Джером Сэлинджер

 

НАД ПРОПАСТЬЮ ВО РЖИ

пьеса в двух действиях Михаила Бычкова

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Репертуар Воронежского театра юного зрителя.

 

 

 

 

Воронеж

1988г.
Действующие лица:

Холден Колфилд

Учитель Спенсер

Роберт Экли

Стрэдлейтер

Миссис Морроу

Горвиц, шофер такси

Бернис

Марти

Морис, лифтер

Санни

Салли Хейс

1-я монахиня

2-я монахиня

Карл Льюс

Фиби Колфилд

Д.Б.

Мистер Антолини

Миссис Антолини

 

          Инсценировка предполагает постоянный прямой контакт Холдена Колфилда со зрительным залом, поэтому в тексте специально не оговаривается, что же именно герой говорит своему партнеру, а что зрителям. Это легко читается из контекста. Деление на картины весьма условно, так как все происходящее - непрерывный поток воспоминаний героя.

          Кроме текста повести, в инсценировку включены фрагменты рассказов Дж. Сэлинджера “Человек, который смеялся” и “Тедди”.

Михаил Бычков.

Действие первое.

 

Д.Б. (В луче света). Единственный сын богатых миссионеров, Человек, человек, который смеялся, был в раннем детстве похищен китайскими бандитами. Когда богатые миссионеры отказались заплатить за сына (из религиозных соображений), бандиты, оскорбленные в своих лучших чувствах, сунули головку малыша в тиски и несколько раз повернули соответствующий винт вправо. Объект такого, единственного в своем роде эксперимента, вырос и возмужал, но голова у него оставалась лысой, как колено, грушевидной формы, а под носом  вместо рта зияло огромное овальное отверстие. Да и вместо носа у него были только следы заросших ноздрей. И потому, когда Человек дышал, жуткое уродливое отверстие под носом расширялось и опадало словно огромная амеба. При виде страшного лица Человека, который смеялся, непривычные люди с ходу падали в обморок. Знакомые избегали его. Поэтому он прикрывал лицо тонкой  бледно-алой маской, сделанной из лепестков мака.

          Каждое утро, страдая от одиночества, Человек, грациозно и легко, как кошка, прокрадывался в густой лес, окружавший бандитское логово. Там он дружил со всяким зверьем: с собаками, белыми мышами, орлами, львами, волками. Там он снимал маску и со всеми зверями разговаривал мягким, мелодичным голосом на их собственном языке. Им он не казался уродом.

          Человек, который смеялся, вскоре овладел всеми, самыми сокровенными тайнами бандитской профессии. Сначала изредка, потом чаще, он стал разгуливать по Китаю, грабя и оглушая людей, - убивал он в случае крайней необходимости. Своими изворотливыми и хитрыми преступлениями, в которых, проявлялось его исключительное благородство, он завоевал прочную любовь простого народа. Приемные родители (те самые бандиты, которые толкнули его на стезю преступлений) узнали о его подвигах чуть ли не последними. А когда узнали - их охватила черная зависть. Ночью они гуськом продефилировали мимо постели Человека, думая, что одурманенный ими, он спит глубоким сном, и по очереди вонзали в тело, прикрытое одеялами, свои ножи-мачете...

 

Д.Б. исчезает.

 

ХОЛДЕН.   Я не собираюсь рассказывать всю свою автобиографию и всякую такую чушь. Просто расскажу ту сумасшедшую историю, которая произошла прошлым Рождеством... А потом я чуть концы не отдал и меня отправили сюда - отдыхать и лечиться...

          Лучше всего начну рассказывать с того дня, как я ушел из Пэнси. Пэнси - это закрытая средняя школа в Эгерстауне, штат Пенсильвания. Как раз была суббота и шел финальный матч с командой Сэксон-Холла. Матч был финальный и нам полагалось чуть ли не поперевешаться с горя, если наша команда проиграет. Но я не пошел на матч, так как только что вернулся из Нью-Йорка с командой фехтовальщиков. Я капитан этой вонючей команды, важная шишка. Но соревнования не состоялись, так как я забыл в вагоне метро рапиры, костюмы и всякую такую петрушку. Но я не совсем виноват. Приходилось все время вставать и смотреть на план. Ребята меня бойкотировали всю дорогу... Даже смешно...

          А еще я не пошел на матч потому, что хотел зайти к старшему Спенсеру - моему учителю по истории попрощаться перед отъездом. Да, забыл сказать, меня вытурили из Пэнси.

 

Начинается картина первая.

 

ХОЛДЕН.   Лет ему было под семьдесят, а то и больше. И все-таки они с миссис Спенсер получали удовольствие от жизни, хоть и стояли одной ногой в могиле. Знаю, свинство так говорить, но я вовсе не о том. Просто я хочу сказать, что я много думал про старика Спенсера, а если про него слишком много думать, начинаешь удивляться - за каким чертом он еще живет. Понимаете, он весь сгорбленный и еле ходит, а если он в классе уронит мел, то кому-нибудь с первой парты приходится нагибаться и подавать. По-моему, это ужасно. Но если не слишком разбираться, а просто так думать, то выходит, что он вовсе не плохо живет. Например, один раз, он нам показал потрепанное индейское одеяло - они с миссис Спенсер купили его у какого-то индейца в Йеллоустоунском парке. Видно было, что старик Спенсер от этой покупки в восторге. Вы понимаете, о чем я? Живет себе человек, вроде старого Спенсера, из него уже песок сыплется, а он все еще приходит в восторг от какого-то одеяла.

          СПЕНСЕР.  Кто там? Ты, Колфилд? Входи, мальчик, входи!

          ХОЛДЕН.   Только я вошел - и уже пожалел, зачем меня принесло. Везде стояли какие-то пузырьки, пилюли, все пахло каплями от насморка. Тоску нагоняло. Я и вообще-то не слишком люблю больных. А еще улылее все казалось оттого, что на старом Спенсере был ужасно жалкий, потертый, старый халат - наверно, он носил его с самого рождения, честное слово. Здравствуйте, сэр! Я получил вашу записку. Спасибо вам большое. Вы напрасно писали, я бы все равно зашел попрощаться.

          СПЕНСЕР.  Садись вон туда, мальчик.

          ХОЛДЕН. Как ваш грипп, сэр?

          СПЕНСЕР. Знаешь, мой мальчик, если бы я себя чувствовал лучше, пришлось бы послать за доктором! А почему ты не на матче? Кажется, сегодня финал?

          ХОЛДЕН. Да. Но я только что вернулся из Нью-Йорка с фехтовальной командой.

          СПЕНСЕР. Значит, ты уходишь от нас?

          ХОЛДЕН. Да, сэр, как видно ухожу.

Тут старый Спенсер начал качать головой. В жизни не видел, чтобы человек столько времени подряд мог качать головой. Не поймешь, оттого ли он качает головой, что задумался, или просто потому, что он уже совсем старикашка и ни хрена не понимает.

          СПЕНСЕР. А о чем с тобой говорил доктор Термер, мой мальчик? Я слыхал, что у вас был долгий разговор.

          ХОЛДЕН. Да, был. Поговорили. Я просидел у него в кабинете два часа, если не больше.

          СПЕНСЕР. Что же он тебе сказал?

          ХОЛДЕН. Ну... всякое. Что жизнь - это честная игра. И что надо играть по правилам. Он хорошо говорил. То есть ничего особенного он не сказал. Все насчет того же, что жизнь - это игра и всякое такое. Да вы сами знаете.

          СПЕНСЕР. Но жизнь действительно игра, мой мальчик, и играть надо по правилам.

          ХОЛДЕН. Да, сэр. Знаю. Я все это знаю...

Тоже сравнили! Хороша игра! Попадешь в ту партию, где классные игроки, - тогда ладно, куда ни шло, тут действительно игра. А если попасть на другую сторону, где одни мазилы, - какая уж тут игра? Ни черта похожего. Никакой игры не выйдет.

          СПЕНСЕР. А доктор Термер уже написал твоим родителям?

          ХОЛДЕН. Нет, сэр. Он собирается написать им в понедельник.

          СПЕНСЕР. А ты сам ничего им не сообщил?

          ХОЛДЕН. Нет, сэр, я им ничего не сообщил, увижу их в среду вечером, когда приеду домой.

          СПЕНСЕР. Как же, по-твоему, они отнесутся к этому известию?

          ХОЛДЕН. Как сказать... Рассердятся, наверное. Должно быть, рассердятся. Ведь я уже в четвертой школе учусь.

Старый Спенсер опять начал качать головой. И при этом ковырял в носу. Он старался делать вид, будто потирает нос, но на самом деле он весь палец туда запустил. Наверно, он думал, что это можно, потому, что, кроме меня, никого тут не было.

          СПЕНСЕР. Я имел честь познакомиться с твоей матушкой и с твоим отцом, когда они приезжали побеседовать с доктором Термером несколько недель назад. Они - изумительные люди.

          ХОЛДЕН. Да, конечно. Они хорошие.

“Изумительные”. Ненавижу это слово! Ужасная пошлятина. Мутит когда слышишь такие слова. И вдруг у старого Спенсера стало такое лицо, будто он сейчас скажет что-то очень хорошее, умное. Он выпрямился в кресле, сел поудобнее. Оказалось, ложная тревога. Просто он взял журнал с колен и хотел кинуть его на кровать. И не попал. Кровать была в двух дюймах от него, а он все равно не попал. Пришлось мне встать и поднимать журнал. И вдруг мне захотелось бежать к чертям из этой комнаты. Я чувствовал, сейчас начнется жуткая проповедь. И началось.

          СПЕНСЕР. Что ты с собой делаешь, мальчик? Сколько предметов ты сдавал в этой четверти?

          ХОЛДЕН. Пять, сэр.

          СПЕНСЕР. Пять. А сколько завалил?

          ХОЛДЕН. Четыре.

          СПЕНСЕР. Я провалил тебя по истории, потому что ты ничего не учил.

          ХОЛДЕН. Понимаю, сэр. Отлично понимаю. Что вам было делать?

          СПЕНСЕР. Совершенно ничего не учил!

          ХОЛДЕН. Меня злит, когда люди повторяют то, с чем ты сразу согласился. А он в третий раз повторил:

          СПЕНСЕР. Совершенно ничего не учил! Сомневаюсь, открывал ли ты учебник хоть раз за всю четверть? Открывал? Только говори правду, мальчик!

          ХОЛДЕН. Нет, я, конечно, просматривал его раза два.

Не хотелось его обижать. Он был помешан на своей истории.

          СПЕНСЕР. Ах, просматривал? Вот твоя, с позволения сказать, экзаменационная работа.

          ХОЛДЕН. Он держал мою тетрадь, как навозную лепешку, или еще что похуже.

          СПЕНСЕР. Мы учили Египет с четвертого ноября по второе декабря. Ты сам выбрал эту тему для экзаменационной работы. Не угодно ли тебе послушать, что ты написал?

          ХОЛДЕН. Да нет, сэр, не стоит.

          СПЕНСЕР. “Египтяне были древней расой кавказского происхождения, обитавшей в одной из северных областей Африки. Она, как известно, является самым большим материком в восточном полушарии”.

          ХОЛДЕН. И я должен был сидеть и слушать всю эту несусветную чушь. Свинство, честное слово.

          СПЕНСЕР. “В наше время мы интересуемся египтянами по многим причинам. Современная наука все еще добивается ответа на вопрос - какие тайные составы употребляли египтяне, бальзамируя своих покойников, чтобы их лица не сгнивали в течение многих веков. Эта таинственная загадка все еще бросает вызов современной науке двадцатого века”. Твой, так сказать, экскурс в науку на этом заканчивается.

          ХОЛДЕН. Никогда бы не подумал, что в таком древнем старикашке столько яду.

          СПЕНСЕР. Но ты еще сделал внизу небольшую приписку лично мне.

          ХОЛДЕН. Да, да, помню! Помню!

          СПЕНСЕР. “Дорогой мистер Спенсер! Вот все, что я знаю про египтян. Меня они почему-то не очень интересуют, хотя вы читаете про них очень хорошо. Ничего, если вы меня провалите, - я все равно уже провалился по другим предметам, кроме английского. Уважающий Вас Холден Колфилд.”

          ХОЛДЕН. Никогда не прощу ему, что он прочитал эту чушь вслух. Если бы он написал такое, я бы ни за что на свете вслух не прочел, слово даю.

А главное, добавил-то я эту проклятую приписку, что бы ему не было неловко меня проваливать.

          СПЕНСЕР. Ты сердишься, что я тебя провалил, мой мальчик?

          ХОЛДЕН. Что вы, сэр, ничуть! Хоть бы он перестал называть меня “мой мальчик”, черт подери!

          СПЕНСЕР. А что бы ты сделал на моем месте? Только говори правду, мой мальчик.

          ХОЛДЕН. Да, видно, ему было здорово не по себе оттого, что он меня провалил. Тут, конечно, я принялся наворачивать. Говорил, что я умственно отсталый, вообще кретин, что я сам на его месте поступил бы точно так же и что многие не понимают, до чего трудно быть преподавателем. И все в таком роде. Словом, наворачивал, как надо. Но самое смешное, что думал-то я все время о другом. Сам наворачиваю, а сам думаю про другое. Живу я в Нью-Йорке, и думал я про тот пруд, в Центральном парке, у Южного выхода: замерзает ли он или нет, а если замерзает, куда деваются утки? Я не мог себе представить, куда деваются утки, когда пруд покрывается льдом и промерзает насквозь. Может быть, подъезжает грузовик и увозит их куда-нибудь в зоопарк? А может, они просто улетают?

          СПЕНСЕР. Скажи, а что ты по этому поводу думаешь, мой мальчик? Интересно было бы знать. Весьма интересно.

          ХОЛДЕН. Это насчет того, что меня вытурили из Пэнси? Хоть бы он запахнул свой дурацкий халат. Смотреть неприятно.

          СПЕНСЕР. Если я не ошибаюсь, у тебя были те же затруднения и в Хуттонской школе и в Элктон-хилле?

          ХОЛДЕН. Никаких затруднений в Элктон-хилле у меня не было. Я не проваливался, ничего такого. Просто ушел - и все.

          СПЕНСЕР. Разреши спросить - почему?

          ХОЛДЕН. Почему? Да это длинная история, сэр. Все это вообще довольно сложно.

СПЕНСЕР. Но хоть ты огорчен, что тебе приходится покидать Пэнси?

ХОЛДЕН. Да, конечно, немножко огорчен. Конечно... но все-таки не очень. Наверно, до меня еще не дошло. Мне на это нужно время. Пока я больше думаю, как поеду домой в среду. Видно, я все-таки кретин.

СПЕНСЕР. Неужели ты совершенно не думаешь о своем будущем, мой мальчик?

ХОЛДЕН. Нет, как не думать - думаю конечно. Только не очень часто. Не часто.

СПЕНСЕР. Призадумаешься! Потом призадумаешься, когда будет поздно!

ХОЛДЕН. Мне стало неприятно. Зачем он так говорил - будто я уже умер? Ужасно неприятно. Непременно подумаю, я подумаю.

СПЕНСЕР. Как бы объяснить тебе, мальчик, вдолбить тебе в голову то, чо нужно? Ведь я помочь тебе хочу, понимаешь?

ХОЛДЕН. Видно было, что он действительно хотел мне помочь. По-настоящему. Но мы с ним тянули в разные стороны - вот и все. Знаю, сэр, и спасибо вам большое. Честное слово, я очень это ценю, правда! К сожалению, мне пора! Надо забрать вещи из гимнастического зала, у меня там масса вещей, а они мне понадобятся. Ей-богу, мне пора! Знаете, что, сэр, вы из-за меня не огорчайтесь. Не стоит, честное слово. Все наладится. Это у меня переходный возраст, сами знаете. У всех это бывает.

СПЕНСЕР. Не знаю, мой мальчик, не знаю...

ХОЛДЕН. Ненавижу, когда так бормочут. Бывает, это со всеми бывает! Правда, сэр, не стоит вам из-за меня огорчаться. Не стоит!

СПЕНСЕР. Может быть выпьешь чашку горячего шоколада на дорогу? Миссис Спенсер с удовольствием...

ХОЛДЕН. Я бы выпил, сэр, честное слово, но надо бежать. Надо скорее попасть в гимнастический зал. Спасибо вам огромное, сэр. Огромное спасибо. Я вам черкну, сэр. Берегитесь после гриппа, ладно?

СПЕНСЕР. Прощай, мой мальчик.

ХОЛДЕН. А когда я уже закрыл дверь и вышел, он что-то заорал мне вслед, но я не расслышал. Кажется, он орал “Счастливого пути!” А может быть, и нет. Надеюсь, что нет. Никогда я не стал бы орать вслед “Счастливого пути!” Гнусная привычка, если вдуматься.

День был какой-то сумасшедший, жуткий холод, ни проблеска солнца, ничего, и казалось, стоит тебе пересечь дорогу, как ты сразу исчезнешь навек.

 

Начинается картина вторая.

 

Я чувствовал, что кто-то стоит прямо за моим креслом и смотрит. Я и не глядя понял, что  это Роберт Экли - он жил в соседней комнате.

ЭКЛИ. Привет!

ХОЛДЕН. Он всегда говорил таким тоном, как будто ему до смерти скучно или он до смерти устал. Он не хотел, чтобы я подумал, будто он зашел ко мне в гости. Он делал вид, будто зашел  или он до смерти устал. Он не хотел, чтобы я подумал, будто он зашел ко мне в гости. Он делал вид, будто зашел нечаянно, черт его дери. Привет!

ЭКЛИ. Ну, как фехтованье? Кто победил - мы или не мы?

ХОЛДЕН. Ему непременно хотелось помешать мне читать. Плевать ему было на фехтованье. Никто не победил.

ЭКЛИ. Что?

ХОЛДЕН. Он всегда переспрашивал. Никто не победил.

ЭКЛИ. Никто не победил? Как же так?

ХОЛДЕН. Да я все это дурацкое снаряжение забыл в метро.

ЭКЛИ. В метро? Что за черт! Потерял, что ли?

ХОЛДЕН. Мы не на ту линию сели. Все время приходилось вставать и смотреть на план. Слушай, я из-за тебя уже двадцатый раз читаю одну и ту же фразу.

