая вела семинар, сказала, что именно так пробуждаются под воздействием «вагинальных чар». А мне хотелось только одного:  лежать на этом синем мате, ноги врозь, и исследовать мою вагину до скончания века.

            Она была лучше, чем Гранд-Каньон, древняя и величественная. Она была невинна и свежа, как хорошо ухоженный английский садик. Она была смешная, ужасно смешная. Трудно было не рассмеяться. Она играла со мной в прятки, открывалась и закрывалась. Она была ртом. Она была утром.

            Потом женщина, которая вела семинар, спросила, кто из участников семинара, когда-либо достигал оргазма. Поднялись две неуверенные руки. Я не подняла руку, хотя раньше оргазмы у меня и бывали. Я не подняла руку, потому что все мои оргазмы происходили случайно. Они именно «случались», сами собой. Иногда во сне – и я просыпалась в восторге. Часто в воде, в ванной. Однажды на Кейп Коде. Они случались на лошади, на велосипеде, на тренажере после долгой однообразной ходьбы. Но я не подняла руку, потому что, хоть у меня и случались оргазмы, я понятия не имела, как их достигают. Я никогда не пробовала достичь оргазма сама. Мне казалось, что в оргазме есть магия, мистика. Я не хотела вмешиваться. Вмешиваться - означало что-то нарушить, изменить. А это уже манипуляция. Голливуд. Оргазмы по формуле. Непредсказуемость пропадет, а вместе с ней исчезнет и тайна. Проблема, впрочем, заключалась в том, что «непредсказуемость» пропала вот уже как два года. Мой волшебный, «случайный» оргазм не настигал меня уже давно, и я была в отчаянии. Потому-то и записалась на семинар… 

            Потом настал миг, которого я страшилась и одновременно не могла дождаться. Женщина, которая вела семинар, сказала, что мы должны вновь взять в руки наши карманные зеркальца и попытаться найти клитор. И вот легли мы, целая группа женщин, на спины, на маты, и принялись искать наши заветные места, наши  локусы, наши омеги и альфы, - и я, уж не знаю почему, разревелась. Может, просто от стеснения. А может, поняла, что отныне пришел конец моим фантазиям, - огромным, величиной в жизнь, - фантазиям о том, что кто-то сделает это за меня: придет, и увлечет за собой, и направит и доведет до оргазма. Мало-помалу, меня охватывала паника. Страх и прозрение одновременно: неужели все это время я избегала искать клитор, не потому, что не хотела быть «как все», как какая-нибудь пошлая обывательница, а потому что, в действительности, боялась обнаружить, что клитора у меня вовсе нет, боялась оказаться одной из тех обделенных природой, фригидных, мертвых, холодных, закрытых на все замки, высушенных, абрикосовых на вкус, с горчинкой… О, Господи… Так я и лежала со своим зеркальцем, выглядывая свое заветное место, рыская пальцами, и мне вдруг вспомнилось, как девочкой лет десяти я пошла купаться в озере и потеряла кольцо с изумрудами. Сколько же раз я за ним ныряла, шаря руками по дну, натыкаясь на камушки, на рыбок, на пробки от бутылок, на что-то склизское, но кольца так и не нашла. Вот это был ужас! И ведь знала, что поплачусь. Нечего было лезть в воду с кольцом на пальце…

            Женщина, которая вела семинар, заметила мои безумные метания, мою испарину, мое сбивчивое дыхание. Я ей сказала: «Я потеряла клитор. Все пропало. Не надо было лезть с ним в воду». Женщина, которая вела семинар, засмеялась. Она провела ладонью по моему лбу. Она сказала, что клитор не из тех вещей, которые теряют. Клитор – это я сама, моя суть. Это одновременно и звонок на двери моего дома, и сам дом. Я не должна его искать. Я должна им быть.

Быть им. Быть моим клитором. Быть моей вагиной. Я расслабилась и закрыла глаза. Я отложила зеркальце. Я увидела, как отделяюсь от себя и зависаю над собою. Затем я увидела, как вновь начинаю приближаться к своему телу. Я чувствовала себя, как космонавт, возвращающийся в поле земного притяжения. Совсем бесшумным было это возвращение, бесшумным и легким. Я приземлилась и подпрыгнула, подпрыгнула – и вновь приземлилась. Я проникла в свои мышцы, и в кровь, и в каждую свою клеточку, а затем проскользнула внутрь вагины. На удивление, это оказалось совсем легко, и вагина пришлась мне впору. Мне было тепло, и я вся пульсировала от предвкушения, молодости, полноты жизни. И тогда, вслепую, все еще не раскрывая глаз, я дотронулась пальцем до точки, которая неожиданно стала мной. От прикосновения что-то там встрепенулось, задрожало, и мне захотелось задержаться. Трепет и дрожь постепенно переросли в сотрясения, в мощные толчки; пласты задвигались и расслоились. А потом вдруг сотрясения стихли, перешли в линию античного горизонта, залитого светом и тишиной, а она в свою очередь открывалась в совершенно иную плоскость, наполненную музыкой, и цветами, и невинностью, и страстью, - и вот так, лежа на маленьком синем мате, я ощутила связь, неразрывную связь со своей вагиной.

            Моя вагина – морская раковина, тюльпан, и судьба. Удаляясь, я приближаюсь к ней все ближе. Моя вагина. Моя вагина. Я.

 

 

Вот один счастливый вагино-факт.

Предназначение клитора предельно ясно. Это единственный орган человеческого тела, созданный исключительно для наслаждение. Говоря по простому, клитор – это сгусток нервов: восемь тысяч нервных окончаний, для точности. Такой концентрации нервных окончаний нет ни в каком другом органе – ни в кончиках пальцев, ни в губах, ни в языке. Восемь тысяч! Это вдвое… вдвое… вдвое больше, чем в пенисе. Кому нужна однозарядная винтовка, если у вас в распоряжении пулемет?

 

 

[Вступление к монологу «Потому что ему нравилось смотреть на нее…»]

Этот монолог основан на интервью с женщиной, у которой был удачный опыт общения с мужчиной.

