Сцена открывается
так: человек сидит на скамье в метро и держит журнал, однако, не читает, а лишь
опустошённо смотрит поверх поникших страниц. Время от времени он бессмысленно
поглядывает в окно справа. Тусклый свет и темнота мелькают за стеклом. (Или
мягкое освещение на окнах справа, как позволяют возможности и реквизит). Можно
показать их движение тусклым мерцающим светом. Важно передать ощущение
скорости, а также остановок, когда поезд стоит на станциях, или блеск и прохождение
этих остановок просто огнями окон.
Мужчина сидит один.
Только его место освещено. Однако, всё остальное
пространство выглядит как настоящий
вагон метро. Но видно только его место. Когда начинается спектакль, громко
звучит шум настоящего поезда. И это может повторяться всё время или продолжаться,
когда начатый разговор звучит в низкой тональности.
Поезд замедляет ход,
тащится до полного торможения на одной из станций. Мужчина лениво смотрит через
окно до тех пор, пока не видит лицо женщины, изумившее его. Она, видя, что
мужчина пытается рассмотреть её, начинает намеренно смеяться. Мужчина смеётся
тоже, причём, к месту и даже без следа застенчивости. Почти инстинктивно проявляется
нежелательная ответная реакция. Когда он опомнился, возникло
замешательство и мужчина отвернулся, пытаясь смотреть в сторону, и от этого
впал в ещё большее смущение и опять повернул свои глаза туда, но в это время
поезд тронулся и его голова дёрнулась влево по ходу движения поезда, мужчина
повернул голову и увидел в других окнах медленно удаляющуюся платформу.
Тогда он засмеялся, снова обретая уверенность и надеясь, что, быть может,
память о короткой встрече будет приятной. И тогда он вновь расслабляется.
Грохочет поезд. Свет
отражается на окнах.
ЛУЛА появляется в
конце вагона в недорогом, но ярком летнем платье и в сандалиях. Она несёт тяжёлую
сумку, в которой видны книги в бумажных переплётах, фрукты и другие вещи. На
лице у неё солнцезащитные очки, которые она время от времени поднимает на лоб.
ЛУЛА — высокая, стройная, красивая женщина с длинными каштановыми волосами,
прямо ниспадающими на плечи; губы ярко накрашены, но не чрезмерно. Она с аппетитом
кусает яблоко. Подходит по вагону к КЛЭЮ. Садится рядом и вяло поправляет пояс,
не прекращая жевать яблоко. Она явно пришла сюда не случайно и только и ждёт,
чтобы он к ней обратился.
КЛЭЙ сидит как
прежде, смотрит прямо перед собой чуть выше журнала, и снова и снова медленно
обмахивается им в безнадёжной попытке освежить себя. Затем он замечает женщину,
сидящую рядом, и всматривается в её лицо, насмешливо улыбаясь.
ЛУЛА.
Привет!
КЛЭЙ. Ах,
это вы?
ЛУЛА. Я
села — ничего?
КЛЭЙ. Ну
конечно!
ЛУЛА
(покачивается на сиденье, вытягивает ноги, как будто она очень устала). Ух,
какие тяжелые!
КЛЭЙ. Не
слишком тяжёлые — для меня… (Откидывает голову назад к окну, немного удивлённый и, может, чуточку холодный).
ЛУЛА. Да уж… (Она шевелит пальцами ног, обутых в сандалии, затем
забрасывает правую ногу на левое колено, чтобы лучше рассмотреть подошву
сандалии и пятку ноги. Она старается сделать вид, что
её нисколько не интересует КЛЭЙ, сидящий рядом, хотя она только и ждёт повода,
чтобы обратится к нему во второй раз).
КЛЭЙ смотрит в
журнал, устав смотреть на тёмное окно, и в этот момент женщина быстро поворачивается
к нему.
ЛУЛА. Что
это вы уставились на меня через окно?
КЛЭЙ
(Поворачивается к ней и ещё более ожесточается). Что?
ЛУЛА. Что
это ты уставился на меня через окно? Как на картину!
КЛЭЙ. Я —
уставился на вас? Что это значит?
ЛУЛА. Вы
что, не знаете, что значит «уставился»?
КЛЭЙ. Я
просто увидел вас через окно… Ну и что с того? Это
вовсе ни о чём не говорит. К тому же, мне показалось, вы сами таращили глаза на
меня…
ЛУЛА. Ну
да, только после того, как я обернулась и увидела, как ты пялишься на меня… На меня и на мои ноги…
КЛЭЙ. Вы
это что, серьезно?