Всякий, кроме Экли, понял бы намек. Только не он.

ЭКЛИ. А тебя не заставят платить?

ХОЛДЕН. Не знаю и знать не хочу. Может, ты сядешь, Экли, детка, а то ты мне весь свет загородил.

ЭКЛИ. Что ты читаешь?

ХОЛДЕН. Не видишь - книгу читаю.

ЭКЛИ. Хорошая?

ХОЛДЕН. Да, особенно эта фраза, которую я все время читаю.

 

Холден достает из кармана красную охотничью шапку с длинным козырьком и надевает ее, надвинув на самые глаза.

 

Увы, увы! Кажется, я слепну! О моя дорогая матушка, как темно стало вокруг.

ЭКЛИ. Да ты спятил, ей-богу!

ХОЛДЕН. Матушка, родная, дай руку своему несчастному сыну! Почему ты не подаешь мне руку помощи?

ЭКЛИ. Да перестань ты, балда!

ХОЛДЕН. Матушка, матушка! Почему ты не подашь мне руку?

ЭКЛИ. Где ты взял эту дурацкую шапку?

ХОЛДЕН. В Нью-Йорке.

ЭКЛИ. Сколько отдал?

ХОЛДЕН. Доллар.

ЭКЛИ. Обдули тебя. В моих краях на охоту в таких ходят, понятно? В них дичь стреляют.

ХОЛДЕН. Черта с два! В ней людей стреляют, я в ней людей стреляю.

ЭКЛИ. А твои родные знают, что тебя вытурили?

ХОЛДЕН. Нет.

ЭКЛИ. Где же твой Стрэдлейтер?

ХОЛДЕН. На матче, у него там свидание.

ЭКЛИ. Знаменитый Стрэдлейтер. Слушай, дай мне на минутку ножницы. Они у тебя близко?

ХОЛДЕН. Нет, я их уже убрал. Они на самом верху.

ЭКЛИ. Достань их на минутку, а? У меня ноготь задрался, надо срезать.

ХОЛДЕН. Ему было совершенно наплевать, убрал ли ты вещь или нет, на самом верху она или еще где. Все-таки я ему достал ножницы. Меня при этом чуть не убило. Только я открыл шкаф, как ракетка Стрэдлейтера - да еще в рамке! - упала прямо мне на голову. Так грохнула, ужасно больно.

 

Экли хохочет, временами переходя на повизгивание.

 

Оказывается, у тебя есть чувство юмора, Экли, детка. Ты этого не знал? Хочешь, я буду твоим менеджером, устрою тебя на радио.

 

Экли внезапно успокаивается и сосредоточенно занимается ногтями.

 

Может, ты их будешь стричь над раковиной. Стриги над раковиной, я не желаю ходить босиком по твоим гнусным ногтям.

ЭКЛИ. А с кем у Стрэдлейтера свидание?

ХОЛДЕН. Не знаю. А тебе что?

ЭКЛИ. Просто так. Не терплю я эту сволочь. Вот уж не терплю!

ХОЛДЕН. А он тебя обожает! Сказал, что ты - настоящий принц!

ЭКЛИ. Он всегда задирает нос. Не выношу эту сволочь. Можно подумать, что он...

ХОЛДЕН. Слушай, может быть, ты все-таки будешь стричь ногти над раковиной? Я тебя раз пятьдесят просил...

ЭКЛИ. Задирает нос все время. По-моему, он просто болван. А думает, что умный. Он думает, что он - самый умный...

ХОЛДЕН. Экли! Черт тебя дери! Будешь ты стричь свои паршивые ногти над раковиной или нет? Я тебя пятьдесят раз просил, слышишь?

Его только и заставишь что-нибудь сделать, когда накричишь на него.

Ты злишься на Стрэдлейтера за то, что он говорил, чтобы ты хоть иногда чистил зубы. Он тебя ничуть не хотел обидеть! И сказал он не нарочно, ничего обидного он не говорил. Про сто он хотел сказать, что ты бы чувствовал себя лучше и выглядел бы лучше, если б хоть изредка чистил зубы.

ЭКЛИ. А я не чищу, что ли? И ты туда же!

ХОЛДЕН. Нет, не чистишь! Сколько раз я за тобой следил, не чистишь - и все!

Стрэдлейтер - не сволочь. Он не такой уж плохой. Ты его просто не знаешь, в этом все дело.

ЭКЛИ. А я говорю - сволочь. И воображала.

ХОЛДЕН. Может, он и воображает, но в некоторых вещах он человек широкий. Это правда. Ты пойми. Представь себе, например, что у Стрэдлейтера есть галстук или еще какая-нибудь вещь, которая тебе нравится. Ну, например, на нем галстук, и этот галстук тебе ужасно понравился - я про то говорю к примеру. Знаешь, что он сделал бы? Он, наверно, снял бы галстук и отдал тебе. Да, отдал. Или, знаешь, что он сделал бы? Он бы оставил этот галстук у тебя на кровати или на столе. В общем он бы тебе подарил этот галстук, понятно? А другие - никогда.

ЭКЛИ. Черта лысого! Будь у меня столько денег, я бы тоже дарил галстуки.

ХОЛДЕН. Нет, не дарил бы! И не подумал бы детка! Если б у тебя было столько денег, как у него, ты был бы самым настоящим...

ЭКЛИ. Не смей называть меня “детка”! Черт! Я тебе в отцы гожусь!

ХОЛДЕН. Нет, не годишься! Во-первых, я бы тебя в свой дом не пустил на порог...

ЭКЛИ. Словом, не смей называть меня...

 

Стремительно появляется Стрэдлейтер.

 

СТРЭДЛЕЙТЕР. Холден, ты идешь куда-нибудь вечером?

ХОЛДЕН. Не знаю. Возможно. А какая там погода - снег, что ли?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Да, снег. Слушай, если тебе никуда не надо идти, дай мне свою замшевую куртку на вечер.

ХОЛДЕН. А кто выиграл?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Еще не кончилось. Мы уходим. Нет, серьезно, дашь мне свою куртку, если она тебе не нужна? Я залил свою серую какой-то дрянью.

ХОЛДЕН. Да, а ты мне ее всю растянешь, у тебя плечи черт знает какие.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Не растяну! Как делишки, Экли?

ХОЛДЕН. Экли не желал отвечать, но все-таки что-то буркнул - промолчать у него не хватило духу.

ЭКЛИ. Ну я пойду! Еще увидимся. (Уходит.)

ХОЛДЕН. Ладно! Никто не собирался плакать, что он, наконец, ушел к себе.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Надо бы побриться!

ХОЛДЕН. У него здорово росла борода. Настоящая борода.

А где твоя девочка?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Ждет в том крыле.

ХОЛДЕН. Экли был зверски нечистоплотен. Стрэдлейтер тоже был нечистоплотный, но как-то по-другому. Снаружи это было незаметно. Выглядел он всегда отлично. Но вы бы посмотрели, какой бритвой он брился. Ржавая, как черт, вся в волосах, в засохшей пене. Он ее никогда не мыл. А наводить красоту он любил, потому что был безумно в себя влюблен. Он считал, что красивей его нет человека на всем западном полушарии. Он на самом деле был довольно красивый - это верно. Но красота у него была такая, что все родители, когда видели его портрет в щкольном альбоме, непременно спрашивали: “Кто этот мальчик?” Понимаете, красота у него была какая-то альбомная.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Слушай! Можешь сделать мне огромное одолжение?

ХОЛДЕН. Какое? Эти красавцы считают себя пупом земли, и вечно просят сделать им огромное одолжение. Они до того в себя влюблены, что считают, будто ты тоже в них влюблен и только и мечтаешь сделать им одолжение.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Ты куда-нибудь идешь вечером?

ХОЛДЕН. Может, пойду, а может, и нет. А что?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Мне надо к понедельнику прочесть чуть ли не сто страниц по истории. Не напишешь ли ты за меня английское сочинение? Мне несдобровать, если я в понедельник ничего не сдам, потому и прошу. Напишешь?

ХОЛДЕН. Ну не насмешка ли? Честное слово, насмешка! Меня выгоняют из школы к чертям собачьим, а ты просишь, чтобы я за тебя писал какое-то сочинение!

СТРЭДЛЕЙТЕР. Знаю, знаю. Но беда в том, что мне будет плохо, если я его не подам. Будь другом. А, дружище? Сделаешь?

ХОЛДЕН. О чем писать?

СТРЭДЛЕЙТЕР. О чем хочешь. Любое описание. Опиши комнату. Или дом. Или какое-нибудь место, где ты жил. Что угодно, понимаешь? Лишь бы вышло живописно, черт его дери. Ты особенно не старайся! Этот чертов Хартселл считает, что ты в английском собаку съел, а он знает, что мы с тобой вместе живем. Так ты уж не очень старайся правильно расставлять запятые и все эти знаки препинания.

 

Холден опять натягивает на глаза свою шапку.

 

ХОЛДЕН. Я сын самого губернатора! Отец не позволяет мне стать танцором. Он посылает меня в Оксфорд. Но чечетка у меня в крови, черт подери! Сегодня премьера обозрения Зигфилда. Дыхание у меня ни к черту. Герой не может выступать! Пьян, как стелька. Кого же берут на его место? Меня, вот кого! Меня - бедного, несчастного губернаторского сынка.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Где ты отхватил такую шапку?

ХОЛДЕН. В Нью-Йорке купил сегодня утром. Заплатил доллар. Нравится?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Шик. Слушай, ты напишешь за меня сочинение или нет? Мне надо знать.

ХОЛДЕН. Будет время - напишу, а не будет - не напишу. А с кем у тебя свидание? С Фитцджеральд?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Какого черта! Я с этой свиньей давно не вожусь.

ХОЛДЕН. Ну? Так уступи ее мне, друг! Серьезно. Она - в моем вкусе.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Бери, пожалуйста! Только она для тебя старовата.

 

Холден неожиданно прыгает на Стрэдлейтера.

 

Брось, Холден, балда!

ХОЛДЕН. Он не любил, когда валяли дурака. Тем более он брился.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Хочешь, чтоб я тебе глотку порезал?

ХОЛДЕН. Попробуй, вырвись из моей железной хватки!

СТРЭДЛЕЙТЕР. О, черт! (Легко сбрасывает Холдена на пол.)

ХОЛДЕН. Он очень сильный. А я очень слабый. С кем же у тебя свидание, если не Фицджеральд? С маленькой Филлис Смит, что ли?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Нет. Должен был встретиться с ней, но все перепуталось. Меня ждет подруга девушки Беда Тоу. Погоди, чуть не забыл. Она тебя знает.

ХОЛДЕН. Кто меня знает?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Моя девушка.

ХОЛДЕН. Ну да! А как ее зовут?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Сейчас вспомню... Да, Джин Галлахер.

ХОЛДЕН. Господи, я чуть не сдох, когда услышал. Джейн Галлахер! Ну конечно, я с ней знаком! Позапрошлым летом она жила совсем рядом. У нее еще был такой огромный доберман-пинчер. Мы из-за него и познакомились. Этот пес бегал гадить в наш сад.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Ты мне свет заслоняешь, Холден. Отойди к бесу, места другого нет, что ли?

ХОЛДЕН. Ох, как я волновался, честное слово! Где же она? Надо пойти с ней поздороваться. Где же она? В том крыле, да?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Угу.

ХОЛДЕН. Как это она меня вспомнила? Где она теперь учится - в Брин-Море? Она говорила, что, может быть, поступит туда. Или в Шипли, она говорила, что, может быть пойдет, в Шипли. Как это она меня вспомнила? Я и на самом деле волновался, правда!

СТРЭДЛЕЙТЕР. Да почем я знаю, черт возьми!

ХОЛДЕН. Джейн Галлахер! Я никак не мог опомниться. Вот такая история. Она танцует. Занимается балетом. Каждый день часа по два упражнялась, даже в самую жару. Боялась что у нее ноги испортятся - растолстеют и все такое. Я с ней все время играл в шашки.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Во что-оо?

ХОЛДЕН. В шашки.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Фу ты, дьявол, он играл в шашки!!!

ХОЛДЕН. Да, она никогда не переставляла дамки. Выйдет у нее какая-нибудь шашка в дамки, она ее с места не сдвинет. Так и оставит в заднем ряду. Выстроит все дамки в заднем ряду и не одного хода не сделает. Ей просто нравилось, что они стоят в последнем ряду. Ее мать была в том же клубе, что и мы. Я ей носил палки для гольфа, подрабатывал. Я несколько раз носил ее матери палки. Она в девяти ямках была чуть ли не сто семьдесят раз. Надо было бы пойти поздороваться с ней, что ли.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Чего же ты не идешь?

ХОЛДЕН. Я и пойду, через минутку.

Ее мать развелась с отцом. Потом вышла замуж за какого-то алкоголика. Худой такой черт, с волосатыми ногами. Всегда ходил в одних трусах. Джейн рассказывала, что он какой-то писатель, сценарист, что ли, черт его знает, но при мне он только пил, как лошадь, и слушал все эти идиотские детективы по радио. И бегал по всему дому голый. При Джейн, при всех.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Ну?

ХОЛДЕН. Тут он вдруг оживился, когда я сказал, что алкоголик бегал голый при Джейн. Ужасно распутная сволочь этот Стрэдлейтер. Детство у нее было страшное. Я серьезно говорю. Но это его не интересовало, Стрэдлейтера. Он только всякой похабщиной интересовался.

О, черт! Джейн Галлахер! Я никак не мог опомниться. Ну никак1 Надо бы хоть поздороваться с ней, что ли.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Какого же черта ты не идешь? Стоит тут болтает.

ХОЛДЕН. Я не в настроении сейчас. И на самом деле я был совсем не в настроении. Слушай, передай ей от меня привет, ладно?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Ладно.

ХОЛДЕН. Я знал, что он ничего не передаст. Такие, как Стрэдлейтер, никогда не передают приветов. Эй, ты ей только не говори, что меня вытурили.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Не скажу.

ХОЛДЕН. У Стрэдлейтера была одна хорошая черта. Ему не приходилось объяснять каждую мелочь, как, например, Экли. Наверно потому, что Стрэдлейтеру, было на все наплевать. А Экли дело другое. Тот во все совал свой длинный нос. Не растягивай ее, слышишь? Я ее всего раза два и надевал.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Не растяну. Куда девались мои сигареты?

ХОЛДЕН. Он не когда не знал, где что лежит. Под твоим шарфом. Скажи, а куда ты с ней поедешь? Ты уже решил?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Сам не знаю. Если будет время, поедем в Нью-Йорк. Она по глупости взяла отпуск только до половины десятого.

ХОЛДЕН. Мне не понравилось, как он это сказал. Она взяла отпуск только до половины десятого, потому что не разглядела, какой ты красивый и обаятельный, сукин ты сын. Если б она разглядела, она взяла бы отпуск до половины десятого утра!

СТРЭДЛЕЙТЕР. И правильно! Брось темнить, напишешь ты за меня сочинение или нет? особенно не старайся, пусть только будет живописно, понял? Напишешь?

ХОЛДЕН. Спроси ее, она все еще расставляет дамки в последнем ряду?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Ну пока! (Уходит).

ХОЛДЕН. Я подошел к окну, открыл его настежь и слепил снежок. Снег очень хорошо лепился. Но я никуда не швырнул снежок, хоть и собрался его бросить.

Сначала я хотел бросить в машину - она стояла через дорогу. Потом передумал - машина вся была такая чистая, белая. Потом хотел залепить снежком в водокачку, но она тоже была чистая, белая. Так я снежком никуда и не кинул...

Я никак не мог придумать, про какую комнату или дом можно написать живописно, как задали Стрэдлейтеру. Вообще я не особенно любил описывать всякие дома и комнаты. Я взял и стал описывать бейсбольную рукавицу моего братишки Алли. Эта рукавица была очень живописная, честное слово. У моего брата, у Алли, была бейсбольная рукавица на левую руку. Он был левша. А живописная она была потому, что он всю ее исписал стихами - и ладонь, и карман, везде. Зелеными чернилами. Он написал эти стихи, чтобы можно было их читать, когда мяч к нему не шел и на поле нечего было делать.

 

Д.Б. Ночью бандиты гуськом продефилировали мимо постели Человека, думая, что одурманенный ими, он спит глубоким сном, и по очереди вонзали в тело, прикрытое одеялами, свои ножи-мачете. Но жертвой оказалась мамаша главаря банды, чрезвычайно сварливая и неприятная особа. Этот случай только распалил бандитов, жаждущих крови Человека, который смеялся, и в конце концов ему пришлось запереть всю банду в глубокий мавзолей. Изредка они удирали оттуда и мешали ему жить, но все же убивать их он не желал.

Вскоре Человек, который смеялся, стал регулярно пересекать китайскую границу, попадая прямо в Париж, французский город, где при всей своей скромности любил с гениальной изобретательностью изводить некоего Марселя Дюфаржа, всемирно известного сыщика, чахоточного, но весьма остроумного господина. Дюфарж и его дочка /очаровательная, хотя и двуличная девица/ стали злейшеми врагами Человека. Много раз они пытались провести и поймать его. Человек вначале поддавался им из чисто спортивного интереса, но потом исчезал без следа, так что никто не мог догадаться, каким образом он удрал. Только изредка он оставлял прощальную записочку в системе парижской канализации. (Исчезает).

 

Он умер. Заболел белокровием  - и умер. Он вам понравился бы. Он был моложе меня на два года, но раз в пятнадцать умнее. Ужасно был умный. И ужасно славный, ей-богу. Ему иногда за столом что-нибудь  придет в голову, и он вдруг как начнет хохотать, прямо чуть не падал со стула. Тогда мне было тринадцать лет, и родители хотели показать меня психиатру, потому что я перебил все окна в гараже. Я их понимаю, честное слово. В ту ночь, когда Алли умер, я ночевал в гараже и перебил дочиста все стекла, просто кулаком, не знаю зачем. Я даже хотел выбить стекла в машине - в то лето у нас был “пикап”, разбил себе руку и ничего не мог. Я понимаю, что это было глупо, но я сам не соображал, что делаю, а кроме того вы не знаете, какой был Алли. У меня до сих пор иногда болит рука, особенно в дождь, и кулак я не могу сжать крепко, как следует, но в общем это ерунда. Все равно я не собираюсь стать ни каким-то там хирургом или скрипачем, вообще никем таким.