 

ПОТОМУ ЧТО ЕМУ НРАВИЛОСЬ СМОТРЕТЬ НА НЕЕ…

 

               Вот как я научилась любить свою вагину. Неловко даже говорить, потому что моя история «политически некорректна». Что я не знаю, как все это должно происходить: в ванной, сдобренной солью Мертвого моря, под музыку Эньи – одинокое, сосредоточенное самопостижение. И теория мне знакома. Вагины прекрасны. Наше отвращение к самим себе есть следствие внутренней закомлексованности и ненависти, которые культивируются патриархальной культурой. Долой предрассудки! Пиписьки всех стран,  объединяйтесь! Все проходила. Родись мы в обществе, в котором эталоном красоты считались бы толстые ляжки, мы бы целыми днями глушили молочные коктейли, жрали печенье, балдели, и по сто раз на дню проверяли, хорошо ли нарастает жирок на бедрах. Но мы не родились в таком обществе. Поэтому ляжки свои я ненавидела, а вагину и того больше. Я считала ее невероятной уродиной. Я была из тех женщин, которые, раз взглянув на свою вагину, потом всю жизнь вспоминают об этом с содроганием. Меня чуть не стошнило от ее вида. Я заранее жалела каждого, кому приходилось туда спускаться.

            Чтобы не свихнуться, я стала воображать, будто между ног у меня нечто совсем другое. Я воображала мебель – уютные диванчики с легкими накидками, бархатные кушетки, леопардовые ковры. Или симпатичную мелочь – шелковые носовые платки, расшитые кухонные хваталки. Или чудо-пейзаж – кристально чистое озеро, хлюпающее ирландское болотце. Я так привыкла к самообману, что начисто забыла о существовании вагины. Когда же доходило до секса, я воображала своего партнера внутри изысканного, норкового боа, или алеющей розы, или китайской вазы.

            Но однажды я встретила Боба. В Бобе не было ничего примечательного. Худой, высокий, внешность самая что ни на есть заурядная, бежевые штаны типа «хаки». Боб не любил острое, не увлекался группой «Вундеркинд». Эротическое белье его не возбуждало. Летом он торчал в тени. Переживаниями не делился. Не было у него ни комплексов, ни заворотов. Даже пил в меру. Он не был ни особенно смешным, ни черезчур разговорчивым, ни загадочным. Грубым не был и безразличным. Не интроверт, но и не душа общества. Не гнал за рулем. Собственно, любить Боба было особенно не за что. Я бы и не обратила на него внимания, если бы в тот день, в магазине, он не наклонился подобрать мелочь, которую я просыпала. Всовывая мне мои пенни и квотеры, он случайно коснулся моей руки, и что-то произошло. Я легла с ним в постель. И там свершилось чудо.

            Оказалось, что Боб балдел от вагин. Он был их настоящий ценитель. Ему нравилось пробовать их наощупь, на вкус, на запах, но, что еще важнее, ему нравилось, как они выглядят. Он должен был на них смотреть. В наш первый раз, в постели, он сказал, что должен посмотреть на меня.

            Я сказала:

-        Вот она я, смотри.

-        Нет, - сказал он. – Не то. Я хочу посмотреть, какая ты.

Я сказала:

-        Включи свет.

Честно говоря, я решила, что он с приветом, и в темноте мне стало не по себе. Он зажег свет. Потом сказал:

-        Окей. Я готов. Готов с тобой по-настоящему познакомиться.

-        Очень рада, - сказала я, помахав ему рукой. – Я здесь. Будем знакомы.

Тут он начал меня раздевать.

-        Боб, что ты делаешь? – спросила я.

-        Я должен поглядеть на тебя, - сказал он.

-        Не надо, - сказала я. – Ныряй – и все.

-        Мне нужно знать, как ты выглядишь, - сказал он.

-        Что, ты ни разу не видел красной кожаной кушетки, - сказала я.

Но Боб продолжал. Не желал останавливаться. Я готова была умереть от стыда.

-    Послушай, - сказала я. – Это жутко личное. Нельзя ли без предисловий?

-    Нет, - сказал он. – Там ты настоящая. Я должен взглянуть.

Я притихла. Он все смотрел и смотрел. Он открывал рот, и улыбался, и прищуривался, и вздыхал. Потом дыхание его стало шумным и частым, а лицо преобразилось. Он больше не выглядел заурядным. Он стал похож на прекрасное, изголодавшееся животное.

- Какая ты красивая, - проговорил он наконец. – Сколько в тебе изящества, глубины, искренности, безумия.

-        Все это ты увидел там? – спросила я.

Как будто он по руке мне гадал.

-        Это – и еще многое, многое, - сказал он.

Он изучал меня почти час. Как карту, или луну, или выражение глаз – только это была моя вагина. Он был так искренне, так самозабвенно, так безгранично в нее погружен, что, глядя на него, на его все растущее возбуждение, я потекла и стала заводиться. Я вдруг увидела себя его глазами. Я почувствовала себя восхитительной и прелестной, как шедевр живописи или водопад. Боб не испугался. Не отшатнулся.. Я почувствовала, как разбухаю, начинаю краснеть от гордости. Начинаю любить мою вагину. А Боб совсем потерял себя в ней, и я бросилась за ним вдогонку, и мы нырнули в мою вагину, и исчезли.

 

 

[Вступление к монологу «Мне было двенадцать. Мама залепила мне пощечину»]

Темой многих интервью была менструация. В ответах наметился общий мотив, дикая песня, исполняемая нестройным хором. Женщины вторили друг другу. Их голоса, в конце-концов, слились.

           

МНЕ БЫЛО ДВЕНАДЦАТЬ. МАМА ЗАЛЕПИЛА МНЕ ПОЩЕЧИНУ.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Второй класс. Мне семь лет. Братик рассуждает о месячных. Мне не понравилась его ухмылка.        Я спросила у мамы: «Что такое «месячные»?». – «Это такое прилагательное, - сказала она. – Прилагательное от слова «месяц».

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Папа подарил мне открытку: «Моей маленькой, которая уже большая».

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Я была напугана насмерть. Мама дала мне пачку толстых гигиенических салфеток. Использованные я должна была бросать в мусорное ведро на кухне, под раковиной.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

У меня это случилось чуть ли не позже всех. Мне было тринадцать.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Мы все мечтали, чтобы это скорей наступило.

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Мне было так страшно. Я стала засовывать использованные салфетки в бумажные пакеты. А пакеты относила на чердак, где свалены были ненужные вещи.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Восьмой класс. Мама сказала: «Вот и славно.»