ЛУЛА. Ну
да, я думаю, сначала тебе просто захотелось поглазеть на меня, а сейчас вот ты
хочешь совершить ленивую попытку познакомиться «на
авось»… Даже и не думай! Подними свой разум над человеческой похотью!
КЛЭЙ. О,
господи! Да, я признаюсь, что смотрел в вашем направлении, но остальное вы
придумали сами…
ЛУЛА. Не
знаю, не знаю…
КЛЭЙ.
Конечно, пялиться через окна поезда — это довольно
глупое занятие. Ещё более глупое, чем считать абстрактных
ослов…
ЛУЛА. Это
ещё почему? Если я и смотрела на тебя, то ты всё равно больше! И я даже засмеялась
тебе…
КЛЭЙ. Я
видел.
ЛУЛА. Я
даже села в этот поезд, хотя могла ехать по другой ветке, не по этой. Я
проходила между рядами и искала тебя.
КЛЭЙ. Что,
серьезно? Это очень забавно!
ЛУЛА. Это
забавно? О боже, как ты глуп!
КЛЭЙ. Ну
ладно, извините, леди, но я действительно не готов к светским разговорам.
ЛУЛА.
Почему это ты не готов? (Заворачивает огрызок яблока в бумажный носовой платок
и бросает его на пол).
КЛЭЙ
(воспринимает разговор как сексуальное заигрывание. Поворачивается к
ней именно с этой мыслью). Но я готов к другому!
ЛУЛА
(громко смеётся и резко выпаливает). Ты что, считаешь, что я такая?
КЛЭЙ. Что?
ЛУЛА. Ты
что, считаешь, что я хочу подцепить тебя, ну чтобы ты пошёл проводить меня, и
от винта, да?
КЛЭЙ. Что,
неужели я на такого похож?
ЛУЛА. Ты
напоминаешь мне человека довольно пошлого. Или ты только хочешь таким казаться?
Похоже, живёшь ты в Нью-Джерси со своими родителями, но это ещё что? Сдаётся
мне, ты читаешь китайскую поэзию и пьёшь ликёр с чаем без сахара. (Смеётся,
двигает ногами). Сдаётся мне, смерть ты встретишь за едой сухого печенья…
КЛЭЙ
(качает головой из одной стороны в другую, он явно смущён и пытается возразить,
но также и заинтригован тем, как говорит эта женщина…
даже нежной тональностью её голоса, подобной мягкости раскалённого тротуара).
Что, неужели всё это обо мне?
ЛУЛА. Нет,
не всё. (Она пытается скрыть серьезность нарочито притворным тоном). Я обману
судьбу. (Смеётся). Это и поможет мне владеть миром.
КЛЭЙ
(простодушно смеётся неудачной шутке). Ха-ха! Ну ещё
бы!
ЛУЛА. Но
ведь это правда? Ведь так? Ты из Нью-Джерси?
КЛЭЙ. А
откуда вы знаете всё это? А? Да, я из Джерси… И насчёт
анекдотов с бородой вы не ошиблись. Послушайте, я не встречал вас раньше? Вы не
знакомы с Уоррен Энрайт?
ЛУЛА. Ты пробовал
сделать это со своей сестрой, когда тебе было десять…
КЛЭЙ тяжело опирается на спинку, по его глазам
видно, что он ещё старается расслабиться.
А я тут порядочно
преуспела пару недель назад! (Начинает смеяться снова).
КЛЭЙ. Да
откуда вы всё это знаете? У вас нет друга-грузина?
ЛУЛА. Я
говорю, что нет. Я вовсе не знаю твоей сестры. Я не знаю Уоррена Энрайта.
КЛЭЙ.
Тогда откуда?
ЛУЛА.
Уоррен Энрайт — это тот высокий, худой и чёрный-пречёрный юноша с фальшивым
английским акцентом, да?
КЛЭЙ. Мне
кажется, вы его знаете.
ЛУЛА. Да
не знаю я, не знаю. Я только угадываю так, что ты узнаешь хоть кого… (Смеётся).
КЛЭЙ. Ух
ты!..
ЛУЛА. И
ты, вероятно, едешь к нему…
КЛЭЙ. Да…
ЛУЛА
(кладёт руку на ближнее к ней колено КЛЭЯ и чертит на нём какие-то петельки и
крючочки, очень внимательно рассматривает его лицо и продолжает смеяться, быть
может, помягче, чем прежде). Глупый, глупый, глупый
мальчик. Ещё бы, ведь я тебя так возбуждаю, да?
КЛЭЙ. Вы
красивая.
ЛУЛА. Я
тебя возбуждаю?