Вот об этом я и написал сочинение для Стрэдлейтера. О бейсбольной рукавице нашего Алли. Мне только пришлось переменить фамилию Алли, чтоб никто не догадался, что он мой брат, а не Стрэдлейтера.

 

Картина третья.

 

Бывает, что нипочем не можешь вспомнить, как все было. Я все думаю - когда же Стрэдлейтер вернулся со свидания с Джейн? Понимаете, я никак не вспомню, что я делал, когда вдруг услышал его шаги в коридоре, наглые, громкие.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Куда к черту все пропали? Ни живой души - форменный морг.

ХОЛДЕН. Он стал раздеваться, а про Джейн - ни слова. Ни единого словечка. И я молчу. А когда он развязывал галстук, спросил меня, написал ли я за него это  дурацкое сочинение. Я сказал, что вот оно, на его собственной кровати.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Что за чертовщина, Холден? Тут про какую-то дурацкую рукавицу!

ХОЛДЕН. Ну так что же?

СТРЭДЛЕЙТЕР. То есть как это - что же? Я же тебе говорил, надо описать комнату или дом, балда!

ХОЛДЕН. Ты сказал, нужно какое-нибудь описание. Не все ли равно что описывать - рукавицу или еще что?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Эх, черт тебя подрал! Все ты делаешь через жопу кувырком. Ничего удивительного, что тебя отсюда выкинули. Никогда ты ничего не сделаешь по-человечески. Никогда! Понял?

ХОЛДЕН. Ладно, ладно, отдай листок!

СТРЭДЛЕЙТЕР. Что за черт? Зачем ты разорвал?

ХОЛДЕН. Я закурил. Курить в спальнях не полагается, но поздно вечером, когда одни спят, а другие ушли, никто не заметит, что пахнет дымом. И потом мне хотелось позлить Стрэдлейтера. Он из себя выходил, когда нарушали правила. Сам он никогда в спальне не курил.

ХОЛДЕН. Поздно же ты явился, черт побери, если ее отпустили только до девяти тридцати. Она из-за тебя не опоздала, вернулась вовремя?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Самую малость опоздала. А какого черта ей надо было отпрашиваться только до девяти тридцати, да еще в субботу?

ХОЛДЕН. О господи, как я его ненавидел в эту минуту! В Нью-Йорк ездили?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Ты спятил? Как мы могли попасть в Нью-Йорк, если она отпросилась только до девяти тридцати?

ХОЛДЕН. Жаль, жаль?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Слушай, если тебе хочется курить, шел бы ты в уборную. Ты-то отсюда выметаешься вон, а мне торчать в школе, пока не окончу.

ХОЛДЕН. Я на него даже внимание не обратил, будто его и нет. Курю, как сумасшедший, и все. Ты ей передал от меня привет?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Угу.

ХОЛДЕН. Черта лысого он передал, подонок!

А что она сказала? Ты спросил ее, она по-прежнему ставит все дамки в последний ряд?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Нет. не спросил. Что мы с ней - в шашки играли весь вечер, как, по-твоему?

ХОЛДЕН. Господи, как я его ненавидел!

Раз вы не ездили в Нью-Йорк, где же вы с ней были? Я ужасно старался, чтоб голос у меня не дрожал, как студень. Нервничал я здорово. Видно, чувствовал, что что-то неладно. Брось, куда же вы девались, раз вы не поехали в Нью-Йорк.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Никуда. Сидели в машине, и все!

ХОЛДЕН. Брось! В чьей машине?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Эда Бэнки.

ХОЛДЕН. Эд Бэнки был наш тренер по баскетболу. Этот Стрэдлейтер ходил у него в любимчиках, он играл центра в школьной команде, и Эд Бэнки всегда давал ему свою машину. Вообще ученикам не разрешалось брать машину у преподавателей, но эти скоты-спортсмены всегда заодно. Во всех школах, где я учился, спортсмены заодно.

Что ж вы с ней делали? Путались в машине Эда Бэнки?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Ай-ай-ай, какие гадкие слова! Вот я сейчас намажу тебе язык мылом!

ХОЛДЕН. Было дело?

СТРЭДЛЕЙТЕР. Это профессиональная тайна, братец мой.

 

Холден бросается на Стрэдлейтера.

 

Ты что, спятил, спятил!

ХОЛДЕН. Пусти, дурак! Уйди от меня, сволочь поганая, слышишь? Ты воображаешь, будто можешь путаться с кем тебе угодно. Тебе безразлично, переставляет девчонка шашки или нет, тебе вообще все безразлично, потому что ты идиот и кретин.

СТРЭДЛЕЙТЕР. Ну-ка, замолчи, Холден!

ХОЛДЕН. Ты даже не знешь, как ее зовут - Джин или Джейн, кретин несчастный!

СТРЭДЛЕЙТЕР. Замолчи, Холден, тебе говорят, черт подери! Замолчи, или я тебе так врежу!

ХОЛДЕН. Сними с меня свои вонючие коленки, болван, идиот!

СТРЭДЛЕЙТЕР. Я тебя отпущу - только замолчи! Замолчишь? Если я отпущу, ты замолчишь?

ХОЛДЕН. Да. Все равно ты кретин, слабоумный идиот, сукин сын!

СТРЭДЛЕЙТЕР. Холден, в последний раз тебя предупреждаю, если ты не заткнешь глотку, я тебе так дам...

ХОЛДЕН. А чего мне молчать? В том-то и беда с вами кретинами. Вы и поговорить по-человечески не можете. Кретина за сто миль видно: он даже поговорить не умеет.

 

Стрэдлейтер бьет Холдена в лицо, тот падает.

 

СТРЭДЛЕЙТЕР. Я же тебя предупреждал. Сам виноват, черт проклятый! Слушай, пойди-ка умойся! Слышишь?

ХОЛДЕН. Сам пойди умой свою подлую рожу, сам пойди, а по дороге прижми миссис Шмит.

А миссис Шмит была жена нашего швейцара, старуха лет под семьдесят.

 

Стрэдлейтер уходит.

 

Никогда в жизни я не видел столько кровищи! Весь рот у меня был в крови и подбородок. Мне и страшно было и интересно. Вид у меня от этой крови был какой-то прожженный. Я и дрался-то всего два раза в жизни. И оба раза проиграл. Я вообще пацифист, если уж говорить всю правду. (замечает под дверью Экли.)

Экли? Ты не спишь?

ЭКЛИ. Нет.

ХОЛДЕН. Ты что делаешь?

ЭКЛИ. (Входит). То есть как это - что я делаю? Хотел уснуть, а вы, черти, подняли тарарам. Из-за чего вы дрались? О, ччерт! Что с тобой?

ХОЛДЕН. Поцарапались немножко со Стрэдлейтером. Слушай, хочешь, сыграем разок в канасту?

ЭКЛИ. Да у тебя до сих пор кровь идет! Ты бы приложил что-нибудь.

ХОЛДЕН. Само пройдет. Ну как, сыграем в канасту или нет?

ЭКЛИ. С ума сошел - канаста! Да ты знаешь, который час?

ХОЛДЕН. Еще не поздно. Часов одиннадцать, полдвенадцатого!

ЭКЛИ. Это, по-твоему, не поздно? Слушай, мне завтра вставать рано, я в церковь иду, черт подери! А вы, дьяволы, подняли бучу среди ночи. Хоть скажи, из-зза чего вы подрались?

ХОЛДЕН. Долго рассказывать. Тебе будет скучно слушать, Экли. Видишь, как я о тебе забочусь! Знаешь что, можно мне эту ночь спать на кровати Эла? Он до завтрашнего вечера не вернется.

ЭКЛИ. А черт его знает, когда он вернется.

ХОЛДЕН. Фу, до чего он мне надоел!

То есть как это? Ты же знаешь, что он в воскресенье до вечера никогда не приезжает.

ЭКЛИ. Знаю, ну как я могу сказать - спи, пожалуйста, на его кровати! Разве полагается так делать?

ХОЛДЕН. Убил! Ты - принц, Экли, детка. Ты знаешь это или нет?

ЭКЛИ. Нет, правда, не могу же я просто отказать человеку - спи на чужой кровати.

ХОЛДЕН. Ты - настоящий принц. Ты - джентльмен и ученый, дитя мое! У тебя случайно нет сигарет? Если нет - я умру!

ЭКЛИ. Нет у меня ничего. Слушай, из-за чего началась драка?

ХОЛДЕН. Мне вдруг стало так тоскливо. Подохнуть хотелось, честное слово.

ЭКЛИ. Из-за чего же вы подрались?

ХОЛДЕН. Он мог душу вымотать из человека.

Из-за тебя.

ЭКЛИ. Что за черт? Как это из-за меня?

ХОЛДЕН. Да, я защищал твою честь. Стрэдлейтер сказал, что ты ужасно противный. Не мог же я ему спустить такую дерзость!

ЭКЛИ. Нет, ей-богу? Это правда? Он так и сказал?

ХОЛДЕН. Ох, до чего же мне было плохо.

Экли, от тебя воняет. Отсюда слышно, как твои носки воняют. Ты их отдаешь в стирку или нет?

ЭКЛИ. Не нравится - иди знаешь куда?..

ХОЛДЕН. Я все думал про Джейн и про все, что было. Я просто с ума сходил, как только представлял себе ее со Стрэдлейтером в машине этого толстозадого Эда Бэнки. Как подумаю - так хочется выброситься в окошко. Вы-то не знаете Стрэдлейтера, вам ничего, а я его знаю. Все ребята в Пэнси только трепались, что путаются с девчонками, как Экли, например, а вот Стрэдлейтер и вправду путался. Я сам был знаком с двумя девицами, с которыми он путался. Верно говорю.

Расскажи мне свою биографию, Экли, детка, наверное, это увлекательно!

Минуты через две он уже храпел, как оголтелый. А я лежал в темноте и старался не думать про Джейн и Стрэдлейтера в машине проклятого Эда Бэнки. Но я не мог не думать. Плохо то, что я знал, какой подход у этого проклятого Стрэдлейтера. Один раз мы с ним оба сидели с девушками в машине того же Эда. Стрэдлейтер со своей девушкой сидел сзади, а я - впереди. Ох, и подход у него был, у этого черта! Он начинал с того, что охмурял свою барышню этаким тихим, нежным, ужасно искренним голосом, как будто он был не только очень красивый малый, но еще и хороший, искренний человек. Меня чуть не стошнило, когда я услышал, как он разговаривает. Девушка все повторяла: “Нет, не надо... Пожалуйста, не надо...”. но Стрэдлейтер все уговаривал ее, голос у него был, как у президента Линкольна, ужасно честный, искренний, и вдруг наступила жуткая тишина. Не знаю, спутался он  в тот раз этой девушкой или нет. Но к тому шло.

Эй, Экли! Экли!

ЭКЛИ. Кой черт тебя укусил? Я только что уснул.

ХОЛДЕН. Слушай, как это поступают в монастырь? Надо быть католиком или нет?

ЭКЛИ. Конечно, надо. Свинья ты, неужели ты меня только для этого и разбудил?

ХОЛДЕН. Ну ладно, спи! Все равно я в монастырь не уйду. При моем невезении я обязательно попаду не к тем монахам. Наверно, там будут одни кретины. Или просто подонки.

ЭКЛИ. Знаешь что, можешь болтать про меня что угодно, но если ты начнешь острить насчет моей религии, черт побери...

ХОЛДЕН. Успокойся, никто твою религию не трогает, черт с ней.

 

Холден встает, подходит к Экли и пожимает ему руку.

 

ЭКЛИ. Это еще что такое?

ХОЛДЕН. Ничего. Просто хотел поблагодарить тебя за то, что ты настоящий принц, вот и все! Ты молодчина, Экли, детка! Знаешь, какой ты молодчина?

ЭКЛИ. Умничай, умничай! Когда-нибудь тебе разобьют башку...

ХОЛДЕН. Вдруг я решил что мне делать: надо выкатываться из Пэнси сию же минуту. Не ждать никакой среды - и все. Ужасно мне не хотелось тут торчать. Очень уж стало грустно и одиноко. И я решил сделать вот что - снять номер в каком-нибудь отеле в Нью-Йорке, в недорогом, конечно, и спокойно пожить там до среды. А в среду вернуться домой. Я рассчитал, что мои родители получат письмо от старика Термера насчет того, что меня вытурили, не раньше вторника или среды. Не хотелось возвращаться домой, пока они не получат письмо. Не хотелось смотреть, как они будут читать все это в первый раз.

Я пересчитал деньги. Не помню, сколько у меня оказалось, но в общем порядочно. Бабушка как раз прислала мне на прошлой неделе перевод. Есть у меня бабушка, она денег не жалеет. У нее, правда, не все дома - ей лет сто, - и она посылает мне деньги на день рожденья раза четыре в год.

Когда я совсем собрался, взял чемоданы и все что надо, я остановился около лестницы и на прощание посмотрел на этот наш коридор. Кажется, я заплакал. Сам не знаю почему. Но потом я надел свою охотничью шапку по-своему, задом наперед, и заорал во всю глотку: Спокойной ночи, кретины!

 

Картина четвертая.

 

ХОЛДЕН. Я люблю ездить поездом, особенно ночью, когда в вагоне светло, а за окном темень и по вагону разносят кофе, сандвичи и журналы. Вагон был почти пустой, время позднее. И вдруг в Трентоне вошла дама и села рядом со мной.

Миссис МОРРОУ. Простите, но, кажется, это наклейка школы Пэнси?

ХОЛДЕН. Да.

У меня на одном чемодане действительно осталось школьная наклейка. Дешевка, ничего не скажешь.

Миссис МОРРОУ. Ах, значит, вы учитесь в Пэнси?

ХОЛДЕН. У нее был очень приятный голос. Такой хорошо звучит по телефону. Ей бы возить с собой телефончик.

Да, я там учусь.

Миссис МОРРОУ. Как приятно! Может быть, вы знаете моего сына Эрнеста Морроу. Он тоже учится в Пэнси.

ХОЛДЕН. Знаю, он в моем классе.

А сын ее был самый что ни на есть последний гад во всей этой мерзкой школе. Всегда он после душа шел по коридору и бил всех мокрым полотенцем. Вот такой гад.

Миссис МОРРОУ. Ну, как мило! Непременно скажу Эрнесту, что я вас встретила. Как ваша фамилия, мой дружок?

ХОЛДЕН. Рудольф Шмит.

Не хотелось рассказывать ей всю свою биографию. А Рудольф Шмит был старик швейцар в нашем корпусе.

Миссис МОРРОУ. Нравится вам Пэнси?

ХОЛДЕН. Пэнси? Как вам сказать. Там неплохо. Конечно, это не рай, но там не хуже, чем в других школах. Преподаватели там есть вполне добросовестные.

Миссис МОРРОУ. Мой Эрнест просто обожает школу!

ХОЛДЕН. Да, это я знаю.

Я начинаю наворачивать ей все, что полагается:

он очень легко уживается. Я хочу сказать, что он умеет ладить с людьми.

Миссис МОРРОУ. Правда? Вы так считаете?

ХОЛДЕН. Видно, ей было очень интересно.

Эрнест? Ну конечно!

А сам смотрю, как она снимает перчатки. Ну и колец у нее!

Миссис МОРРОУ. Только что сломала ноготь в такси. Мы с отцом Эрнеста тревожимся за него. Иногда мне кажется, что он не очень сходится с людьми.

ХОЛДЕН. В каком смысле?

Миссис МОРРОУ. Видите ли, он очень чуткий мальчик. Он никогда не дружил по-настоящему с другими мальчиками. Может быть, он ко всему относится серьезнее, чем следовало бы в его возрасте.

ХОЛДЕН. “Чуткий”! Вот умора! В крышке унитаза и то больше чуткости, чем в этом самом Эрнесте.

Не хотите ли сигаретку?

Миссис МОРРОУ. По-моему, это вагон для некурящих, Рудольф!

ХОЛДЕН. “Рудольф”! Подохнуть можно, честное слово!

Ничего, можно покурить, пока на нас не заорут.

Курила она очень мило. Затягивалась, конечно, но как-то не жадно, не то что другие дамы в ее возрасте. Очень она была обаятельная. И как женщина тоже, если говорить правду.

Миссис МОРРОУ. Кажется, у вас идет кровь носом, дружочек.

ХОЛДЕН. В меня попали снежком, знаете, с ледышкой.

Я бы, наверное, рассказал ей всю правду, только долго было рассказывать. Но она мне очень понравилась. Я даже пожалел, что сказал, будто меня зовут Рудольф Шмит.

Да, ваш Эрни, он у нас, в Пэнси, общий любимец. Вы это знали?

Миссис МОРРОУ. Нет, не знала!

ХОЛДЕН. Мы не сразу в нем разобрались! Он занятный малый. Правда, со странностями - вы меня понимаете? Взять, например, как я с ним познакомился. Когда мы познакомились, мне показалось, что он немного задается. Я так думал сначала. Но он не такой. Просто он очень своеобразный человек, его не сразу узнаешь.

Бедная миссис Морроу ничего не говорила, но вы бы на нее посмотрели! Она так и застыла на месте. С матерями всегда так - им только рассказывай, какие у них великолепные сыновья.

Он вам говорил про выборы? Про выборы в нашем классе? Понимаете, многие хотели выбрать вашего Эрни старостой класса. Да, все единогласно называли его кандидатуру. Понимаете, никто лучше его не справился бы.

Ох, и наворачивал же я!

Но выбрали другого - знаете, Гарри Фенсера. И выбрали его только потому, что Эрни не позволили нам выдвинуть его кандидатуру. И все оттого, что он такой скромный, застенчивый. Вы бы его отучили, честное слово! Разве он вам не рассказывал?

Миссис МОРРОУ. Нет, не рассказывал.

ХОЛДЕН. Это на него похоже. Да, главный его недостаток, что он слишком скромный, слишком застенчивый. Честное слово, вы бы ему сказали, чтоб он не так стеснялся.