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Седьмой класс. Прежде, чем оно началось – бурые капельки. Как раз тогда у меня стали расти волосы подмышками. Росли неравномерно. Под одной подмышкой волосы были, под другой – нет.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Мне было шестнадцать. Я немного побаивалась.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Мама дала мне таблетку кодеина. Наши кровати стояли одна над другой. Я легла на нижнюю, мамину. Мама не знала, как себя повести.

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Однажды я вернулась домой поздно и нырнула в постель, не включая свет. Оказалось, что в тот день, мама обнаружила использованные гигиенические салфетки и сунула их мне под одеяло.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Мне было двенадцать, все еще разгуливала в одних трусиках. Глянула вниз, на ступеньки. Здрасьте-пожалуйста.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Посмотрела вниз и увидела кровь.

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Седьмой класс. Мама обратила внимание на мои трусики. Дала мне дайперс.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Мама сказала с нежностью: «Пойдем купим тебе прокладку».

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Моей подружке Марсии устроили настоящий праздник, когда у нее началось. Ужинали в ее честь.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Мы все не могли дождаться месячных.

           

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Хотели, чтобы они начались немедленно.

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Мне тринадцать. За платьями должна следить сама. Я чернокожая, вечно в нужде. Кровь на подоле платья во время церковной службы. Никому не показала, но чувствовала себя ужасно виноватой.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА     

Мне было десять с половиной. Началось без предупреждения. Бурая гуща в трусиках.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Она показала мне, как вставлять тампон. Протиснула его только до половины.

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Мои месячные казались мне необъяснимым феноменом.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Мама велела вкладывать в трусики старое тряпье. Мама сказала никаких тампонов. Сахарница существует не для того, чтобы совать туда что ни попадя.

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Набивала в трусы вату. Сказала маме. Она мне несколько бумажных кукол в виде Элизабет Тейлор.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Мне пятнадцать. Мама сказала: «Мазл-тов,» - и залепила мне пощечину. Так и не разобралась, от радости она это или с досады.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Мои месячные, как жидкое тесто для пирога, пока он еще не сготовился. Говорят индейские женщины сидят во мху по пять дней. Жаль что я не индианка.

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Мне было пятнадцать, и я все ждала, что оно вот-вот наступит. Я была высокая, но все росла и росла.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Когда на занятиях физкультурой я видела белых девочек с тампонами, я думала это их так наказали.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Увидела маленькие красные капельки на розовой кафельной плитке. Я сказала: «Ура!»

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Мама радовалась за меня.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Пользовалась тампоном без апликатора. Мне нравилось просовывать туда пальцы.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Мне одиннадцать, и на мне белые брючки. Вдруг на них кровь.

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Я думала, ничего страшнее не бывает.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Я не готова.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

У меня боли в спине.

           

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Я распалилась.

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Мне двенадцать. Жизнь прекрасна. Моя подружка спрашивает, когда же у нас начнется. Мы смотрим вниз. Там кровь.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Посмотрела вниз – и точно.

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Я женщина.

           

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Какой ужас.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Никогда не думала, что оно наступит.

           

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Я стала воспринимать себя совершенно иначе. Сделалась молчаливой и очень взрослой. Такая порядочная вьетнамская женщина – тихая, трудолюбивая, бессловесная.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Мне девять с половиной. Я была уверена, что умру от потери крови. Скатала трусики и запустила их в угол. Не хотелось беспокоить родителей.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Мама дала мне подогретого разбавленного вина, и я уснула.

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Я лежала в своей комнате, в квартире у мамы. Рядом с кроватью целый ящик с комиксами. Мама сказала: «Ящик с комиксами не поднимай.»

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Подружка сказала, что кровь идет каждый месяц.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Мама периодически попадала в психушку. Не могла смириться с тем, что я взрослею.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

«Уважаемая мисс Карлинг. Прошу освободить мою дочь от занятий баскетболом в связи тем, что она достигла половой зрелости.»

           

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

В лагере они мне запретили принимать ванну во время месячных. Вместо этого протирали между ног какой-то антисептической жидкостью.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

С перепугу они начинали принюхиваться. С перепугу им казалось, что я пахну рыбой. 

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Меня рвало. О еде нельзя было и подумать.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Страшно хотелось есть.

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Иногда оно очень красное.

           

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Мне нравится, когда капельки капают в унитаз. Как краска.

 

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА

Иногда оно бурое, и это меня беспокоит.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Мне было двенадцать. Мама залепила мне пощечину и велела надеть красную рубаху. Папа отправился в магазин, купить бутылку Сангрии.

 

 

[Вступление к монологу «Вагина разгневанная»]

А вот не очень радостный вагино-факт. О нем сообщила газета Нью-Йорк Таймс, в апреле 1996 года. От 80-ти до ста миллионов девочек и молодых женщин являются жертвами варварских традиций по отношению к гениталиям. В странах, где эти традиции сильны (в основном, в Африке) около двух миллионов девочек ежегодно оказываются под ножом – или бритвой, или осколком стекла, - которым им подрезают или вырезают их клитор.

            Подобная процедура у мужчин была бы равносильна удалению большей части пениса. А иногда и пениса целиком.

            Часто такая «операция» приводит к столбняку, заражению крови, кровотечениям, порезам матки, мочевого пузыря и стенок вагины. Есть и более серьезные последствия: хроническое воспаление моче-полового тракта, повышенный страх беременности и деторождения, ранняя смертность.

 

 

ВАГИНА РАЗГНЕВАННАЯ

 

            Моя вагина разгневана. Да-да. Она вне себя. Она просто в бешенстве и должна немедленно выговориться. У нее накипело – хлещет через край. Надо с кем-то поговорить. Вот хоть с вами. Что за порядки такие завели? Тучи людей только тем и заняты, как бы мою горемычную, нежно любящую вагинушку потрепать. На износ ее берут. Шизофренические всякие средства изобретают, идеи гадкие, так что мало не покажется. Вагинофобы проклятые!

            Всю эту хренотень постоянно в нас пихают – то подчистят нас, то заткнут, то вообще отправят куда подальше. Ну, моя-то вагина никуда идти не собирается. Ей все это уже вот где. Взять хоть эти тампоны… Это что такое? Кусок, блядь, сухой ваты скатали – и суют. Нельзя, что-ли, было хоть смазать его чем-нибудь? У моей бедной вагины от одного его вида судороги. Она говорит: «забудь» – и съеживается.. С вагиной работать надо, с концепциями знакомить, путь прокладывать. На то и любовные игры. Мою вагину надо убедить, соблазнить, войти к ней в доверие. А какая дура клюнет на простой кусок ваты?