Вообще, конечно, такие типы, как этот Морроу, которые бьют людей мокрым полотенцем, да еще норовят ударить побольнее, такие не только в детстве сволочи, они всю жизнь сволочи. Но я головой ручаюсь, что после моей брехни бедная миссис Морроу будет всегда представлять себе своего сына этаким скромным, застенчивым малым, который даже не позволил нам выдвинуть его кандидатуру. Кто их знает. Матери в таких делах не очень-то разбираются.

Не угодно ли вам выпить коктейль? Можно пойти в вагон-ресторан. Пойдемте!

Миссис МОРРОУ. Но, милый мой, разве вам разрешено заказывать коктейли?

ХОЛДЕН. Вообще-то не разрешается, но мне подают, потому что я такой высокий. А потом у меня седые волосы. Правда, почему бы вам не выпить со мной?

Мне очень захотелось с ней выпить.

Миссис МОРРОУ. Нет, пожалуй, не стоит. Спасибо, дружочек, но лучше не надо. Да и ресторан, пожалуй, уже закрыт. Ведь сейчас уже поздно, вы это знаете?

ХОЛДЕН. Она была права. Я совсем забыл, который час.

Миссис МОРРОУ. Эрнест мне писал, что вернется домой в среду, что рождественские каникулы начнутся только в среду. Но ведь вас не вызывали домой срочно, надеюсь, у вас никто не болен?

ХОЛДЕН. Видно было, что она действительно за меня волнуется, не просто любопытничает, а всерьез беспокоится.

Нет, дома у нас все здоровы. Дело во мне самом. Мне надо делать операцию.

Миссис МОРРОУ. Ах, как жалко!

ХОЛДЕН. Я видел, что ей в самом деле меня жалко. А я и сам пожалел, что сморозил такое, но было уже поздно.

Да ничего серьезного. Просто у меня крохотная опухоль на мозгу.

Миссис МОРРОУ. Не может быть!

ХОЛДЕН. Это ерунда! Опухоль совсем поверхностная. И совсем малюсенькая. Ее за две минуты уберут.

 

Картина пятая.

 

ХОЛДЕН. Такси было старое и воняло так, будто кто-то стравил тут свой ужин. Вечно мне попадаются такие тошнотворные такси, когда я езжу ночью. А тут еще вокруг было так тихо, так пусто, что становилось еще тоскливее. Я разговорился с водителем. Звали его Горвиц. Я подумал: может быть он знает про уток?

Слушайте, Горвиц, вы когда-нибудь проезжали мимо пруда в центральном парке? Там, у южного выхода?

ГОРВИЦ. Что, что?

ХОЛДЕН. Там пруд. Маленькое такое озерцо, где утки плавают. Да вы, наверно, знаете.

ГОРВИЦ. Ну, знаю, и что?

ХОЛДЕН. Видели, там утки плавают? Весной и летом. Вы случайно не знаете, куда они деваются зимой?

ГОРВИЦ. Кто девается?

ХОЛДЕН. Да утки! Может, вы случайно знаете? Может, кто-нибудь подъезжает на грузовике и увозит их, или они сами улетают куда-нибудь на юг?

ГОРВИЦ. Почем я знаю, черт возьми! За каким чертом мне знать всякие глупости?

ХОЛДЕН. Да вы не обижайтесь.

ГОРВИЦ. А кто обижается? Никто не обижается. Во всяком случае, рыбы никуда не деваются. Рыбы там и остаются. Сидят себе в пруду, и все.

ХОЛДЕН. Так это большая разница - то рыбы, а я спрашиваю про уток.

ГОРВИЦ. Где тут разница, где? Никакой разницы нет. Господи ты боже мой, да рыбам зимой еще хуже, чем уткам. Вы думайте головой, господи боже!

ХОЛДЕН. Ну ладно. А рыбы что делают, когда весь пруд промерзает насквозь и по нему на коньках катаются?

ГОРВИЦ. То есть как это - что рыбы делают? Сидят себе там, и все!

ХОЛДЕН. Не могут же они не чувствовать, что кругом лед. Они же это чувствуют.

ГОРВИЦ. А кто сказал, что не чувствуют7 Никто не говорил, что они не чувствуют1!

ХОЛДЕН. Он так нервничал, я даже боялся, как бы он не налетел на столб.

ГОРВИЦ. Да они живут в самом льду, понятно? Они от природы такие, черт возьми! Вмерзают в лед на всю зиму, понятно!?

ХОЛДЕН. Да? А что же они едят? Если они вмерзают, они же не могут плавать, искать себе еду!

ГОРВИЦ. Да как же вы не понимаете, господи! Их организм сам питается, понятно? Там во льду водоросли, всякая дрянь. У них поры открыты, они через поры всасывают пищу. Их природа такая, господи боже мой! Вам понятно или нет?

ХОЛДЕН. Угу.

Я с ним не стал спорить. Боялся, что разобьет машину к черту. Может быть, заедем куда-нибудь, выпьем?

ГОРВИЦ. Некогда мне пить, братец мой! Кстати, сколько вам лет? Чего вы до сих пор спать не ложитесь?

ХОЛДЕН. Не хочется.

ГОРВИЦ. Слушайте, если бы вы были рыбой, неужели мать природа о вас не позаботилась бы? Что? Уж не воображаете ли вы, что все рыбы дохнут, когда начинается зима?

ХОЛДЕН. Нет, не дохнут, но...

ГОРВИЦ. Ага! Значит, не дохнут!

ХОЛДЕН. Крикнул Горвиц и умчался как сумасшедший. В жизни не видел таких раздражительных типов.

 

Картина шестая.

 

ХОЛДЕН. В отеле я переоделся и спустился в холл. Слышно было, как в “Сиреневом зале” играет оркестр, и я пошел туда.

 

Появляются Бернис и Марти. Совершенно одинаковые.

 

Девушки не хотите ли потанцевать? Пойдемте потанцуем! Давайте по очереди. Ну как! Потанцуем? Вы здорово танцуете! Вам надо было стать профессиональной танцоркой. Честное слово! Я как-то раз танцевал с профессионалкой, но вы во сто раз лучше. Слыхали про Марко и Миранду?

БЕРНИС. Что?

ХОЛДЕН. Она даже не слушалась меня. Все время озиралась.

Я спросил, вы слыхали про Марко и Миранду?

БЕРНИС. Не знаю. Нет. Не слыхала.

ХОЛДЕН. Они танцоры. Она танцовщица. Не очень хорошая. То есть, она делает, что полагается, и все-таки это не очень здорово. Знаете, как почувствовать, что твоя дама здорово танцует?

БЕРНИС. Чего?

ХОЛДЕН. Я говорю, знаете, как почувствовать, что твоя дама здорово танцует?

БЕРНИС. Ага...

ХОЛДЕН. Видите, я держу руку у вас на спине. Так вот, если забываешь, что у тебя под рукой и где у твоей дамы ноги, руки и вообще, - значит, она здорово танцует!

БЕРНИС. Знаете, мы вчера с подругой видели Питера Лорре. Киноактера. Живого! Он покупал газету. Такой хорошенький!

ХОЛДЕН. Вам повезло. Да, вам крупно повезло. Вы это понимаете?

Настоящая идиотка! Но как танцует! Я не удержался и поцеловал ее в макушку, эту дуру, прямо в пробор. А она не обиделась!

БЕРНИС. Это еще что такое?

ХОЛДЕН. Ничего. Просто так. Вы здорово танцуете. У маня есть сестренка, она, чертенок, только в четвертом классе. Вы не хуже ее танцуете, а уж она танцует - чертям тошно!

БЕРНИС. Пожалуйста, не выражайтесь!

ХОЛДЕН. Тоже мне леди! Королева, черт побери!

Откуда вы приехали?

Не отвечает. Глазеет во все стороны - видно, ждет, что явится сам Питер Лорре.

Откуда вы приехали?

БЕРНИС. Чего?

ХОЛДЕН. Откуда вы приехали? Вы не отвечайте, если вам не хочется. Не утруждайтесь, прошу вас!

БЕРНИС. Из Сиэтла, штат Вашингтон.

ХОЛДЕН. Снизошла, сделала мне одолжение!

Вы отличная собеседница. Вам это интересно?

БЕРНИС. Чего это?

ХОЛДЕН. Я не стал повторять. Все равно до нее не доходит. Хотите станцевать джиттербаг, без глупостей - не скакать, а просто потанцевать. Если сыграют быструю, все сядут, кроме старичков и толстячков, нам места хватит. Ладно?

БЕРНИС. Мне безразлично. Слушьте, а сколько вам лет?

ХОЛДЕН. О, черт, зачем все портить? Мне уже двенадцать. Я только дьявольски большого роста.

 

Танцуют джиттербаг.

 

Здорово она танцевала, честное слово. Слушалась - чуть дотронешься. А когда она крутилась, у нее так мило вертелся задик, просто прелесть. Здорово, ей-богу. Я чуть в нее не влюбился, пока мы танцевали. Беда мне с этими девчонками. Иногда на нее и смотреть не хочется, видишь, что она - дура дурой, но стоит сделать ей что-нибудь мило, я уже влюбляюсь. Ох, эти девчонки, черт бы их подрал. С ума могут свести.

 

Танец заканчивается.

 

Меня не пригласили сесть к их столику - от невоспитанности, конечно, а я все-таки сел. Пробовал я завести с ними умный разговор, но это оказалось невозможным. Они все время озирались, как будто ждали, что сейчас в зал ввалится толпа кинозвезд. Я думал, что эти две уродины - сестры, но они ужасно обиделись, когда я спросил. Понятно, что каждая не хотела быть похожей на другую. Я с ними танцевал по очереди. (Танцует с Марти). Бернис танцевала отлично, но вторая, Марти - убийственно. С ней танцевать - все равно что таскать статую Свободы по залу. Надо было что-то придумать, чтоб не так скучно было таскать ее. Смотрите: Гэри Купер, киноартист, идет вон там по залу!

МАРТИ. Где, где?

ХОЛДЕН. Она страшно волновалась.

МАРТИ. Где он?

ХОЛДЕН. Эх, прозевали! Он только что вышел. Почему вы сразу не посмотрели, когда я сказал?

МАРТИ. Да где же он?

ХОЛДЕН. Она чуть не плакала. Но смешнее всего было, когда мы вернулись к столику.

МАРТИ. Представляешь, Гэри Купер был здесь!

БЕРНИС. И ты его видела?!

МАРТИ. Да, только мельком.

ХОЛДЕН. Вот дурищи! Они пили прохладительные в декабре, черт меня возьми! И все время то и дело озирались - искали киноартистов. Марти несла все время какую-то унылую пошлятину, например уборную называла “одно местечко”, а старого облезлого кларнетиста из оркестра называла “душкой”, особенно когда он встал и пропищал что-то невнятное. А кларнет назвала “дудочкой”. Ужасная пошлячка. А вторая уродина, Бернис, воображала, что она страшно остроумная. Все просила меня позвонить моему папе и спросит, свободен ли он сегодня вечерком. Все спрашивала - не ушел ли мой папа на свидание. Четыре раза спросила - удивительно остроумно.

БЕРНИС. Все, нам пора спать.

МАРТИ. Нам завтра рано вставать, мы идем на первый сеанс в Радио-сити, в мюзик-холл. (Уходят).

ХОЛДЕН. Они не заплатили по счету. Я бы, разумеется, не разрешил им платить, но предложить они могли бы. Впрочем, это ерунда. Только представить себе, что такая вот особа в ужасающей шапке приехала в Нью-Йорк бог знает откуда - из какого-нибудь Сиэтла - только для того, чтобы встать чуть свет и пойти смотреть дурацкую программу в Радио-сити, и от этого так скверно становится на душе, просто вынести невозможно. Я бы им заказал по сто рюмок водки, только бы они мне этого не говорили.

 

Картина седьмая.

 

Не успел я войти в лифт, как влип в ужасную историю.

МОРИС. Желаете развлечься, молодой человек? А может, вам уже поздно?

ХОЛДЕН. Вы о чем?

МОРИС. Желаете девочку на ночь?

ХОЛДЕН. Я?

МОРИС. Сколько вам лет, шеф?

ХОЛДЕН. А что? Мне двадцать два.

МОРИС. Ага. Ну как же? Желаете? Пять долларов на время, пятнадцать - за ночь. До двенадцати дня. Пять на время, пятнадцать за ночь.

ХОЛДЕН. Ладно.

МОРИС. Что ладно? На время или на всю ночь?

ХОЛДЕН. На время.

МОРИС. Идет. Я пришлю ее минут через пятнадцать.

ХОЛДЕН. Эй, погодите, а она хорошенькая? Мне старухи не надо.

МОРИС. Какая там старуха! Не беспокойтесь, шеф!

ХОЛДЕН. А кому платить?

МОРИС. Ей.

ХОЛДЕН. Я не знал, надо ли переодеваться ради проститутки, но так хоть дело нашлось, а то я что-то нервничал. А тут, пока я менял рубашку, я подумал, что, наконец, представился случай. Подумал, раз она проститутка, так, может быть, я у нее хоть чему-нибудь научусь - а вдруг мне когда-нибудь придется жениться? Меня это иногда беспокоит. В Хуттонской школе я как-то прочел одну книжку про одного ужасно утонченного, изящного и распутного типа. Его звали мосье Бланшар, как сейчас помню. Книжка гадостная, но этот самый Бланшар ничего. У него был здоровенный замок на Ривьере, в Европе, и в свободное время он главным образом лупил палкой каких-то баб. В одном месте он говорит, что тело женщины - скрипка и что надо быть прекрасным музыкантом, чтобы заставить его звучать. В общем дрянная книжица - это я сам знаю, но эта скрипка никак у меня не выходила из головы. Колфилд и его волшебная скрипка, черт возьми! В общем пошлятина, а может быть и не совсем.

 

Входит Санни.

 

Здравствуйте!

САННИ. Это про вас говорил Морис?

ХОЛДЕН. Это лифтер?

САННИ. Лифтер.

ХОЛДЕН. Да, про меня. Проходите, пожалуйста! Курите?!

САННИ. Не курю.

ХОЛДЕН. Разрешите представиться. Меня зовут Джим Стил.

САННИ. Часы у вас есть? Слушайте, а сколько вам лет?

ХОЛДЕН. Мне? Двадцать два.

САННИ. Будет врать-то!

ХОЛДЕН. Странно, что  она так сказала. Как настоящая школьница. Можно было подумать, что проститутка скажет: “Да, как же, черта лысого!” или “Брось заливать!”, а не по-детски: “Будет врать-то!”

А вам сколько?

САННИ. Сколько надо. (Снимает платье). Ну давай-ка.

ХОЛДЕН. А как вас зовут?

САННИ. Санни.

ХОЛДЕН. А разве вам не хочется сначала поговорить? Разве вы так спешите?

ХОЛДЕН. Не знаю. Просто так. Я думал - может быть, вам хочется поболтать. Может быть, хотите сигарету?

САННИ. Я не курю. Слушайте, если у вас есть о чем говорить, говорите, мне некогда.

ХОЛДЕН. Конечно, есть!! Вы каждый вечер работаете?

САННИ. Ага.

ХОЛДЕН. А днем вы что делаете?

САННИ. Сплю. Хожу в кино. Слушай, чего ж это мы? У меня времени нет...

ХОЛДЕН. Знаете что? Я себя неважно чувствую. День был трудный. Честное благородное слово. Я вам заплачу и все такое, но вы на меня не обидитесь, если ничего не будет? Не обидитесь?

САННИ. А в чем же дело?

ХОЛДЕН. Да ни в чем. Но я совсем недавно перенес операцию.

САННИ. Ну? А что тебе резали?

ХОЛДЕН. Это самое - ну, клавикорду!

САННИ. Да? А где же это такое?

ХОЛДЕН. Клавикорда? Знаете, она фактически внутри, в спиномозговом канале. Очень, знаете, глубоко, в самом спинном мозгу.

САННИ. Да? Это скверно! А ты хорошенький!

ХОЛДЕН. Я еще не совсем поправился.

САННИ. Ты похож на одного на одного артиста в кино. Знаешь? Ну, как его? Да ты знаешь. Как же его зовут?

ХОЛДЕН. Не знаю.

САННИ. Да нет, знаешь! Он был в картине с Мелвином Дугласом. Ну тот, который играл его младшего брата. Тот, что упал с лодки. Вспомнил?

ХОЛДЕН. Нет, не вспомнил. Я вообще почти не хожу в кино. Перестаньте, пожалуйста. Я не в настроении. Я же вам сказал - я только что перенес операцию.

САННИ. Слушай-ка, я уже спала, а этот чертов Морис меня разбудил. Что я, по-твоему...

ХОЛДЕН. Да я же сказал, что заплачу вам. Честное слово, заплпчу. У меня денег уйма. Но я только что перенес серьезную операцию, я еще не поправился.

САННИ. Так какого же черта ты сказал этому дураку Морису, что тебе нужно девочку? Раз тебе оперировали эту твою, как ее там... Зачем ты сказал?

ХОЛДЕН. Я думал, что буду чувствовать себя много лучше. Но я слишком преждевременно понадеялся. Серьезно говорю. Не обижайтесь. Вы на минутку встаньте, я только возьму бумажник. Встаньте на минутку! Большое спасибо! Огромное спасибо!

САННИ. Тут пять. А цена - десять.

ХОЛДЕН. Морис сказал: пять. - Он сказал: до утра пятнадцать, а на время пять.

САННИ. Нет, десять.

ХОЛДЕН. Он сказал - пять. Простите, честное слово, но больше я не могу.

САННИ. Будьте так добры, дайте мое платье. Если только вам не трудно, конечно! (Одевается).

Ну пока, дурачок!

ХОЛДЕН. Пока!

 

Д.Б. Вскоре Человек, который смеялся, стал единоличным владельцем самого грандиозного состояния в мире. Большую часть он анонимно пожертвовал монахам - смиренным аскетам, посвятившим свою жизнь дрессировке немецких овчарок. Остатки своего богатства Человек вкладывал в бриллианты, он небрежно спускал их в изумрудных сейфах на дно Черного моря. Личные его потребности были до смешного ограничены. Он питался исключительно рисом с орлиной кровью и жил в скромном домике, с подземным тиром и гимнастическим залом, на бурном бреге Тибета. С ним жили четверо беззаветно преданных сообщников: легконогий гигант волк, по прозванию Чернокрылый, симпатичный карлик, по имени Омба, великан монгол, по имени Гонг, язык ему выжгли белые люди, прекрасная девушка-евразийка. Человек отдавал распоряжения своей команде из-за черной шелковой ширмы. Даже Омбе, симпатичному карлику, не дано было видеть его лицо.

 

Д.Б. исчезает. Стук в дверь. Входят Морис и Санни.

 

ХОЛДЕН. Что такое? Что вам надо?

МОРИС. Пустяк. Всего пять долларов.

ХОЛДЕН. Я ей уже заплатил. Я ей дал пять долларов. Спросите у нее.

МОРИС. Надо десять, шеф. Я вам говорил. Десять на время, пятнадцать до утра. Я же вам говорил.

ХОЛДЕН. Неправда, не говорили. Вы сказали - пять на время. Да, высказали, что за ночь пятнадцать, но я ясно слышал...

МОРИС. Выкладывайте, шеф!

ХОЛДЕН. За что?

МОРИС. Ну, давайте, шеф, давайте! Ладно, шеф, выкладывайте денежки! Мне еще на работу идти.

ХОЛДЕН. Вам же сказано, я больше ни цента не должен. Я же ей дал пятерку.

МОРИС. Бросьте зубы заговаривать. Деньги на стол!

ХОЛДЕН. За что я буду платить еще пять долларов!? Вы хотите меня обжулить?

МОРИС. Никто не собирается обжуливать. Деньги давайте, шеф!

ХОЛДЕН. Не дам!

МОРИС. Давайте деньги, шеф! Деньги давайте, шеф! Шеф, вы меня доведете, придется с вами грубо обойтись. Не хочу вас обижать, а придется, как видно. Вы нам должны пять монет.

ХОЛДЕН. Ничего я вам не должен. А если вы меня тронете, я заору на всю гостиницу. Всех перебужу. Полицию, всех!

МОРИС. Давай, ори! Ори во всю глотку! Давай! Хочешь чтоб твои родители узнали, что ты ночь провел с девкой? А еще из хорошей семьи.

ХОЛДЕН. Оставьте меня в покое! Если бы вы сказали десять, тогда другое дело. А вы определенно сказали...

МОРИС. Отдадите вы нам деньги или нет?

ХОЛДЕН. Оставьте меня! Убирайтесь из моей комнаты!

САННИ. Слушай, Морис, взять мне его бумажник? Он вон там, на этом самом...

МОРИС. Вот-вот, бери!

САННИ. Уже взяла! Видал? Больше не беру, только долг. Я не какая-нибудь воровка. Мы не воры!

ХОЛДЕН. Да, не воры! Украли пять долларов, а сами...

МОРИС. Молчать!

САННИ. Брось его, слышишь? Пошли, ну! Долг мы с него получили. Пойдем. Слышишь, пошли отсюда!

МОРИС. Иду!

САННИ. Слышишь, Морис, я тебе говорю. Оставь его! (Убегает).

МОРИС. А кто его трогает? (Щелкает Холдена в пах).

ХОЛДЕН. Кретин. Грязный, подлый кретин!

МОРИС. Что ты сказал? Что ты сказал? Кто я такой?

ХОЛДЕН. Да, ты подлый, грязный кретин. Грязный кретин и жулик, а года через два будешь нищим, милостыню будешь просить на улице. Размажешь сопли по всей рубахе, весь вонючий, грязный...

 

Морис бьет Холдена, потом уходит.

 

ХОЛДЕН. Я долго не вставал с пола, как тогда, при Стрэдлейтере... Мне казалось, что я сейчас умру, честное слово. Казалось, что я тону, так у меня дыхание перехватило. Никак не вздохнуть.

Но, я наверно, ненормальный. Да, клянусь богом, я сумасшедший. Я вдруг стал воображать, что у меня пуля в кишках. Я вообразил, что этот Морис всадил в меня пулю. А теперь я иду в ванную за добрым глотком старого виски, чтобы успокоить нервы и начать действовать. Я представил себе, как я выхожу из ванной уже одетый, с револьвером в кармане, а сам слегка шатаюсь. И я иду по лестнице - в лифт я, конечно, не сяду. Иду, держусь за перила, а кровь капает у меня из уголка рта. Я бы спустился несколькими этажами ниже, держась за живот, а кровь так и лилась бы на пол, и потом вызвал бы лифт. И как только этот Морис открыл бы дверцы, он увидел бы меня с револьвером в руке и завизжал бы, закричал бы диким, перепуганным голосом, чтоб я его не трогал. Но я бы ему показал. Шесть пуль, прямо в живот! Потом я бросил бы свой револьвер в шахту лифта - конечно, сначала стер бы отпечатки пальцев. А потом бы дополз до своего номера и позвонил Джейн, чтоб она пришла и перевязала мне рану. И я представил себе, как она держит сигарету у моих губ и я затягиваюсь, а сам истекаю кровью.

Проклятое кино! Вот что оно делает с человеком. (Встает).

Я хотел звякнуть Джейн - узнать, дома ли она, но настроения не было. Тогда я позвонил Салли Хейс.

(В трубку). Это ты, Салли?

Голос САЛЛИ. Да, а кто это со мной говорит?

ХОЛДЕН. Это Холден Колфилд. Как живешь?

Голос САЛЛИ. Ах, Холден! Спасибо, хорошо! А ты как?

ХОЛДЕН. Чудно. Слушай, как же ты поживаешь? Как школа?

Голос САЛЛИ. Ничего. Ну, сам знаешь.

ХОЛДЕН. Чудно. Вот что я хотел спросить - ты свободна? Правда, сегодня воскресенье, но, наверно, есть утренние спектакли. Благотворительные, что ли. хочешь пойти?

Голос САЛЛИ. Очень хочу, очень! Это будет изумительно!

ХОЛДЕН. “Изумительно!” Ненавижу такие слова! Что за пошлятина! У меня от нее скулы сворачивало, но она была удивительно красивая. Потом я спустился в лифте и рассчитался с портье. Мориса, к счастью, нигде не было. Да я и не старался его увидеть, подлеца. Я отдал чемоданы на хранение и зашел в вокзальный буфет позавтракать.

 

Картина восьмая.

 

Две монахини пьют кофе. Одна из них роняет корзинку. Холден поднимает ее.

1-я МОНАХИНЯ. Благодарю вас.

ХОЛДЕН. Я видел такие корзинки у сестер Армии Спасения. Вы собираете на благотворительные цели?

1-я МОНАХИНЯ. Нет. просто корзинка не поместилась в чемодан. Пришлось нести в руках.

ХОЛДЕН. Я только хотел сказать - если вы собираете деньги, я бы мог пожертвовать немного. Вы возьмите, а когда будете собирать, и эти вложите.

1-я МОНАХИНЯ. О, как это мило с вашей стороны!

2-я МОНАХИНЯ. Спасибо, но можете ли  вы себе это позволить?

ХОЛДЕН. Я им сказал, что денег у меня достаточно, но они как-то не верили. Но деньги все же взяли. И так они обе меня благодарили, что мне стало неловко. Я перевел разговор на общие темы и спросил их, куда они едут. Они сказали, что они учительницы и едут в интернат где-то у черта на куличиках.

1-я МОНАХИНЯ. Я преподаю английский, а моя спутница - историю и американскую конституцию.

ХОЛДЕН. А я по английскому и литературе учился лучше всех.

1-я МОНАХИНЯ. Да что вы? Как приятно! Что же вы читали в этом году? Мне очень интересно узнать!

ХОЛДЕН. Да, как сказать, все больше англосаксов - знаете. “Возвращение на родину” Томаса Харди. “Ромео и Джульетта”...

1-я МОНАХИНЯ. Ах, “Ромео и Джульетта”! Какая прелесть! Вам, наверно, очень понравилось?

ХОЛДЕН. Да, очень. Очень понравилось. Кое-что мне не совсем понравилось, но в общем очень трогательно.

1-я МОНАХИНЯ. Что же вам не понравилось? Вы не припомните, что именно?

ХОЛДЕН. Знаете, я не в восторге от самих Ромео и Джульетты, то есть они мне нравятся, и все же... сам не знаю!

Иногда просто досада берет. Я хочу сказать, что мне было гораздо жальче, когда убили Меркуцио, чем когда умерли Ромео с Джульеттой. Понимаете, Ромео мне как то перестал нравиться, после того как беднягу Меркуцио проткнул шпагой этот самый кузен Джульетты - забыл, как его звали...

1-я МОНАХИНЯ. Тибальд.

ХОЛДЕН. Правильно, Тибальд. Всегда я забываю, как его зовут. А виноват Ромео. Конечно, все эти Монтекки и Капулетти тоже ничего - особенно Джульетта, - но Меркуцио... нет, мне трудно это объяснить. Он был такой умный, веселый. Понимаете, меня злость берет, когда таких убивают - таких веселых, умных, да еще по чужой вине. А когда Господу Богу понадобился кто-то, чтобы сделать дело, описанное в Новом Завете, он ведь тоже выбрал самого умного, самого преданного, самого неподдельного из всех.

2-я МОНАХИНЯ. Но ведь вы любите Бога?

ХОЛДЕН. Да, но я люблю его без всякой сентиментальности. Он ведь никогда не говорил, что надо любить сентиментально. Будь я Богом, ни за что бы не хотел, что бы меня любили сентиментально.  

1-я МОНАХИНЯ. В какой вы школе учились?

ХОЛДЕН. В Пэнси.

1-я МОНАХИНЯ. Я про нее слышала. Это отличная школа!

ХОЛДЕН. А по-моему ужасная.

1-я МОНАХИНЯ. Правда?..

2-я МОНАХИНЯ. А как бы учили вы, если бы были учителем?

ХОЛДЕН. Я постарался бы научит всех детей разбираться в том, кто они такие, а не просто знать, как их зовут и так далее.

Но сначала я бы, наверно, помог бы им избавиться от всего, что внушили им родители и все вокруг. Даже если родители успели только внушить им только что СЛОН БОЛЬШОЙ, я бы заставил их и это забыть. Ведь слон большой только рядом с кем-то - например, с собакой или женщиной. Я бы даже не стал им говорить, что у слона есть хобот. Просто покажу им слона, если тот окажется под рукой. То же самое с травой и всем остальным. Я бы даже не стал им говорить, что трава зеленая. Сказать им, что трава зеленая - значить внушить им, что она именно такая, какой вы ее видите и никакая другая. Но ведь их трава может оказаться ничуть не хуже вашей, может быть, куда лучше...

Действие второе.

 

Картина девятая.

 

САЛЛИ. Холден! Как я рада! Сто лет не виделись!

ХОЛДЕН. Салли! Рад тебя видеть. Ну как живешь?

САЛЛИ. Изумительно, чудно! Я не опоздала?

ХОЛДЕН. Если девушка приходит на свидание красивая - кто будет расстраиваться, что она опоздала? Никто! Спектакль начинается в два сорок.

САЛЛИ. Что мы будем смотреть?

ХОЛДЕН. Не знаю. Лантов. Больше я никуда не мог достать билеты.

САЛЛИ. Ах, Ланты! Какая прелесть!

ХОЛДЕН. Я же вам говорил - она с ума сойдет, когда услышит про Лантов. Но хотите знать, до чего я сумасшедший? Только мы обнялись покрепче, я ей вдруг говорю, что ее люблю и всякое такое. Конечно, это было вранье, но соль в том, что я сам в ту минуту был уверен в этом. Нет, я ненормальный! Клянусь богом, я сумасшедший!

САЛЛИ. Ах, милый, я тебя тоже люблю! Только обещай, что ты отпустишь волосы. Теперь ежики уже выходят из моды, а у тебя такие чудные волосики!

ХОЛДЕН. “Волосики” - лопнуть можно!

Может, хочешь пойти в бар, возьмем столик, выпьем чего-нибудь?

САЛЛИ. Вот это ты гениально придумал! Слушай, мне надо точно знать, придешь ты к нам в сочельник убирать елку или нет? Мне надо знать заранее.

ХОЛДЕН. Я же тебе писал, что приду. Ты меня раз двадцать спрашивала. Конечно, приду.

САЛЛИ. Понимаешь мне надо знать наверняка.

ХОЛДЕН. Слушай, Салли!

САЛЛИ. Что?

ХОЛДЕН. С тобой случается, что вдруг все осточертевает? Понимаешь, бывает с тобой так, что тебе кажется - все провалится к чертям, если ты чего-нибудь не сделаешь, бывает тебе страшно? Скажи, ты любишь школу, вообще все?

САЛЛИ. Нет, конечно, там скука смертная.

ХОЛДЕН. Но ты ее ненавидишь или нет? Я знаю, что это скука смертная, но ты ненавидишь все это или нет?

САЛЛИ. Как тебе сказать? Не то что ненавижу. Всегда как-то приходится...

ХОЛДЕН. А я ненавижу. Господи, до чего я все это ненавижу. И не только школу. Все ненавижу. Ненавижу жить в Нью-Йорке. Такси ненавижу, автобусы, где кондуктор орет на тебя, что бы выходил через заднюю площадку, ненавижу ездить в лифтах, когда просто хочется выйти на улицу, ненавижу мерить без конца костюмы у Брукса, когда тебе...

САЛЛИ. Не кричи, пожалуйста!

ХОЛДЕН. Например, машины! Смотри, как люди сходят с ума по машинам. Для них трагедия, если на их машине хоть малейшая царапина, и они вечно рассказывают, на сколько миль хватает галлона бензина, а как только купят новую машину, сейчас же начинают ломать голову, как бы им обменять ее на самую новейшую марку. А я даже старые машины не люблю. Понимаешь, мне не интересно. Лучше бы я завел себе лошадь, черт побери. В лошадях есть хоть что-то человеческое. С лошадью хоть поговорить можно...

САЛЛИ. Не понимаю, о чем ты... Ты так перескакиваешь...

ХОЛДЕН. Знаешь, что я тебе скажу? Если бы не ты, я бы сейчас не сидел в Нью-Йорке. Если бы не ты, я бы, наверно, сейчас удрал к черту на рога. Куда-нибудь в леса или еще подальше. Ты - единственное, из-за чего я торчу эдесь.

САЛЛИ. Какой ты милый!

ХОЛДЕН. Ты бы поучилась в нашей школе. Попробовала бы! Сплошная липа. И учатся только для того, чтобы стать какими-нибудь пронырами, заработать на какой-нибудь треклятый “кадиллак”, да еще вечно притворяются, что им очень важно, проигрывает их футбольная команда или нет. А целые дни только и разговору, что про выпивку, девочек и что такое секс, и у всякого своя компания, какая-нибудь гнусная мелкая шайка. У баскетбольных игроков - своя шайка, у католиков - своя шайка, у этих треклятых интеллектуалов - своя. Попробуй с кем-нибудь поговорить по-настоящему.

САЛЛИ. Нет, это неверно! Многим мальчикам школа куда больше дает.

ХОЛДЕН. Согласен! Согласен, что многим школа дает больше. А мне - ничего! Понятно? Я про это и говорю. Именно про это, черт побери! Мне вообще ничто ничего не дает. Я в плохом состоянии. Я в ужасающем состоянии.

САЛЛИ. Да, ты в ужасном состоянии.

ХОЛДЕН. Слушай! Хочешь удрать отсюда ко всем чертям? Вот что я придумал. У меня есть один знакомый в Гринич-вилледж, я у него могу взять машину недельки на две. Он учился в нашей школе и до сих пор должен мне десять долларов. Мы можем сделать вот что. Завтра утром мы можем поехать в Массачусетс, в Вермонт; объездить там всякие места. Красиво там до черта, понимаешь? Удивительно красиво! Нет, кроме шуток! У меня есть около ста восьмидесяти долларов на книжке. Завтра утром, как только откроют банки, я их возьму, а потом можно поехать и взять машину у этого парня. Кроме шуток. Будем жить в туристских лагерях и во всяких таких местах, пока деньги не кончатся. А когда кончатся, я могу достать работу, будем жить где-нибудь у ручья, а потом когда-нибудь мы с тобой поженимся, все как надо. Я сам буду рубить для нас дрова зимой. Честное слово, нам так будет хорошо, так весело! Ну как? Поедешь? Ты поедешь со мной? Поедешь, да?

САЛЛИ. Да как же можно?

ХОЛДЕН. А почему нельзя? Почему, черт подери?

САЛЛИ. Не ори на меня, пожалуйста!

ХОЛДЕН. Почему нельзя? Ну, почему?

САЛЛИ. Потому что нельзя - все! Во-первых, мы с тобой, в сущности, еще дети. Ты думал, что мы будем делать, когда деньги кончатся, а работу ты не достанешь? Мы с голоду умрем. И вообще все это такие фантазии, что и говорить не...

ХОЛДЕН. Неправда! Это не фантазии! Я найду работу! Не беспокойся! Тебе об этом нечего беспокоиться! В чем же дело? Не хочешь со мной ехать? Так и скажи!

САЛЛИ. Не в том дело. Вовсе не в том. У нас уйма времени впереди, тогда все будет можно. Понимаешь, после того как ты окончишь университет и мы с тобой поженимся. Мы сможем поехать в тысячу чудных мест. А теперь ты...

ХОЛДЕН. Нет, не сможем. Никуда мы не сможем поехать, ни в какую тысячу мест. Все будет по-другому.

САННИ. Что? Я не слышу. То ты на меня орешь, то бормочешь под нос...

ХОЛДЕН. Я говорю - нет, никуда мы не поедем, ни в какие “чудные места”, когда я кончу университет и всякое такое. Ты слушай ушами! Все будет по-другому. Нам придется спускаться в лифте с чемоданами и куче вещей. Нам придется звонить всем родственникам по телефону, прощаться, а потом посылать им открытки из всяких гостиниц. Я буду работать в какой-нибудь конторе, зарабатывать кучу денег, и ездить на работу на машине или в автобусах по Мэдисон-авеню, и читать газеты, и играть в бридж все вечера, и ходить в кино, смотреть дурацкие короткометражки и рекламу боевиков и кинохронику. Кинохронику. О господи боже! Сначала - какие-то скачки, потом дама разбивает бутылку над кораблем, потом шимпанзе едет на велосипеде в брюках. Нет, это все не то! Да ты все равно ни черта не понимаешь!