            Прекратите то и дело что-нибудь в меня запихивать. Хватит запихивать и хватит уже, наконец, меня вычищать. Моя вагина и так чистая. Она и так хорошо пахнет. Ну, не как роза. Хватит уже наводить марафет. И если кто-то скажет, что она благоухает розами – не верь. У вагины свой запах. Она пахнет пиписькой. А то завели моду – чистят, и чистят, вспрыскивают, чтоб пахло, как спрей для ванной или как весенний сад. От душ-спрейев голова идет кругом: цветочный, ягодный, дождевой. Не хочу я чтобы моя пиписька дождем пахла! Это все равно что рыбу мыть после того, как поджаришь. Мне рыбки хочется.. Потому и заказала.

            Теперь эти врачебные визиты… Чья выдумка?! Неужели нет менее кощунственного способа? Одни бумажные балахоны чего стоят. Царапают сиськи, трут подмышками, а, когда ложишься или нагибаешься, хрустят так, что чувствуешь себя скомканным клочком бумаги, который выкинули в помойку. А резиновые перчатки зачем? А фонариком обязательно надо по моему лабиринту рыскать? А стальные стремена на кресле для чего, фашисты вы проклятые!? И почему утконосые инструменты, которыми вы орудуете, такие холодные? Кто все это придумал, я спрашиваю? Моя вагина в ярости от этих вторжений. За неделю до визита к врачу она уходит в подполье. Она замыкается, и ее уж ничем не достать. Знакомая история? А эти только знай повторяют: «Расслабьте вашу вагину, расслабьте вашу вагину!»… С какой стати? Моя вагина не идиотка, она все понимает. Расслабишь, а эти уроды тут-же начнут утконосые инструменты туда пропихивать. Профилактика, говорите? Не на такую напали. Профилактика… Больше на экзекуцию похоже.

Почему нельзя обставить это по-человечески, с душой: завернуть меня в нежный лиловый бархат, уложить на мягкую, мохнатую подстилку, надеть веселенькие – розовые там или голубые – перчатки, ноги водрузить на покрытые мехом стремена… Согреть утконосые инструменты. Работать надо с моей вагиной.

Но нет, новые пытки! Мало им, блядь, скомканной ваты и холодных утконосых инструментов. Нужно еще чтобы трусы впивались. Резинка вместо задницы. Кто придумал? Елозит, застревает, жопу трет…

Вагина должна быть вольной и распахнутой, а не задраенной, как люк. Поэтому так вредны бандажи. Нам нужно движение, широкий размах, и журчать, журчать. Вагине нужен комфорт. Сделайте что-нибудь. Доставьте ей удовольствие! Нет, кто ж на это согласится?! Они ведь не могут дать женщине спокойно получить удовольствие. Особенно сексуальное. А то пошили бы мягких коттоновых трусиков со встроенным минивибратором. Женщины кончали бы в них целыми днями. Кончали бы в магазинах, кончали в метро, клевые такие, кончающие вагины. Они же этого не вынесут - чтобы вагины – и вдруг наэлектризованные, не берущие подачек, жаркие, счастливые.

Если бы моя вагина могла говорить, она бы делала это, как я. Она говорила бы о других вагинах. Она бы их пародировала. 

            Она носила бы исключительно бриллианты от Гарри Уинстона. Никакой одежды, бриллианты и все.

            Моя вагина помогла выпустить в мир гигантского младенца. Она думала, что ей еще не раз предстоят подобные штуки. Но нет. Теперь она хочет путешествовать. Одна, без шумного эскорта. Она хочет читать, узнавать новое, почаще выходить в свет. Она хочет секса. Она обожает секс. Она хочет двигаться вглубь. Она изголодалась по глубине. Она хочет доброты. Она хочет перемен. Она хочет тишины, и свободы, и нежных поцелуев, и теплых напитков, и проникновенных касаний. Она хочет шоколада, доверия и красоты. Она хочет вопить. Она больше не хочет гневаться. Она хочет кончить. Она хочет хотеть. Она хочет. Моя вагина. Моя вагина… Как бы это сказать… Она хочет… всё.

 

 

[Вступление к монологу «Моя вагнна – мое село»]

            Во время войны в Югославии, в лагерях и центрах для беженцев на интервью согласились несколько боснийских женщин.

             Двадцать из семидесяти тысяч боснийских женщин подверглись изнасилованию на глазах у всего мира, в центре Европы. Такова была бесстыдная «военная тактика» завоевателей – и никто палец о палец не ударил, чтобы попытаться это остановить. Но с другой стороны, в Америке ежегодно жертвами изнасилования становятся более 500,000 женщин. А ведь мы, вроде бы, ни с кем не воюем.

Этот монолог родился из рассказа одной женщины. Она была мусульманкой, как и большинство других беженок. До войны изнасилование было для них чем-то неслыханным. Сегодня мы исполняем этот монолог в память о тех страданиях, которые выпали на долю этой женщины, и всех женщин Боснии и Косово.

 

МОЯ ВАГИНА – МОЕ СЕЛО

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Моя вагина шумела листвой, ее розовые поля были умыты влагой, коровы мычали, солнце всходило, возлюбленный нежно щекотал щеку выгоревшей на солнцепеке соломинкой.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