САЛЛИ. Может быть, не понимаю! А может быть, ты сам ничего не понимаешь!

ХОЛДЕН. Ладно, давай сматываться отсюда! И вообще катись-ка ты, знаешь куда... Прости меня, Салли. Нет, серьезно, прости меня!

Салли. Простить! Тебя простить! Странно!

ХОЛДЕН. Пойдем, я тебя провожу домой. Серьезно.

САЛЛИ. Я и сама доберусь, спасибо! Если ты думаешь, что я тебе позволю провожать меня, значит ты дурак! (Убегает).

 

Д.Б. Стечением обстоятельств лучший друг Человека, его ручной волк-гигант, Чернокрылый, попал в ловушку, хитро и коварно подстроенную Дюфаржами. Зная благородство Человека и его неизменную верность друзьям, Дюфаржи предложили ему освободить Чернокрылого в обмен на него самого. Безоговорочно поверив им, Человек согласился на эти условия /иногда в мелочах гениальный механизм его мозга по каким-то таинственным причинам не срабатывал/. Было условлено, что Дюфаржи встретятся с Человеком в полночь на полянке в дремучем лесу, окружавшем Париж, и там при свете луны они выпустят Чернокрылого. Однако Дюфаржи и не думали отпускать Чернокрылого, которого они боялись и ненавидели. В назначенную ночь они привязали вместо Чернокрылого другого, подставного волка, выкрасив ему левую заднюю лапу в белоснежный цвет - для полного сходства с Чернокрылым.

Но Дюфаржи позабыли о двух вещах: о чувствительном сердце Человека и о его знании волчьего языка. Лишь только он дал дочери Дюфаржа привязать себя колючей проволокой к дереву, как по зову души его прекрасный мелодичный голос зазвучал прощальным напутствием тому, кого он принял за своего старого друга. Подставной волк был поражен лингвистическими познаниями незнакомца, но потом ему это надоело. Внезапно он довольно резким тоном перебил Человека, сообщив, что, во-первых, зовут его не Темнокрылый, и не Чернокрылый, и не Сероногий, и вообще не дурацкой кличкой: зовут его Арман, а во-вторых, он никогда в жизни не был в Китае и не испытывает ни малейшего желания попасть туда. В справедливом гневе Человек сдернул языком маску и при лунном свете явился Дюфаржам во всей наготе своего лица.

 

Картина десятая.

 

ХОЛДЕН. Я решил позвонить Карлу Льюсу. Он был старше меня года на три, и я его не особенно любил, но он был ужасно умный - у него был самый высокий показатель умственно развития во всей Хуттонской школе, - и я подумал, может быть, он пообедает со мной и мы поговорим о чем-нибудь умном. Я сел у стойки и выпил виски с содовой. Я вставал когда заказывал: пусть видят, какой я высокий, и не принимают меня за несовершеннолетнего. Льюс - это тип. Таких поискать. Когда мы учились в Хуттонской школе, он считался моим репетитором-старшекласником. Но он только и делал, что вел всякие разговоры про секс поздно ночью, когда у него в комнате собирались ребята. Он здорово знал про всякое такое, особенно про всяких психов. Вечно он нам рассказывал про каких-то извращенцев, которые гоняются за овцами или зашивают в подкладку шляп женские трусики. Пугал он нас до полусмерти. Я иногда ночь не спал, все боялся - вдруг я тоже стану психом? Но самое смешное, что, по-моему, сам Льюс был не совсем нормальный. Вечно он трепался бог знает о чем, а сам всегда оставлял двери из уборной в умывалку открытыми, ты чистишь зубы или умываешься, а он оттуда с тобой разговаривает. По-моему, это тоже какое-то извращение, ей-богу.

 

Появляется Карл Льюс.

 

Он никогда не здоровается, не говорит “привет”. И сеча он сразу заявил, что пришел на одну минутку. Сказал, что у него свидание. Потом велел подать себе сухой мартини. Сказал, чтобы бармен поменьше разбавлял и не клал маслину.

Слушай, я для присмотрел хорошего психа. Вон, в конце стойки. Ты пока не смотри. Я его приметил для тебя.

ЛЬЮС. Как остроумно! Все тот же прежний Колфилд. Когда же ты вырастешь?

ХОЛДЕН. Ну, как твоя личная жизнь?

ЛЬЮС. Перестань, ради бога, сядь спокойно и перестань трепаться.

ХОЛДЕН. А я сижу спокойно. Как Колумбия? Нравится тебе там?

ЛЬЮС. Безусловно. Очень нравится. Если бы не нравилось, я бы туда не пошел.

ХОЛДЕН. А какую специальность ты выбрал? Изучаешь всякие извращения?

ЛЬЮС. Ты, кажется, пытаешься острить?

ХОЛДЕН. Да нет, я просто так. Слушай, Льюс, ты очень умный малый, образованный. Мне нужен твой совет. Я попал в ужасное...

ЛЬЮС. Ох, Колфилд, перестань! Неужто ты не можешь посидеть спокойно, поговорить...

ХОЛДЕН. Ладно, ладно. Не волнуйся!

Беда с этими умниками. Никогда не могут поговорить с человеком серьезно.

Нет, я серьезно спрашиваю, как твоя личная жизнь? По-прежнему водишься с той же куклой, помнишь, ты с ней водился в Хуттоне? У нее еще такой огромный...

ЛЬЮС. О господи, разумеется, нет!

ХОЛДЕН. Как же так? Где она теперь?

ЛЬЮС. Ни малейшего представления. Если хочешь знать, она, по-моему, стала чем-то вроде нью-гемпширской блудницы.

ХОЛДЕН. Это свинство! Если она тебе столько позволяла, так ты по крайней мере не должен говорить про нее гадости!

ЛЬЮС. О черт! Неужели начинается типичный колфилдовский разговор? Ты бы хоть предупредил меня.

ХОЛДЕН. Ничего не начинается, и все-таки это свинство. Если она так хорошо относилась к тебе, что позволяла...

ЛЬЮС. Неужто надо продолжать эти невыносимые тирады?

ХОЛДЕН. С кем же ты сейчас водишься? Можешь мне рассказать? Если хочешь, конечно!

ЛЬЮС. Ты ее не знаешь.

ХОЛДЕН. А вдруг знаю? Кто она?

ЛЬЮС. Одна особа из Гринич-вилледж. Скульпторша, если уж непременно хочешь знать.

ХОЛДЕН. Ну? Серьезно? А сколько ей лет?

ЛЬЮС. Бог мой, да разве я ее спрашивал?

ХОЛДЕН. Ну, приблизительно, сколько?

ЛЬЮС. Да, наверно, лет за тридцать.

ХОЛДЕН. За тридцать? Да? И тебе это нравится? Тебе нравятся такие старые?

ЛЬЮС. Ты хочешь знать, нравятся ли мне зрелые женщины? Безусловно!

ХОЛДЕН. Вот как? Почему? Нет, правда, разве с ними лучше?

ЛЬЮС. Слушай, я тебе еще раз повторяю: прекрати эти колфилдовские расспросы хотя бы на сегодняшний вечер. Я отказываюсь отвечать. Когда же ты, наконец, станешь взрослым, черт побери?

ХОЛДЕН. Слушай, все-таки скажи, ты с ней давно живешь, с этой скульпторшей? Ты был с ней знаком в Хуттонской школе?

ЛЬЮС. Нет. Она недавно приехала в Штаты, несколько месяцев назад.

ХОЛДЕН. Да? Откуда же она приехала?

ЛЬЮС. Представь себе - из Шанхая.

ХОЛДЕН. Врешь! И тебе это нравится? То, что она китаянка?

ЛЬЮС. Безусловно, нравится.

ХОЛДЕН. Ну почему? Честное слово, мне интересно знать - почему?

ЛЬЮС. Просто меня восточная философия больше удовлетворяет, чем западная, если тебе непременно надо знать.

ХОЛДЕН. Какая философия? Сексуальная? Что разве у них, в Китае, это лучше? Ты про это?

ЛЬЮС. Да я не про Китай. Я вообще про Восток. Бог мой! Неужели надо продолжать этот бессмысленный разговор?

ХОЛДЕН. Слушай, я тебя серьезно спрашиваю. Я не шучу. Почему на востоке все это лучше?

ЛЬЮС. Слишком сложно объяснять, понимаешь? Просто они считают, что любовь - это общение не только физическое, но и духовное. Да зачем я тебя стану...

ХОЛДЕН. Но я тоже так считаю! Я тоже считаю, что это - как ты сказал? - и духовное и физическое. Честное слово, я тоже так считаю. Но все зависит оттого, с кем у тебя любовь. Если с кем-нибудь, кого ты вовсе не...

ЛЬЮС. Да не ори ты так, ради бога! Если не можешь говорить тихо, давай прекратим этот...

ХОЛДЕН. Хорошо, хорошо, только ты выслушай! Понимаешь, что я хочу сказать: я знаю, что общение должно быть и физическое, и духовное, и красивое - словом, всякое такое. Но ты пойми, не может так быть с каждой - со всеми девчонками, с которыми целуешься, - не может! А у тебя может?

ЛЬЮС. Давай прекратим этот разговор. Не возражаешь?

ХОЛДЕН. Ладно, но ты все-таки выслушай! Возьмем тебя и эту китаянку. Что у вас с ней особенно хорошего?

ЛЬЮС. Я сказал - прекрати!

ХОЛДЕН. Наверно, придется ехать в Китай. Моя личная жизнь ни к черту не годится.

ЛЬЮС. Это естественно. У тебя незрелый ум.

ХОЛДЕН. Верно. Это очень верно, сам знаю. Но, понимаешь, в чем беда? Не могу я испытать настоящее возбуждение - понимаешь, настоящее, - если девушка мне не нравится. Понимаешь, она должна мне нравится. А если не нравится, так я ее и не хочу, понимаешь? Господи, вся моя личная жизнь из-за этого идет псу под хвост. Дерьмо, а не жизнь!

ЛЬЮС. Ну, конечно, черт возьми! Я тебе уже в прошлый раз говорил, что тебе надо сделать.

ХОЛДЕН. Пойти к психоаналитику, да?

В прошлый раз он мне это советовал. Отец у него психоаналитик.

ЛЬЮС. Да это твое дело, бог мой! Мне-то какая забота, что ты с собой сделаешь?

ХОЛДЕН. Хорошо, предположим, я пойду к твоему отцу и попрошу его психоанализировать меня. А что он со мной будет делать? скажи, что он со мной сделает?

ЛЬЮС. Да ни черта он с тобой не сделает. Просто поговорит, и ты с ним поговоришь. Что ты, не понимаешь, что ли? Главное, он тебе поможет разобраться в строе твоих мыслей. Ты запутался в сложностях... О черт! Что я, курс психоанализа должен тебе читать, что ли? Если угодно, запишись к отцу на прием, не угодно - не записывайся! Откровенно говоря, мне это глубоко безразлично.

ХОЛДЕН. А ты настоящий друг, сукин ты сын! Ты это знаешь?

ЛЬЮС. Надо бежать! Рад был повидать тебя. Ну, прощай, счастливо!

ХОЛДЕН. Выпей со мной еще раз! Прошу тебя. Меня тоска заела. Серьезно, останься!

 

Льюс уходит.

 

Да, Льюс - это тип. Конечно, он зануда, но запас слов у него гигантский. Из всех учеников нашей школы у него оказался самый большой запас слов. Нам устраивали специальные тесты.

Просидел я в этом проклятом баре чуть ли не до часу ночи, напился там как сукин сын. Совершенно окосел. Но одно я твердо помнил - нельзя шуметь, нельзя скандалить. Не хотелось, чтобы на меня обратили внимание, да еще спросили бы, чего доброго, сколько мне лет. Но до чего же я окосел - ужас! А когда я окончательно напился, я опять стал выдумывать эту дурацкую историю, будто у меня в кишках сидит пуля. Я сидел один в баре с пулей в животе. Все время я держал руку под курткой, чтобы кровь не капала на пол. Я не хотел подавать виду, что я ранен. Скрывал, что меня, дурака, ранили. И тут опять ужасно захотелось звякнуть Джейн по телефону. Узнать, вернулась она, наконец, домой или нет. Я расплатился и пошел к автоматам. Иду, а сам прижимаю руку к ране, чтобы кровь не капала. Вот до чего я напился!

Но когда я очутился у телефона, у меня прошло настроение звонить Джейн. Наверно, я был слишком  пьян. Вместо этого я стал звонить Салли.

Я накрутил, наверно, номеров двадцать, пока не набрал правильно. Фу, до чего я был пьян!

(В трубку) Алло!

ГОЛОС В ТРУБКЕ. Кто говорит?

ХОЛДЕН. Это я. Холден Колфилд. Пжалуста, позовите Салли...

ГОЛОС В ТРУБКЕ. Салли уже спит. Говорит ее бабушка. Почему вы звоните так поздно, Холден? Вы знаете, который час?

ХОЛДЕН. Знаю! Мне надо поговорить с Салли. Очень важно. Давайте ее сюда!

ГОЛОС В ТРУБКЕ. Салли спит, молодой человек. Позвоните завтра. Спокойной ночи!

ХОЛДЕН. Разбудите ее! Эй, разбудите ее! Слышите?

Голос САЛЛИ. Холден, это я.

ХОЛДЕН. Салли? Это ты?

Голос САЛЛИ. Да, да! Не ори, пожалуйста! Ты пьян?

ХОЛДЕН. Ага! Слушай! Слушай! Эй!  Я приеду в сочельник, ладно? Уберу с тобой эту чертову елку. Идет? Эй, Салли, идет?

Голос САЛЛИ. Да. Ты ужасно пьян. Иди спать. Где ты? Кто с тобой?

ХОЛДЕН. Никого. Я, моя персона и я сам.

Меня подстрелили! Банда Рокки меня прикончила! Слышишь, Салли? Салли, ты меня слышишь?

Голос САЛЛИ. Я ничего не понимаю. Иди спать. Мне тоже надо спать. Позвони завтра.

ХОЛДЕН. Слушай, Салли! Хочешь, я приеду убирать елку? Хочешь, а! А?

Голос САЛЛИ. Да, да! Спокойной ночи!

ХОЛДЕН. Спокойной ночи. Спокойной ночи, Салли, миленькая! Солнышко мое, девочка моя милая!

Представляете себе, до чего я был пьян? (Вешает трубку).

 

Картина одиннадцатая.

 

На воздухе с меня слетел весь хмель. Стоял жуткий холод, и у меня зуб на зуб не попадал. Я взял и пошел в парк. Подумал, не пройти ли мне мимо того прудика, посмотреть, где эти чертовы утки, там они или нет. Я так и не знал - там они или нет. Парк был недалеко, а идти все равно мне было некуда - я даже не знал, где я буду ночевать, - я и пошел туда. Усталости я не чувствовал, вообще ничего не чувствовал, кроме жуткой тоски.

Я шел и шел, становилось все темнее и темнее, все страшней и страшней. Ни одного человека не встретил - и слава богу, наверно, я бы подскочил от страха, если б кто-нибудь попался навстречу. Наконец пруд отыскался. Он наполовину замерз, а наполовину нет. Но никаких уток там не было. Я обошел весь пруд, раз я даже чуть в него не упал, но ни одной - единственной утки не видел. Трясло меня как проклятого, а волосы на затылке превратились в мелкие сосульки.  Я испугался. А вдруг у меня начнется воспаление легких и я умру? Я представил себе, как миллион притворщиков явится на мои похороны. И дед приедет из Детройта, и тетки сбегутся, у меня одних теток штук пятьдесят, - и все эти мои двоюродные подонки. Они все прискакали, когда Алли умер, вся их свора. Одна дура-тетка все умилялась, какой он лежит безмятежный. Я представил себе, как вся эта свора - гоп-компания зарывает меня на кладбище, кладет на меня камень с моей фамилией и все такое. А кругом - одни мертвецы. Да, стоит только умереть, они тебя сразу же засунут! Одна надежда, что, когда я умру, найдется умный человек и вышвырнет мое тело в реку, что ли. Куда угодно - только не на это треклятое кладбище. Еще будут приходить по воскресеньям, класть тебе цветы на живот!!!

 

Д.Б. Итак, в справедливом гневе Человек сдернул языком маску и явился Дюфаржам во всей наготе своего лица. Мадемуазель Дюфарж тут же хлопнулась в обморок. Ее отцу повезло больше. Его, к счастью, одолел обычный припадок чахоточного кашля, и он избежал смертельного испуга. Когда припадок прошел и он увидел озаренное луной бесчувственное тело дочери, он тут же все понял. Закрыв глаза ладонью, он выпустил всю обойму из пистолета прямо на звук тяжелого, свистящего дыхания Человека. Четыре пули Дюфаржа вонзились в Человека, две из них - прямо в сердце. Когда Дюфарж, все еще закрывавший ладонью глаза, чтобы не видеть лицо Человека, услыхал, как оттуда, куда он целил, доносятся предсмертные стоны, он возликовал. Сердце злодея радостно колотилось, он бросился к дочери, лежавшей в обмороке, и привел ее в чувство. Вне себя от радости, они оба с храбростью трусов только теперь осмелились взглянуть на Человека, который смеялся. Его голова поникла в предсмертной муке, подбородок касался окровавленной груди. Медленно, жадно отец и дочь приблизились к своей добыче. Но их ожидал немалый сюрприз. Человек вовсе не умер, он тайными приемами сокращал мускулы живота. И когда Дюфаржи приблизились, он вдруг поднял голову и захохотал гробовым голосом и аккуратно, даже педантично, выплюнул одну за другой все четыре пули. Этот подвиг так поразил Дюфаржей, что сердца у них буквально лопнули, и оба, отец и дочь, замертво упали к ногам Человека, который смеялся.

 

Картина двенадцатая.

 

Холден подходит к спящей Фиби.

 

ХОЛДЕН. Фиб, проснись!

ФИБИ. Холден! Когда ты приехал?

ХОЛДЕН. Тише! Сейчас приехал. Ну, как ты?

ФИБИ. Чудно! Получил мое письмо? Я тебе написала целых пять страниц.

ХОЛДЕН. Да, да. Не шуми. Получил, спасибо. А как ваша пьеса? Забыл название!