У меня между ног - нечто. Не хочу знать – что. Не хочу знать – где. Я к нему не прикасаюсь. Больше не прикасаюсь. С тех самых пор.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Моя вагина была такая болтушка, не утерпеть, так много, так много нужно сказать, слова разные, верное не всегда подберешь, но она пробовала, не могла остановиться - о да, о да.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Только она замолчала с тех самых пор. С тех самых пор, как мне снится, будто мне туда вшили дохлое животное, примотали толстыми нитками, из которых плетут сети. Дохлое животное разлагается, дохлое животное смердит. Нет спасения от этой вони. И горло у дохлого животного перерезано, и кровь оттуда сочится, сочится без конца, проступает пятнами сквозь все мои летние платья.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Моя вагина была такая певунья, пела наши девичьи песенки, летние песенки пастушечьих бубенцов, осенние песенки урожая, песенки вагины, песенки нашего села.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Только она замолчала с тех самых пор. С тех самых пор, как солдаты впихнули в меня длинный и толстый ствол винтовки. Такой холодный, что стальная дрожь пробирала меня до самого сердца. Я гадала, выстрелят они, или просто проткнут насквозь, до самого мозга. Вот они какие,  шестеро, хирурги-чудовища, лица скрыты за черными масками. Суют в меня бутылки. И щепки. И рукоятку метлы.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Вдоль моей вагины текла река, плавучая, плескучая, ясные воды обегали камни, крупные камни, нежившиеся на солнышке, вода через них хлюп, шлюп, через камни, и опять, и снова.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Только река пересохла с тех самых пор. С тех самых пор, как лопнула кожа, и я захрипела. С тех самых пор, как часть моей вагины оказалась у меня в руке, целый кусок губы. Оторвался - и нет его.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Моя вагина. Бурлящее жизнью село на берегу реки. Моя вагина, родная сторона.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Только нет ее  больше с тех самых пор. С тех самых пор, как они насиловали меня в очередь, семь дней подряд, отвратительные, провонявшие дерьмом и копченым мясом, оставляя внутри меня свою отравленную сперму. Воды моей реки превратились в гной, и урожай погиб, и рыба вымерла.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Моя вагина. Бурлящее жизнью село на берегу реки.

Они вторглись в него. Вытоптали, сожгли до тла.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Я больше к этому не прикасаюсь.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Не наведываюсь.

 

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА

Я живу в другом месте.

 

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Только не знаю, где.

 

 

[Вступление к монологу «Маленькая кучи-снучи, которая смогла»]

Из сотен бездомных женщин, которых интервьюировали для этой пьесы, лишь одной посчастливилось в детстве избежать сексуальных домогательств или изнасилования. Для большинства же родной дом – довольно страшное место, место, из которого они бежали. Как ни парадоксально, именно в приюте для бездомных многие впервые обретают спасение, защиту и комфорт. 

            Следующий монолог записан со слов одной женщины. За скобками остался тот факт, что в приюте она полюбила другую женщину, и, благодаря этой любви, вместе они, в конечном итоге, сумели наладить свою жизнь.

             

 

МАЛЕНЬКАЯ КУЧИ-СНУЧИ, КОТОРАЯ СМОГЛА

(Негритянка с юга)

 

            Вспышка памяти. Декабрь 1965 года. Мне пять лет.

            У мамы страшный, зычный, угрожающий голос. Этим голосом она говорит, чтобы я прекратила чесать свою кучи-снучи. Я съеживаюсь от страха, что расчесала мою кучи-снучи до дырки. Я решаю больше никогда не прикасаться к ней, даже во время мытья. Теперь я боюсь, что туда набежит вода, наполнит меня до краев, и я лопну. Перед ванной я залепляю мою кучи-снучи пластырями, но в воде они быстро отклеиваются. Я мечтаю о затычке, вроде той, что закупоривают ванну. Затычка для кучи-снучи. Чтобы ничего в нее не проникало. Я иду спать, надев под пижаму три пары трусов. Очень хочется себя там потрогать, но я держусь.

 

            Вспышка памяти. Семь лет.

            Эдгару Монтаню – десять. Он на меня за что-то обижен, и от злости со всего маха ударяет мне кулаком между ног. Ощущение такое, будто он меня пополам переломил. Ковыляю домой, скрючившись. Пикать не могу. Мама спрашивает, что там еще такое с моей кучи-снучи. Я рассказываю ей про Эдгара. Она начинает кричать и требует, чтобы впредь я никому не позволяла к этому притрагиваться. Я пытаюсь объяснить ей, что он не притрагивался, мама, он мне туда звезданул.

 

            Вспышка памяти. Девять лет.

            Я дурачусь на кровати. Подпрыгиваю и шлепаюсь. Подпрыгиваю – и напарываюсь моей кучи-снучи на столбик стойку кровати. Я издаваю пронзительные вопли. Вопли несутся не изо рта, а прямо из кучи-снучи. Меня отвозят в больницу и накладывают швы, там, внизу, в том месте, где разорвалось. 

                

            Вспышка памяти. Десять лет.

            Я в доме у папы. Наверху вечеринка в разгаре. Все пьяные. Я в нижнем этаже, в одиночестве, примеряю новенький коттоновый лифчик и трусики. Мне подарила их папина любовница. Вдруг появляется папин лучший друг, здоровенный, по имени Альфред. Он подходит сзади, срывает трусики и втыкает в мою кучи-снучи свой огромный твердый пенис. Я визжу. Я брыкаюсь. Я пытаюсь от него отбиться, но он уже накрепко во мне засел. На крик прибегает папа, у него в руках пистолет, что-то бахает, и мы оба в крови, Альфред и я. Крови много. Я уверена, что теперь-то моя кучи-снучи непременно отвалится. Альфред выжил, но его парализовало. После этого в течение семи лет мама не разрешает мне ходить к папе в гости.

 

            Вспышка памяти. Двенадцать лет.  

            Моя кучи-снучи – нехорошее место. Там вечно или болит, или гниет, или рвется, или туда бьет кто-нибудь, или засовывают что-то, или идет кровь. Там обязательно что-нибудь да не так. Зона невезения. Я воображаю, что у меня между ног шоссе. Я мчусь по нему куда глаза глядят, только бы подальше от этого местечка.

 

            Вспышка памяти. Тринадцать лет.

            На нашей улице появляется совершенно потрясающая женщина. Ей двадцать четыре. Я смотрю на нее неотрывно. Однажды она приглашает меня сесть к ней в машину. Она спрашивает, нравиться ли мне целоваться с мальчиками, и я говорю ей, что нет, не нравится. Тогда она говорит, что хочет мне кое-что показать. Наклоняется и прикладывает к моим губам свои губы, нежно-нежно, а потом я чувствую у себя во рту ее язык. Ух ты! Она спрашивает, не хочу ли я прийти к ней в гости, и снова целует меня. На этот раз она говорит, чтобы я расслабилась, отдалась поцелую, разрешила нашим языкам им насладиться. Она спрашивает у мамы разрешения взять меня на ночь, и мама на седьмом небе от счастья, что такая шикарная состоятельная женщина проявила интерес к ее замарашке. Мне страшновато, но я не могу дождаться вечера. Квартира у нее феерическая. Все как надо, по моде семидесятых: занавески из бисера, мохнатые подушки, освещение-интим. Я немедленно даю себе слово, что когда вырасту, стану, как она, секретаршей. Она наливает себе водки и спрашивает, что я буду пить. Я говорю – то же самое. Она говорит: твоей маме вряд ли понравится, если она узнает, что ее дочка собирается пить водку. Я говорю: моей маме вряд ли понравится, если она узнает, что ее дочка целуется с девочками. Она наливает мне водки. Потом она переодевается в шоколадного цвета атласную комбинацию. В ней она еще красивее. А я-то всегда считала, что лесбиянки – уродины. Я говорю: «Тебе идет комбинация». А она в ответ: «Тебе тоже». А я: «Но на мне ведь только белые лифчик и трусики». Тогда она неторопливо переодевает меня в такую же атласную комбинацию. Только бледно-лилового цвета, цвета ранней весны. Водка уже на меня подействовала, я обмякла и готова на все. Пока она несет меня к кровати и укладывает, я успеваю заметить на стене, в изголовье, фотографию голой негритянки с высоченной прической в стиле «афро». Я кончаю от одного касания наших тел. Потом она делает со мной и с моей кучи-снучи то, что, мне говорили, делать отвратительно и постыдно. И надо же – я распаляюсь, становлюсь совершенно дикой. Она говорит: «Твоя неоскверненная мужчиной вагина пахнет божественной свежестью. Как бы я хотела, чтобы она оставалась такой всегда». Я уже совершенно себя не контролирую, вся горю – и тут звонит телефон. Конечно же, это моя мамочка. Я уверена, что она обо всем проведала. Она всегда застает меня с поличными. У меня сбивчивое дыхание, но я стараюсь говорить с ней как ни в чем не бывало. Она спрашивает: «Что случилось? Ты бегала?» – «Нет, мама, занималась физкультурой». Потом трубку берет очаровательная секретарша, и мама просит дать ей слово, что я не «занималась физкультурой» мальчиками. «Мальчиков с нами нет, - говорит моя покровительница. – Можете мне поверить». После этого она учит меня разным удивительным вещам, которые можно проделывать с моей кучи-снучи. Я проделываю их под ее наблюдением. Потом она показывает различные приемы, при помощи которых можно доставить самой себе удовольствие. Она очень дотошна. Она говорит, что это важно, потому что тогда я не буду чувствовать себя в вечной зависимости от мужчин. Утром я просыпаюсь от мысли, что сама стала лесбиянкой, потому что влюблена в нее по уши. Она смеется, но больше я ее никогда не видела. Позднее я поняла, что она была моей неожиданной, ниспосланной свыше, «политически некорректной» доброй феей. Она превратила мою кучи-снучи из запущенного, постыдного, унылого бугорка – в райские кущи.    

 

 

ЧЕМ ПАХНЕТ ВАГИНА?

 

            Землей.

            Мокрым мусором.

            Богом.

            Водой.

            Новеньким утром.

            Глубиной.

            Сладким имбирем.

            Потом.

            Это зависит.

            Мускусом.

            Мной.

            Ничем – как мне говорили.

            Ананасом.

            Причастием.

            Паломо Пикассо.

            Мясом земли и мускатом.

            Корицей и гвоздикой.

            Розами.

            Дремучим лесом, напоенным острыми запахами жасмина и мускуса.

            Сырым мхом.

            Сладкими леденцами.

            Южным побережьем Тихого Океана.

            Чем-то средним между рыбой и лилиями.

            Персиками.

            Лесом.

            Спелыми фруктами.

            Чаем с клубникой и киви.

            Рыбой.

            Раем.

            Уксусом и водой.

            Слабым, сладким ликером.

            Сыром.

            Океаном.

            Сексом.

            Губкой.

            Началом.

 

 

[Вступление к монологу «Реабилитация пизды»]

            Мы тут недавно устроили небольшой переполох, пригрозив создать карту городов, дружественных вагине. Много было сюрпризов. Вы вот тут сидите и даже не подозреваете, что в Оклахома-Сити, например, к вагинам относятся с большой любовью. Важно, чтобы люди об этом знали. Главным образом потому, что все газеты в Оклахома-Сити отказали нашей пьесе в рекламе. Там все издатели – христиане, а у христиан, как мы знаем, вагин нет. И все же там произошло настоящее вагино-чудо. Впрочем, вагино-чудеса случались во многих городах, по всему миру.

            А в Оклахома-Сити группа бесстрашных дамочек с безупречными прическами начала подрывную деятельность. Посетительницам парикмахерских и супермаркетов они раздавали листовки размером с блокнотный лист, приглашавшие на спектакль (шепотом) “Монологи вагины” (обычным голосом). И рекламную кампанию вели тоже полуподпольно – исключительно по электронной почте. К третьему представлению женщины откуда только не понаехали на своих грузовичках. Причем каждая со своим складным стулом.

            Одна девочка из штата Оклахома рассказала, что родилась вообще без вагины, но поняла это только в четырнадцать лет. Во время игры они с подружкой стали сравнивать гениталии, и обнаружилась разницу. Что-то с гениталиями девочки было не так. Отец повез ее к гинекологу, – с отцом у нее были более близкие отношения, чем с матерью, - и врач подтвердил, что, действительно, у нее нет ни вагины, ни матки. Отец был просто как громом пораженный, чуть не рыдал, но виду старался не показывать, чтобы не дочку не расстраивать еще больше. По дороге от доктора домой, стремясь хоть немного приподнять ей настроение, он сказал так. “Заинька. Вот, значит, какая передряга. Ты родилась без вагины. Это, конечно, скверно. Но зато теперь для тебя – по индивидуальному заказу – изготовят такую пипку, какой ни у кого в Америке нет. И когда ты будешь выходить замуж, твой муж будет знать, как мы для него постарались”.

            Население Питсбурга просто без ума от вагин. Питсбург – это такая зона вагинального праздника. Кто бы мог подумать! Одна жительница Питсбурга была, буквально, зациклена на слове….  Неприличном слове, которым в обиходе принято называть вагину. Она взяла на себя миссию вернуть этому слову достоинтво, реабилитировать его.