ФИБИ. “Рождественская пантомима для американцев”. Пьеса дрянь, но я играю Бенедикта Арнольда. У меня самая большая роль! Понимаешь, начинается, когда я при смерти. Сочельник, приходит дух и спрашивает, не стыдно ли мне и так далее. Ну, ты знаешь, не стыдно ли, что я предал родину и все такое. Ты придешь? Я тебе про все писала. Придешь?

ХОЛДЕН. Конечно, приду! А как же!

ФИБИ. Папа не может прийти. Ему надо лететь в Калифорнию. Послушай, мама сказала, что ты приедешь только в среду. Да, да в среду!

ХОЛДЕН. Раньше отпустили. Не шуми. Ты всех перебудишь.

ФИБИ. А который час? Мама сказала, что они вернуться очень поздно. Они поехали в гости в Норуолк, в Коннектикут. Угадай, что я делала сегодня днем? Знаешь, какой фильм видела? Угадай?

ХОЛДЕН. Не знаю, слушай-ка, а они не сказали, в котором часу...

ФИБИ. “Доктор” - вот! Это особенный фильм, его показывали в Листеровском обществе. Один только день - только один день, понимаешь? Там про одного доктора из Кентукки, он кладет одеяло девочке на лицо, она калека, не может ходить. Его сажают в тюрьму и все такое. Чудная картина!

ХОЛДЕН. Да погоди ты! Они не сказали, в котором часу...

ФИБИ. А доктору ее ужасно жалко. Вот он и кладет ей одеяло на голову, чтобы она задохнулась. Его на всю жизнь посадили в тюрьму, но эта девочка, которую он придушил одеялом, все время является ему во сне и говорит “спасибо” за то, что ее придушил. Оказывается, это милосердие, а не убийство. Но все равно он знает, что заслужил тюрьму, потому что человек не должен брать на себя то, что полагается делать богу. Нас повела мама одной девочки из моего класса, Алисы Голмборр. Она моя самая большая подруга. Она одна из всего класса умеет...

ХОЛДЕН. Да погоди же ты, слышишь? Я тебя спрашиваю: они не сказали, в котором часу вернутся домой?

ФИБИ. Нет, не сказали, мама говорила - очень поздно. Папа взял машину, чтобы не спешить на поезд. А у нас в машине радио! Только мама говорит, что нельзя включать, когда большое движение.

ХОЛДЕН. Я как-то успокоился. Перестал волноваться, что меня накроют дома. И вообще подумал - накроют, ну и черт с ним! Значит, картина хорошая? Да?

ФИБИ. Чудесная, но только у Алисы был насморк, и ее мама все время приставала к ней, не знобит ли ее. Тут картина идет - а она спрашивает. Как начинается самое интересное, так она перегибается через меня и спрашивает: “Тебя не знобит?” Она мне действовала на нервы.

ХОЛДЕН. А что у тебя с рукой?

ФИБИ. Один мальчишка из нашего класса меня толкнул, когда я спускалась по лестнице в парк. Хочешь покажу?

ХОЛДЕН. Не трогай! А почему он тебя толкнул с лестницы?

ФИБИ. Не знаю. Кажется, он меня ненавидит. Мы с одной девочкой измазали ему весь свитер чернилами.

ХОЛДЕН. Это нехорошо. Что ты - маленькая, что ли?

ФИБИ. Нет, но он всегда за мной ходит. Как пойду в парк, он - за мной. Он мне действует на нервы.

ХОЛДЕН. А может быть, ты ему нравишься. Нельзя человеку за это весь свитер чернилами.

ФИБИ. Не хочу ему нравиться. Холден, послушай! Почему ты приехал до среды?

ХОЛДЕН. Что?

ФИБИ. Как это ты приехал до среды? Может быть тебя опять выгнали?

ХОЛДЕН. Я же тебе объяснил. Нас отпустили раньше. Весь класс...

          ФИБИ. Нет тебя выгнали! Выгнали! Выгнали! Ой, Холден!

ХОЛДЕН. Кто тебе сказал, что меня выгнали? Никто тебе не...

ФИБИ. Нет, выгнали! Выгнали! Папа тебя убьет!

ХОЛДЕН. Да брось! Никто меня не убьет. Никто меня пальцем не..., ну перестань, Фиб, сними эту дурацкую подушку. Никто меня и не подумает убивать.

ФИБИ. Папа тебя убьет, убьет.

ХОЛДЕН. Никто меня не убьет. Не выдумывай. Во-первых, я уеду. Знаешь, что я сделаю? Достану себе работу на каком-нибудь ранчо, хоть на время. Я знаю одного парня, у его дедушки есть ранчо в Колорадо. Может, мне там дадут работу. Я тебе буду писать оттуда, если только уеду. Ну, перестань! Сними эту чертову подушку. Слышишь, Фиб, брось! Ну, прошу тебя! Брось, слышишь?

Ну, Фиби, пожалуйста... Вылезай, слышишь? Ну брось... Эй, Уэзерфилд, вылезай, ну! А как поживает твоя Кисела Уэзерфилд? Написала про нее еще рассказ? То, что ты мне прислала, лежит в чемодане. Хороший рассказ, честное слово!

ФИБИ. Папа тебя убьет.

ХОЛДЕН. Вдолбит себе в голову что-нибудь, так уж вдолбит! Нет, не убьет. В крайнем случае накричит опять, а потом отдаст в военную школу. Больше он мне ничего не сделает. А во-вторых, меня тут не будет. Я буду далеко. Я уже буду где-нибудь далеко - наверно, в Колорадо, на этом самом ранчо.

ФИБИ. Не болтай глупостей. Ты даже верхом ездить не умеешь.

ХОЛДЕН. Как это не умею? Умею! Чего тут уметь? Там тебя за две минуты начат. Не смей трогать пластырь!

А кто тебя так остриг?

ФИБИ. Не твое дело! Наверно, ты опять провалился по всем предметам.

ХОЛДЕН. Нет, не по всем. По английскому выдержал.

ФИБИ. Ах, зачем, зачем ты опять?

ХОЛДЕН. О господи, Фиби, хоть ты меня не спрашивай!

Все спрашивают, выдержать невозможно. Зачем, зачем... По тысяче причин! В такой гнусной школе я еще никогда не учился. Все напоказ. Все притворство. Или подлость. Такого скопления подлецов я в жизни не встречал. Например, если сидишь треплешься в компании с ребятами и вдруг кто-то стучит, хочет войти, - его ни за что не впустят, если он какой-нибудь придурковатый, прыщавый. Перед носом у него захлопнут двери. Там еще было это проклятое тайное общество - я тоже из трусости в него вступил. И был там один такой зануда, с прыщами, Роберт Экли, ему тоже хотелось в это общество. А его не приняли. Только из-за того, что он зануда и прыщавый. Даже вспомнить противно. Поверь моему слову, такой вонючей школы я еще не встречал. А возьми День выпускников, когда все подонки, окончившие Пэнси, чуть ли не с 1975 года, собираются в школе и шляются по всей территории со своими женами и детками. Ты бы посмотрела на одного старикашку лет пятидесяти. Зашел прямо к нам в комнату - постучал, конечно, и спрашивает, нельзя ли ему пройти в уборную. Говорит - хочу посмотреть, сохранились ли мои инициалы на двери уборной. Понимаешь, он лет сто назад вырезал свои унылые, дурацкие, бездарные инициалы на двери уборной и хотел проверить, целы ли они или нет. И нам с товарищем пришлось проводить его до уборной и стоять там, пока он искал свои кретинские инициалы на дверях. Ищет, а сам все время распространяется, что годы, которые он провел в Пэнси, - лучшие годы его жизни, и дает нам какие-то идиотские советы на будущее. Господи, меня от него такая взяла тоска! И вовсе не нужно быть особенно противным, чтоб нагнать на человека тоску. Достаточно надавать кучу бездарных советов, пока ищешь свои инициалы на дверях уборной, - и все! Господи, Фиби! Не могу тебе объяснить! Что? Повернись сюда. Не слышу ничего, когда ты говоришь в подушку.

ФИБИ. Тебе вообще ничего не нравится!

ХОЛДЕН. Нет, нравится. Многое нравится. Не говори так. Зачем так говоришь?

ФИБИ. Потому что это правда. Ничего тебе не нравится. Не нравится - и все!

ХОЛДЕН. Неправда! Тут ты ошибаешься - вот именно, ошибаешься! Какого черта ты про меня выдумываешь?

ФИБИ. Нет, не выдумываю! Назови хоть что-нибудь одно, что ты любишь!

ХОЛДЕН. Что назвать? То, что я люблю? Пожалуйста! Ты хочешь сказать - что я очень люблю? Ну, отвечай же! Что назвать-то, что я люблю или что мне вообще нравится?

ФИБИ. Что ты любишь?

ХОЛДЕН. Хорошо.

Но я никак не мог сообразить. Вспомнил только двух монахинь, которые собирают деньги в потрепанные соломенные корзинки. Особенно вспомнилась та, в стальных очках. Вспомнил я еще мальчика, с которым учился в Элктон-хилле. Там со мной в школе был один такой, Джеймс Касл, он ни за что на свете не хотел взять обратно свои слова, он сказал одну вещь про ужасного воображалу. Про Фила Стейбла. Джеймс Касл назвал его самовлюбленным малым, и один из этих мерзавцев, дружков Стейбла, пошел и донес ему. Тогда Стейбл с шестью другими гадами пришел в комнату к Джеймсу Каслу, запер двери и пытался заставит его взять свои слова обратно, но Джеймс отказался. Тогда они за него принялись. Я не могу сказать, что они с ним сделали, - ужасную гадость! - но он все-таки не соглашался взять свои слова обратно, вот он был какой, этот Джеймс Касл. Вы бы на него посмотрели: худой, маленький, руки - как карандаши. И в конце концов, знаете, что он сделал, вместо того чтобы отказаться от своих слов? Он выскочил из окна. Я был в душевой и даже оттуда услыхал, как он грохнулся. Я подумал, что из окна что-то упало - радиоприемник или тумбочка, но никак не думал, что это мальчик. Тут я услыхал, что все бегут по коридору вниз по лестнице. Я тоже помчался по лестнице, а там на ступеньках лежит наш Джеймс Касл. Он уже был мертвый, кругом кровь, зубы у него вылетели, все боялись к нему подойти. Тем гадам, которые заперлись с ним в комнате, ничего не сделали, их только исключили из школы. Даже в тюрьму не посадили.

Больше я ничего вспомнить не мог. Двух монахинь, и этого Джеймса Касла, с которым я учился в Элктон-хилле.

ФИБИ. Что? Не можешь ничего назвать - ничего!

ХОЛДЕН. Нет, могу. Могу.

ФИБИ. Ну назови!

ХОЛДЕН. Я люблю Алли. И мне нравится вот так сидеть тут, с тобой разговаривать и вспоминать всякие штуки.

ФИБИ. Алли умер - ты всегда повторяешь одно и то же! Раз человек уже умер и попал на небо, значит, нельзя его любить по-настоящему.

ХОЛДЕН. Знаю, что он умер! Что ж, по-твоему, я не знаю, что ли? И все равно я могу его любить! Оттого что человек умер, его нельзя перестать любить, черт подери, особенно если он был лучше всех живых, понимаешь?

Да и сейчас мне нравится тут. Понимаешь, сейчас, тут. Сидеть с тобой, болтать про всякое такое...

ФИБИ. Ну нет, это совсем не то!

ХОЛДЕН. Как не то? Конечно, то! Почему не то, черт побери? Вечно люди про все думают, что это не то. Надоело мне это до черта!

ФИБИ. Перестань чертыхаться! Ладно, назови еще что-нибудь. Назови, кем бы тебе хотелось стать. Ну, ученым, или адвокатом, или еще кем-нибудь.

ХОЛДЕН. Какой из меня ученый? Я к наукам не способен.

ФИБИ. Ну, адвокатом - как папа.

ХОЛДЕН. Адвокатом, наверно, неплохо, но мне все равно не нравится.

ФИБИ. Папа тебя убьет, он тебя просто убьет.

ХОЛДЕН. Знаешь, кем бы я хотел быть? Знаешь, кем? Если б я мог выбрать то, что хочу, черт подери!

ФИБИ. Перестань чертыхаться! Ну, кем?

ХОЛДЕН. Знаешь такую песенку - “Если ты ловил кого-то вечером во ржи...”

ФИБИ. Не так! Надо “Если кто-то звал кого-то вечером во ржи”. Это стихи Роберта Бернса!

ХОЛДЕН. Знаю, что стихи Бернса. Мне казалось, что там “ловил кого-то вечером во ржи”, - понимаешь, я себе представил, как маленькие ребятишки играют вечером в огромном поле, во ржи. Тысяча малышей и кругом - ни души, ни одного взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю обрыва, над пропастью, понимаешь? И мое дело - ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть. Понимаешь, они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и ловлю их, чтобы они не сорвались. Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над пропастью во ржи. Знаю, это глупости, но это единственное, чего мне хочется по-настоящему. Наверно, я дурак.

ФИБИ. Папа тебя убьет.

ХОЛДЕН. Ну и пускай, плевать мне на все!

ФИБИ. Дверь входная! Они!

ХОЛДЕН. Надо бежать!

ФИБИ. Не уходи! Подожди, пока они уснут.

ХОЛДЕН. Нет. Надо идти. Сейчас самое время. Мама пойдет в ванную, а папа сейчас включит радио, будет слушать последние известия. Самое время. Скажи, Фиб, есть у тебя какие-нибудь деньги? У меня ни черта не осталось.

ФИБИ. Есть, на рождественские подарки. Я еще ничего не покупала.

ХОЛДЕН. Ах, только!

ФИБИ. Я тебе немного одолжу! Если ты уедешь, ты меня не увидишь на сцене.

ХОЛДЕН. Как не увижу? Я не уеду, пока не увижу. Думаешь, я пропущу твой спектакль? Знаешь, что я сделаю? Я побуду у мистера Антолини, Скажем, до вторника, до вечера. А потом вернусь домой. Если удастся, я тебе позвоню.

ФИБИ. Возьми!

ХОЛДЕН. Эй, да мне столько не нужно! Дай два доллара - и все. Честное слово, забирай обратно!

ФИБИ. Возьми, возьми все! Потом отдашь! Принесешь на спектакль.

ХОЛДЕН. Да сколько у тебя тут, господи?

ФИБИ. Восемь долларов и восемьдесят пять центов. Нет, шестьдесят пять. Я уже много истратила.

ХОЛДЕН. И тут я заплакал. Стою и реву как дурак. А потом вынул из кармана свою охотничью шапку и подарил ей. Она ужасно любит всякие дурацкие шапки. Сначала она не хотела брать, но я ее уговорилшапки. Сначала она не хотела брать, но я ее уговорил. Даю слово, она, наверно, так и уснула в этой шапке.

Мне было плевать, поймают меня или нет. Честное слово. Я подумал: поймают так поймают. Откровенно говоря, мне даже хотелось, чтоб поймали.

 

Картина тринадцатая.

 

ХОЛДЕН. Мистер и миссис Антолини жили в очень шикарной квартире на Саттон-плейс. Я дошел бы до их дома пешком, потому что не хотелось зря тратить Фибины деньги, но, когда я вышел из дому, мне стало не по себе. Головокружение какое-то. Пришлось взять такси. Не хотел, но пришлось. Еле-еле нашел машину.

 

Появляется мистер Антолини.

 

М-Р АНТОЛИНИ. Холден, мой мальчик! Господи, да он вырос чуть ли не на пол метра. Рад тебя видеть!

ХОЛДЕН. А как вы, мистер Антолини? Как миссис Антолини?

М-Р АНТОЛИНИ. О, у нас все чудесно! Давай-ка свою куртку. А я думал, что ты явишься с новорожденным младенцем на руках. Деваться некуда. На ресницах снежинки тают. Лилиан! Как там кофе?

М-С АНТОЛИНИ. Готов! Это Холден? Здравствуй, Холден!

ХОЛДЕН. Здравствуйте, миссис Антолини!

У них дома всегда приходится орать, потому что они постоянно находились в разных комнатах.

М-Р АНТОЛИНИ. Садись Холден. Прости за беспорядок. Мы принимали друзей миссис Антолини из Барбизона... Бизоны из Барбизона!

ХОЛДЕН. Что она сказала?

М-Р АНТОЛИНИ. Говорит - не смотри на нее, когда она войдет. Она встала с постели. Хочешь сигарету? Ты куришь?

ХОЛДЕН. Спасибо. Иногда курю, но очень умеренно.

М-Р АНТОЛИНИ. Верю, верю. Так. Значит, ты и Пэнси разошлись как в море корабли. В чем же дело? Как у тебя с английским? Если бы ты провалился по английскому, я тебя тут же выставил за дверь. Ты же у нас по сочинениям был первым из первых.

ХОЛДЕН. Нет, английский я сдал хорошо. Правда, мы больше занимались литературой. За всю четверть я написал всего два сочинения. Но я провалился по устной речи. У нас был такой курс - устная речь. Я по ней провалился.

М-Р АНТОЛИНИ. Почему?

ХОЛДЕН. Сам не знаю. Понимаете, на этих уроках каждый должен был встать и произнести речь. Ну, вы знаете, вроде импровизации на тему и все такое. А если кто отклонялся от темы, все сразу кричали: “Отклоняешься!” Меня это просто бесило. Я и получил кол.

М-Р АНТОЛИНИ. Но почему же?

ХОЛДЕН. Да сам не знаю. Действовало на нервы, когда все орут: “Отклоняешься!” а вот я почему-то люблю, когда отклоняются от темы. Гораздо интереснее.

М-Р АНТОЛИНИ. Разве ты не хочешь, чтобы человек придерживался того, о чем он тебе рассказывает?