 

 

РЕАБИЛИТАЦИЯ ПИЗДЫ

 

            Я называю это пиздой. Для себя я это слово давно реабилитировала. “Пизда”. Мне нравится, как оно звучит. “Пизда”. Вслушайтесь. “Пизда”. П. П. Пэ. Пи. ПИщера, ПИщанье, Пик, Пижонка, Пикколо – “Пи”-обещает, влечет за собой – и вдруг поворот – здрасьте-приехали, заостряемся, набираем скорость, взз-взз, змейка, зигзаг, загогулина, взмываем и ух, сразу, врезаемся, в “Д”, с разгона, размазываемся – “зд”, пи-з-д, пи-з-д, вновь разгоняемся, паровоз, пи-з-д, пи-з-д, сердце стучит в такт – пи-з-д, паром попыхивает из трубы – а-а, а-а, - легкое “а”, нежное “а”, алое, алогичное, алчное, алтарное, аппетитное, антрацитовое, анемоновое, а, а, а? а? ну? Ну же, скажите, разродитесь уже: пизда. Выпустите из себя: Пизда. Давайте же. Пи-зда. Громче. Смелее. Ну. ПИЗДА

 

 

 

У шестилетней девочки спросили:

-        Если бы твоя вагина могла выбирать, во что бы она оделась?

-        Верх ярко-красный и бейсбольная кепка с надписью «Метс» козырьком назад

 

-     Если бы она могла говорить, что бы она сказала?

-        Она бы говорила словами, начинающимися на “В” и “Т”: тортилла и виолончель, для примера.

 

-     На что твоя вагина похожа?

-        На темный персик. Или на бриллиант, который я нашла среди сокровищ, и он теперь мой.

 

-        Есть ли у твоей вагины какая-нибудь особенность?

-        Где-то глубоко-глубоко, у нее есть мозг. Он очень сообразительный.

 

-     А чем она пахнет?

-        Снежинками.

 

 

[Вступление к монологу «Женщина, которой нравилось доставлять вагинам удовольствие»]

Сложны и трудно определимы отношения к вагинам у работников сферы сексуальных услуг. Одна такая работница своим рассказом едва не довела меня до экстаза. Она трудилась на сексуальном фронте, но оказывала услуги исключительно женщинам. 

 

ЖЕНЩИНА, КОТОРОЙ НРАВИЛОСЬ ДОСТАВЛЯТЬ ВАГИНАМ УДОВОЛЬСТВИЕ

 

            Обожаю вагины. Обожаю женщин. Не вижу большой разницы между этими понятиями. Женщины платят мне за то, чтобы я ими повелевала, чтобы я их заводила, помогала кончить… Пришла я к этому не сразу. Начинала совсем в другой области - как адвокат, но ближе к сорока поняла, что занимаюсь не своим делом. У меня как раз тогда появилось нечто вроде навязчивой идеи: делать женщин счастливыми. Столько вокруг было обделенных баб! И многие из них даже понятия не имели о такой вещи, как сексуальное наслаждение. Сначала я считала свою деятельность просветительской миссией. Но постепенно втянулась. Стала в этом деле мастером, даже, пожалуй, виртуозом. Это же целое искусство. Мне стали за него платить. Я решила, что нашла, наконец, свое призвание.

            Обслуживая женщин, во что я только ни одевалась – шелк, кожа, кружева. И игрушками тоже пользовалась: плетками, наручниками, веревками, искусственными членами. В законах о налогооблажении ничего подобного не было. Никаких тебе игрушек, никакого возбуждения, а эти синюшные официальные костюмы я  вообще на дух не выносила. Хотя сейчас они мне изредка оказываются даже очень кстати на моей новой ниве. Все ведь зависит контекста... В корпоративном кодексе не было ни игрушек, ни нарядов. Течки там тоже не было. И никакой тебе темной загадочной любовной игры. Не говоря уж о заострившихся сосочках и чувственных губах. Но самое главное, в корпоративном кодексе отсутствовали стоны. Вернее, они были, но совсем не те, что я имею ввиду. Теперь-то мне очевидно – в стонах все дело. Они меня соблазнили, затянули в это странное занятие – делать женщин счастливыми. Помню, как в детстве, в кино, меня смешили странные, оргазмоподобные крики, которые испускали на экране актрисы во время любовных сцен. Мой смех незаметно переходил в истерику. Я никак не могла поверить, что женщины способны издавать такие мощные, неистовые, неуправляемые звуки.

            Мне страстно хотелось научиться стонать. Я репетировала перед зеркалом с включенным магнитофоном. Стонала во всех возможных регистрах, иногда гримасничая, иногда – с невозмутимым выражением лица. Результат был один и тот же. На пленке стоны звучали неубедительно. Да и как иначе? Я ведь иммитировала не секс, а только свое представление о сексе.

            Но вот помню однажды – мне было лет десять – мы куда-то ехали на машине, и вдруг мне страшно захотелось писать. Терпеть пришлось чуть ли не целый час, и когда, наконец, я пустила первую струйку в грязном клозете какой-то заправочной станции, стало так хорошо, что я застонала. Я стонала и писала. Самой даже не верилось, что способна на такие бесстыдные сладострастные стоны посреди вонючей бензозаправки в Луизиане. Тут-то до меня и дошло, что настоящие стоны получаются только при одном условии: когда то, что тебе очень-очень хочется, сразу не получаешь, откладываешь на потом. И еще я поняла: лучше, когда стоны застают тебя врасплох, когда они вырываются из той потайной, таинственной части твоего тела, которая переговаривается с миром на своем языке. Собственно, стоны и были ее языком. 

            Я овладела им в совершенстве. Я стонала так оглушительно, что мужчинам становилось не по себе. Они приходили в ужас. Они сбивались с ритма и теряли сноровку. У них опускались руки. Потом опускалось все остальное. При нашей звукоизоляции заниматься любовью дома было, практически, невозможно. Я обзавелась “репутацией”, и соседи в лифте стали смотреть на меня с отвращением. Мужчины считали, что я или слишком чувственна, или со сдвигом.

            Я начала стыдиться своих стонов. Я стала тихой и вежливой. Я кричала в подушку. Я научилась душить свои стоны, проглатывать их, как чих. Немедленно появились головные боли, а вслед за ними и другие симптомы, свидетельствующие о нервном расстройстве. Я уже совсем было отчаялась, как вдруг открыла для себя женщин. Я обнаружила, что женщинам, в большинтсве, нравятся мои стоны. Но - что еще важнее - мне нравилось, когда стонут они. Это сделалось моей страстью.

            Найти к каждой вагине ключ, повернуть его в скважине, выпустнить на свободу притаившийся там голос, эту звериную песню. Я занималась любовью с величайшими скромницами, и стоило мне добраться до их потайного ларца, как они потрясали себя и стены нездешними воплями. Я занималась любовью с отчаянными крикуньями, и они обнаруживали в себе новый, более низкий, более глубокий, пробирающий душу, стон. Я стала совсем одержимой. Хотелось доводить женщин до стонов, управлять их стонами, как дирижер управляет хором или оркестром.

            Добиться требуемого ритма, насыщенности, найти отправную точку стона – это по-сложнее хирургической операции, точнейшая, тончайшая наука.

            Иногда это удавалось сразу, не расстегивая джинс. Иногда приходилось пробираться втихую, крадучись, бесшумно отключая сигнализацию, проникая все глубже…Иногда приходилось применять силу – не насилие и не подавление воли, а, скорее, убеждение. “Я тебя сейчас увлеку в такие места, что тебе и не снилось, расслабься, откинься, получай удовольствие.” Что-то в этом роде. Иной раз все получалось как-то само-собой. Я находила стон, не успев даже толком приступить к поиску, пока мы доедали салат или цыпленка, вот так, буднично, этими пальцами. “Поняла, как надо?” - совсем просто, прямо в кухне, той же рукой, которой минуту назад заправляла винегрет. Иногда я прибегала к помощи игрушек – я любила “поиграться”. Иногда заставляла женщину саму искать свой настоящий стон. Отходила в сторону и терпеливо ждала, пока она в себе его откроет. На мелкие поверхностные стоны я не клевала. Нет, я выжимала из нее самый мощный, самый протяжный, самый последний стон.

            Вот несколько разновидностей известных мне стонов. Есть стон клиторальный (мягкий звук, как бы внутри рта), стон вагинальный (глубокий, горловой звук), стон “комбо”, или смешанный, клиторо-вагинальный. Есть стон “на подходе” (намек на звук), стон “вот-вот-вот” (циркулирующий звук), стон “в десятку!” (глубокий, уверенный звук), стон полный изящества (вычурный хохочущий звук), стон Грейси Слик (звук в стиле рок), стон англо-сакса (никакого звука), полу-религиозный стон (звук, похожий на молитву муджахетдина), высокогорный стон (звук в духе тирольской песни), младенческий стон (звук, типа “агу-агу”), песий стон (пыхтящий звук), именинный стон (звук бешеной вечеринки), стон бисексуальный, безудержный, милитаристский (глубокий, агрессивный, бухающий звук), пулеметный стон, стон исстрадавшегося дзен-буддиста (вымученный, изголодавшийся звук), стон оперной дивы (высокая нота), стон “оргазм-до-мозга-костей”, и наконец, стон “тройной оргазм с сюрпризом” (мощный, многоступенчатый, кульминационный стон).

 

 

[Вступление к монологу «Я была там, в той комнате»]

Долгое время эта пьеса исполнялась без упоминания о родах. Нелепое упущение. Но вот один журналист - что характерно, мужчина - спросил недавно «Какая тут связь?»

            Бабушка присутствовала при рождении внучки. До этого момента вагины приводили ее в благоговейный трепет. Теперь она их боготворит.

 

 

Я БЫЛА ТАМ, В ТОЙ КОМНАТЕ

           

            Когда ее вагина открылась, я была там.

            Мы все были там: ее мать, ее муж и я,

            и еще акушерка-украинка, запустившая руку чуть не по локоть

            вглубь ее вагины, что-то там такое нащупывавшая, вращавшая своей резиновой

лапой, и при этом болтавшая с нами так буднично, точно откручивала водопроводный вентиль.

 

Я была там, в той комнате, когда первые схватки

заставили ее ползать начетвереньках,

а из всех ее пор просочились неведомые дотоле завывания

и все еще там, много часов спустя, когда она вдруг вскрикнула

пронзительно и стала хватать ладонями наэлектризованный воздух.

 

Я была там, когда ее вагина превратилась

из застенчивой, дразнящей лунки

в тоннель, разрытый археологами, в святой сосуд,

в канал венецианский, в шахту с застрявшим где-то посреди нее младенцем,

который ждет спасенья своего.

Я видела цвета ее вагины. Они менялись.

Был там темно-сизый, каким бывают от побоев синяки,

был красный, сочный, как томатный сок,

был серо-розовый, с отливом в черноту;

там по краям, как пот, сочилась кровь

и что-то желтое, и что-то жидко-белое, и кал, и сгустки

неведомо чего толчками выходили из всех щелей, все гуще, гуще,

пока я наконец не разглядела в отверстии головку малыша

с волосиками, как мазками сажи, я разглядела прямо там,

за костью, овальной, как мое воспоминанье,

а акушерка-украинка все продолжала вращать внутри

своею скользкой лапой.

 

Я была там, когда мы, мать ее и я,

держали ее с двух сторон за ноги и тужились

            что было сил навстречу ее усильям

            и муж торжественно отсчитывал: “Один, два, три”,

            и говорил, чтоб тужилась сильней.

            Потом мы все ей заглянули внутрь.

            И, как завороженные, смотрели.

 

            Мы забываем о вагине

            иначе никак не объяснить

            того, что мы ее не ценим, что она не удивляет нас.

 

            Я была там, когда врач

            полез туда ложками из книги “Алиса в зазеркалье”

            и все еще там, когда ее вагина превратилась в разверстый оперный рот 

поющий что есть мочи;

сначала крошечная головка, потом серая, трепещущая ручка, потом быстро плывущее тельце

скользящее прямо в наши заплаканные руки.

 

Я была там и позже, когда я просто обернулась и посмотрела на ее вагину.

Стояла, разрешив себе увидеть

ее - распластанную, всем на обозренье,

изуродованную, заплывшую, разорванную,

истекающую кровью. И доктора,

Который невозмутимо латал ее кровавыми руками.

           

            Я стояла и вдруг ее вагина

            превратилась в большое красное пульсирующее сердце.

 

            Сердце способно приносить себя в жертву.

            И вагина способна.

            Сердце способно прощать и возрождаться.

            Оно способно менять свою форму, чтобы впустить нас внутрь.

            Оно способно раскрываться, чтобы выпустить нас из себя.

            И вагина способна.

            Сердце способно болеть за нас и растягиваться для нас, умирать за нас

и истекать кровью, и с кровью приносить нам в дар этот восхительный трудный мир.            

            И вагина способна.

            Я была там, в той комнате.

            Я все помню.