ХОЛДЕН. Нет, хочу, конечно. Конечно, я хочу, чтобы мне рассказывали по порядку. Но я не люблю, когда рассказывают все время только про одно. Сам не знаю. Конечно, ребята, которые придерживались все время одной темы, получали самые высокие оценки - это справедливо. Но у нас был один мальчик. Ричард Кинселла. Он никак не мог говорить на тему, и вечно ему кричали: “Отклоняешься!” Это было ужасно, прежде всего потому, что он был страшно нервный - понимаете, страшно нервный малый, и у него даже губы тряслись, когда его вызывали. Но когда губы у него немножко переставали дрожать, он рассказывал интереснее всех. Но он тоже фактически провалился. А все потому, что ребята все время орали: “Отклоняешься!”, а наш учитель мистер Винсон, влепил ему кол за то, что он не рассказал, какой там животный мир и растительный у них на ферме. А он, этот самый Ричард Кинселла, он так рассказывал: начнет про эту ферму, что там было, а потом вдруг расскажет про письмо, которое мать получила от его дяди, и как этот дядя в сорок четыре года перенес полиомиелит и никого не пускал к себе в госпиталь, потому что не хотел, чтобы его видели калекой. Конечно, к ферме это не имело никакого отношения - согласен! - но зато интересно.

М-Р АНТОЛИНИ. Слушай, Холден... могу я задать тебе короткий, несколько старомодный педагогический вопрос: не думаешь ли ты, что всему свое время и свое место? Не считаешь ли ты, что, если человек начал рассказывать про отцовскую ферму, он должен придерживаться своей темы, а в другой раз уже рассказывать про болезнь дяди? А если болезнь дяди столь увлекательный предмет, то почему бы оратору не выбрать именно эту тему, а не ферму?

ХОЛДЕН. Да, наверно. Наверно, это так. Наверно, надо было взять темой дядю, а не ферму, раз ему про дядю интереснее. Но понимаете, чаще всего ты сам не знаешь, что тебе интереснее, пока не начнешь рассказывать про неинтересное. Бывает, что это от тебя не зависит. Вы не знали этого учителя Винсона. Он вас тоже довел бы до бешенства, он и эти  ребята в классе. Понимаете, он все долбил - надо обобщать, надо упрощать. А разве можно все обобщить и упростить? И вообще разве можно по чужому желанию упрощать и обобщать?

М-С АНТОЛИНИ. Вот вам, наконец, и кофе, джентльмены! Холден, не надо на меня смотреть! Я в ужасном виде.

ХОЛДЕН. Здравствуйте, миссис Антолини.

М-С АНТОЛИНИ. Я вам все тут поставлю. Сами угощайтесь. Как твоя мама, Холден?

ХОЛДЕН. Ничего, спасибо. Я уже ее давно не видел, но в последний раз...

М-С АНТОЛИНИ. Милый, все, что Холдену может понадобиться, лежит в бельевом шкафу. На верхней полке. Я ложусь спать. Устала предельно. Мальчики, вы сумеете сами постлать постель?

М-Р АНТОЛИНИ. Все сделаем. Ложись-ка скорее!

ХОЛДЕН. Они всегда целовались при других.

М-Р АНТОЛИНИ. Я завтракал с твоим отцом недели две назад. Ты об этом знал?

ХОЛДЕН. Нет, не знал.

М-Р АНТОЛИНИ. Но тебе, разумеется, известно, что он чрезвычайно озабочен твоей судьбой?

ХОЛДЕН. Да, конечно. Конечно, известно.

М-Р АНТОЛИНИ. Очевидно, перед тем как позвонить мне, он получил весьма тревожное письмо от твоего бывшего директора о том, что ты не прилагаешь никаких стараний к занятиям. Пропускаешь лекции, совершенно не готовишь уроки, вообще абсолютно ни в чем...

ХОЛДЕН. Нет, я ничего не пропускал. Нам запрещалось пропускать занятия. Иногда я не ходил, например, на устную речь, но вообще я ничего не пропускал.

М-Р АНТОЛИНИ. Откровенно говоря, я не знаю, что тебе сказать, Холден.

ХОЛДЕН. Понимаю. Со мной трудно разговаривать. Я знаю.

М-Р АНТОЛИНИ. Мне кажется, ты дойдешь до того, что в тридцать лет станешь завсегдатаем какого-нибудь бара и будешь ненавидеть каждого, кто с виду похож на чемпиона университетской футбольной команды. А может быть, ты станешь со временем достаточно образованным и будешь ненавидеть людей, которые неправильно говорят. А может быть, ты будешь служить в какой-нибудь конторе и швырять скрепками в неугодившую тебе стенографистку. Ты понимаешь, о чем я говорю?

ХОЛДЕН. Да, конечно. Но вы не правы насчет того, что я всех буду ненавидеть. Всяких футбольных чемпионов и так далее. Тут вы не правы. Я очень мало кого ненавижу. Бывает, что я вдруг кого-нибудь возненавижу, как, скажем, этого Стрэдлейтера, с которым я был в Пэнси, или того другого парня, Роберта Экли. Бывало, конечно, что я их страшно ненавидел, сознаюсь, но всегда недолго, понимаете? Иногда не видишь его долго, он не заходит в комнату или в столовой его не встречаешь, и без него становится скучно. Понимаете, даже скучаю без него.

М-Р АНТОЛИНИ. Хорошо... Теперь выслушай меня внимательно. Может быть, я сейчас не смогу достаточно четко сформулировать свою мысль, но я через день-два напишу тебе письмо. Тогда ты все уяснишь себе до конца. Но пока выслушай меня. Пропасть в которую ты летишь, - ужасная пропасть, опасная. Тот, кто в нее падает, никогда не почувствует дна. Он падает, падает без конца. Это бывает с людьми, которые в какой-то момент своей жизни стали искать то, чего им не может дать их привычное окружение. Вернее, они думали что в привычном окружении они ничего для себя найти не могут. И они перестали искать. Перестали искать, даже не делая попытки что-нибудь найти. Ты следишь за моей мыслью?

ХОЛДЕН. Да, сэр.

М-Р АНТОЛИНИ. Правда?

ХОЛДЕН. Да.

М-Р АНТОЛИНИ. Не хочу тебя пугать, но я ясно вижу, как ты благородно жертвуешь жизнь за какое-нибудь пустое, настоящее дело. Настанет день и тебе придется решать, куда идти. И сразу надо идти туда, куда ты решил. Немедленно. Ты не имеешь права терять ни минуты. Тебе это нельзя. Не хочется повторять одно и то же, но я думаю, что как только ты для себя определишь свой дальнейший путь, тебе придется первым делом серьезно отнестись к школьным занятиям. Да, придется. Ты мыслящий человек, нравится тебе это название или нет. Ты тянешься к науке. И мне кажется, что, когда ты преодолеешь всех этих мистеров Виндси, и их “устную композицию”, ты...

ХОЛДЕН. Винсонов.

М-Р АНТОЛИНИ. Хорошо. Всех этих мистеров Винсонов. Когда ты преодолеешь всех мистеров Винсонов, ты начнешь все ближе и ближе подходить - разумеется, если захочешь, если будешь к этому стремиться, ждать этого, - подойдешь все ближе к тем знаниям, которые станут дороги твоему сердцу. И тогда ты обнаружишь, что ты не первый, в ком люди и их поведение, вызывали страх, растерянность и даже отвращение. Ты поймешь, что не один так чувствуешь, и это тебя обрадует, поддержит. Многие, очень многие люди пережили ту же растерянность в вопросах нравственных, душевных, какую ты переживаешь сейчас. К счастью, некоторые из них записали свои переживания. От них ты многому научишься - если, конечно, захочешь. Так же, как другие когда-нибудь научатся от тебя, если у тебя будет что им сказать. Взаимная помощь - это прекрасно. И она не только в знаниях. Она в поэзии. Она в истории. Ты понимаешь, о чем я говорю?

ХОЛДЕН. Да, сэр. (Зевает).

М-Р АНТОЛИНИ. Ладно! Давай делать тебе постель! А как твои увлечения?

ХОЛДЕН. Ничего.

М-Р АНТОЛИНИ. Как поживает Салли?

ХОЛДЕН. Хорошо. Мы с ней виделись днем. Но у нас теперь с ней мало общего.

М-Р АНТОЛИНИ. Удивительно красивая девочка. А как та, другая? Помнишь, ты рассказывал, ты с ней познакомился в Мейне...

ХОЛДЕН. А-а, Джейн Галлахер. Она ничего. Я ей, наверно, завтра звякну по телефону.

М-Р АНТОЛИНИ. Располагайся!

ХОЛДЕН. Большое вам спасибо, сэр. Вы с миссис Антолини действительно спасли мне сегодня жизнь!

М-Р АНТОЛИНИ. Где ванная, ты знаешь. Если что-то понадобится - кликни меня. Я посижу в кухне. Тебе свет не помешает?

ХОЛДЕН. Нет, что вы! Огромное спасибо!

М-Р АНТОЛИНИ. Брось! Ну, спокойной ночи, дружище!

ХОЛДЕН. Спокойной ночи, сэр! Огромное спасибо!

Он вышел на кухню, а я пошел в ванную, разделся, умылся. Зубы я не чистил, потому что не взял с собой зубную щетку. И пижамы у меня не было, а мистер Антолини забыл мне дать. Секунды две я лежал, думал о том, что говорил мистер Антолини. Насчет образа мышления и все такое. Он очень умный, честное слово. Но глаза у меня слипались, и я заснул.

 

Мистер Антолини проходит мимо Холдена. Останавливается. Подходит к спящему Холдену, некоторое время смотрит на него, затем слегка гладит его по голове.

 

ХОЛДЕН. (Проснувшись). Что вы делаете?

М-Р АНТОЛИНИ. Ничего! Просто гляжу на тебя... любуюсь...

ХОЛДЕН. Нет, что это вы тут делаете?

Господи, как я испугался! Я совершенно не знал, что сказать, растерялся, как болван.

М-Р АНТОЛИНИ. Тише, что ты! Я просто подошел взглянуть...

ХОЛДЕН. Мне все равно пора идти.

Я стал натягивать в темноте брюки, никак не мог попасть, до того я нервничал. Насмотрелся я в этих школах всякого, сколько мне пришлось видеть всяких проклятых психов.

М-Р АНТОЛИНИ. Куда тебе пора идти?

ХОЛДЕН. Я оставил чемоданы на вокзале. Пожалуй, надо съездить, забрать их. Там все мои вещи.

М-Р АНТОЛИНИ. Вещи до утра никуда не убегут. Ложись, пожалуйста, спи. Я тоже хочу спать. Не понимаю, что с тобой творится?

ХОЛДЕН. Ничего не творится, просто у меня в чемоданах все вещи и все деньги. Я сейчас вернусь. Возьму такси и вернусь.

Черт, я чуть себе башку не свернул в темноте.

Дело в том, что деньги не мои. Они мамины, и мне надо...

М-Р АНТОЛИНИ. Не глупи, Холден. Ложись спать. Я тоже ухожу спать. Никуда твои деньги не денутся до утра...

ХОЛДЕН. Нет, нет, мне надо идти, честное слово.

М-Р АНТОЛИНИ. Ты удивительно странный мальчик, очень странный!

ХОЛДЕН. Да, странный, как бы не так! Никогда в жизни я столько не ждал лифта, черт бы его побрал. Я начну читать хорошие книжки, правда начну!

М-Р АНТОЛИНИ. А ты забирай свои чемоданы и лети обратно сюда! Я оставлю дверь открытой.

ХОЛДЕН. Большое спасибо! До свидания!

Господи, как меня трясло! И пот прошиб. Когда со мной случаются всякие неожиданные штуки, меня пот прошибает. А в школе я сталкивался со всякими гадостями раз двадцать. С самого детства. Ненавижу!!!

 

Д.Б. День за днем Человек стоял, привязанный к дереву колючей проволокой, а трупы Дюфаржей разлагались у его ног. Никогда еще смерть не подступала к нему так близко - его раны кровоточили, а запасов орлиной крови под рукой не было. И вот однажды охрипшим, но задушевным голосом он воззвал к лесным зверям, прося их помочь ему. Он поручил им позвать к нему симпатичного карлика Омбу. И они позвали. Но длинная дорога через парижско-китайскую границу и обратно, и, когда Омба прибыл с аптечкой и свежим запасом орлиной крови, Человек уже потерял сознание. Прежде всего Омба совершил акт милосердия: он поднял маску своего господина, которая валялась на кишащем червями теле мадемуазель Дюфарж. Он почтительно прикрыл жуткие черты лица и лишь тогда стал перевязывать раны.

Когда Человек, который смеялся, наконец, приоткрыл заплывшие глаза, Омба торопливо поднес у маске сосуд с орлиной кровью. Но человек не притронулся к нему. Слабым голосом он произнес имя своего любимца - Чернокрылого. Омба склонил голову - она тоже была не очень красивой - и открыл своему господину, что Дюфаржи убили верного волка, Чернокрылого. Горестный, душераздирающий стон вырвался из груди Человека. Слабой рукой он потянулся к сосуду с орлиной кровью и раздавил его. Остатки крови тонкой струйкой побежали по его пальцам; он приказал Омбе отвернуться, и Омба, рыдая, повиновался ему. И перед тем, как обратить лицо к залитой кровью земле, Человек, который смеялся, в предсмертной судороге сдернул маску. (Исчезает).

 

Картина четырнадцатая.

 

ХОЛДЕН. Не хотелось думать про мистера Антолини, но я не мог не думать про то, как он погладил меня по голове. Должно быть он просто хотел меня погладить по голове и не хотел ничего дурного. И как он старался, давал мне всякие советы насчет образа мысли и прочее, и как он один из всех не побоялся подойти к этому мальчику, к Джеймсу Каслу, когда тот лежал мертвый, помните, я вам рассказывал...

Милая Фиби! Не могу ждать до среды, поэтому сегодня же вечером начну пробираться на Запад. Жди меня в музее, у входа, в четверг первого, и я отдам тебе твои подарочные деньги. Истратил я совсем мало. Целую. Холден.

ФИБИ. Ау!

ХОЛДЕН. Я думал, что ты уже не придешь. А на кой черт ты притащила чемодан? Мне ничего не надо. Я еду налегке. Даже с вокзала чемоданы не возьму. Чего ты туда напихала?

ФИБИ. Я все стащила по черной лестнице, чтобы Чарлина не увидела. Он не тяжелый. В нем только два платья, туфли, белье, носки и всякие мелочи. Ты попробуй подыми. Он совсем легкий, ну, подыми... Можно мне с тобой, Холден? Можно, да? Пожалуйста, можно мне с тобой?

ХОЛДЕН. Нет, нельзя! Замолчи!

ФИБИ. Почему нельзя? Пожалуйста, возьми меня с собой... Ну, Холден, пожалуйста... Я не буду мешать - я только поеду с тобой, и все! Если хочешь, я и платьев не возьму, только захвачу...

ХОЛДЕН. Ничего ты не захватишь. И не поедешь. Я еду один. Замолчи!

ФИБИ. Ну, Холден, ну пожалуйста! Я буду очень, очень, очень - ты даже не заметишь...

ХОЛДЕН. Никуда ты не поедешь. Замолчи, слышишь? Отдай чемодан. А я-то думал, что ты собираешься играть в спектакле. Я думал, что ты собираешься играть Бенедикта Арнольда в этой пьесе.

Голос у меня стал злой, противный.

Что же ты затеяла, а? Не хочешь играть в спектакле, что ли? Никуда я не поеду. Я передумал. Перестань реветь, слышишь? Ну, пойдем. Я тебя отведу в школу. Пойдем скорее. Ты опоздаешь. Ты позавтракала? Ты уже завтракала? Не желает отвечать. Ладно, пойдем. Я тебя провожу до школы.

ФИБИ. Я в школу больше не пойду.

ХОЛДЕН. Нет, в школу ты обязательно должна пойти. Ты же хочешь играть в этом спектакле, правда? Хочешь быть Бенедиктом Арнольдом?

ФИБИ. Нет.

ХОЛДЕН. Неправда, хочешь. Еще как хочешь! Ну, перестань, пойдем! Во-первых, я никуда не уезжаю. Я тебе правду говорю. Я вернусь домой. Только провожу тебя в школу - и сразу пойду домой. Сначала пойду на вокзал, заберу чемоданы, а потом поеду прямо...

ФИБИ. А я тебе говорю - в школу я больше не пойду. Можешь делать все, что тебе угодно, а я в школу ходить не буду. И вообще заткнись!

ХОЛДЕН. Первый раз в жизни она мне сказала “заткнись”. Грубо, просто страшно. Страшно было слушать. Хуже, чем услышать площадную брань.

Послушай, хочешь погулять? Хочешь пройтись со мной в зоопарк? Если я тебе позволю сегодня больше не ходить в школу и возьму тебя в зоопарк, перестанешь дурить? Если я позволю тебе пропустить занятия и возьму погулять, ты перестанешь выкомаривать? Будешь умницей, пойдешь завтра в школу?

ФИБИ. Захочу - пойду, захочу - не пойду!

ХОЛДЕН. Эй, Фиби! Я иду в парк! Иди сюда!

ФИБИ. Убери, пожалуйста, руки!

ХОЛДЕН. Все еще дулась на меня. Но мы все ближе подходили к каруселям, и уже было слышно, как играет музыка.

ФИБИ. А я думала, карусель зимой закрыта!

ХОЛДЕН. Должно быть потому, что скоро Рождество. Хочешь прокатиться?

ФИБИ. Я уже взрослая.

ХОЛДЕН. Глупости! Садись! Я тебя подожду! Ступай! Нет, погоди минутку, забери-ка свои подарочные деньги, все забирай!

ФИБИ. Нет, ты их держи. Ты их держи у себя. Пожалуйста, прошу тебя! А ты будешь кататься?

ХОЛДЕН. Может быть, в следующий раз. Сначала на тебя посмотрю. Ну, ступай.

ФИБИ. А я на тебя больше не сержусь.

ХОЛДЕН. Вижу. Беги - сейчас завертится!

ФИБИ. Снег! Сейчас пойдет снег!

ХОЛДЕН. Вижу. (Фиби отдает Холдену охотничью шапку). А ты разве не наденешь?

ФИБИ. Сначала ты ее поноси!

ХОЛДЕН. Ладно. Ну, беги, а то пропустишь круг. И лошадь твою займут.

ФИБИ. Ты мне правду говорил? Ты на самом деле никуда не уедешь? Ты на самом деле вернешься домой?

ХОЛДЕН. Да. Ну, скорее же! Сейчас начнется!!!

Кружится карусель. Идет снег.

КОНЕЦ.