КЛЭЙ.
Пожалуй, ведь это так неожиданно…
ЛУЛА. Я и
сама не знала. (Она убирает руку с колена, не двигает ею, затем достаёт из
сумки яблоко). Хочешь?
КЛЭЙ. Не
откажусь.
ЛУЛА
(достаёт из сумки ещё одно яблоко — для него). Кушать яблоки вместе — это
всегда первый шаг. Или гулять в выходные по ночной Седьмой авеню. (Кусает и
жуёт яблоко, поглядывая на КЛЭЯ, и говорит небрежно и монотонно). А, может, подцепить
тебя не так просто… мальчик! Нас ведь непросто подцепить, да? (Скрывает за смехом
серьезность). Вам нравится со мной, мистер мужчина?
КЛЭЙ (старается
выглядеть таким же легкомысленным, как ЛУЛА, задорно кусая яблоко). Ну конечно.
Почему нет? Я вижу, вы прекрасная женщина. Нужно быть дураком,
чтобы это не признать.
ЛУЛА. А ты
отвечаешь за свои слова? (Берёт его довольно грубо за запястье так, чтобы он не
мог есть яблоко, и трясёт руку). Так как? То, что ты
сказал — правда? (Трясёт сильнее). Да?
КЛЭЙ.
Правда, правда!.. Вы очень сильная, вы это знаете? Кто вы, леди, борец там или
кто?
ЛУЛА.
Разве так уж плохо с сильными женщинами? И не отвечай, потому что ты никогда не
знал других. Ах! Какой ужас! (Цинично). Они никогда не имеют других женщин в
своём Джерси. Какой кошмар!
КЛЭЙ. А вы
ещё мне не сказали, откуда знаете так много обо мне.
ЛУЛА. Я
скажу тебе, что не знаю о тебе ровным счётом ничего… И
вообще, ты — достаточно распространённый тип…
КЛЭЙ. Что,
серьезно, что ли?
ЛУЛА. Ну
да. Я знаю твой тип довольно хорошо. И твоего худого англо-говорящего
дружка тоже.
КЛЭЙ. Так
вы просто угадали?
ЛУЛА
(садится поудобнее на своём месте и дожёвывает яблоко. Напевает мелодию
блюзовой песни). Что?
КЛЭЙ. Вы
нас на самом деле не знаете?
ЛУЛА. Эх,
парень! (Резко поворачивается к КЛЭЮ). А ты ничего! А знаешь, ты можешь стать
красивым мужчиной…
КЛЭЙ. Да,
я не спорю…
ЛУЛА (не
слышит). Что?
КЛЭЙ
(повышает голос, но шум поезда заглушает его слова). Я и не спорю с вами.
ЛУЛА. А я
недавно подкрасила волосы под цвет седины. Такой цвет подходит для любого
возраста и для любого типа.
КЛЭЙ. Вам
что, нравится выглядеть старою?
ЛУЛА. Но
это всегда так благородно, когда появляется седина… (Погружается в себя).
Объятия против панельных домов, днём или ночью — не всё ли равно…
КЛЭЙ. Не
понял…
ЛУЛА. Эй,
а почему ты не приглашаешь меня провести вечер?
КЛЭЙ. Вы
наверняка подружка Уоррена, раз знаете про вечер.
ЛУЛА. Не
могли бы ви взять менья на вечьер? (Изображает пьяную). Ох, ну возьмите, возьмите меня на вашу
вечеринку!
КЛЭЙ. Ну,
конечно, я приглашаю вас провести со мной вечер. Я держу пари, вы подружка
Уоррена.
ЛУЛА. А
почему бы мне и не быть подружкой Уоррена, а? (Что-то замышляет). У тебя ещё
есть сомнения?
КЛЭЙ. Но
ведь я даже не знаю вашего имени?
ЛУЛА. А
зачем тебе знать моё имя?
КЛЭЙ. Это
что, тайна?
ЛУЛА. Это
не тайна. Это секрет. Я — Лена-Гиена.
КЛЭЙ. Так
вы знаменитая поэтесса?
ЛУЛА. Ну,
конечно! Она самая!
КЛЭЙ.
Ладно, вы знаете так много обо мне… А как меня зовут?
ЛУЛА.
Женя-Гиеня.
КЛЭЙ.
Точно знаменитая поэтесса!
ЛУЛА. Она
самая! (Смеётся и заглядывает в сумку). Хочешь ещё яблоко?
КЛЭЙ.
Спасибо, леди. Мера превыше всего.
ЛУЛА. Я
думаю, твоё имя такое… Ты похож на… Ах, по-моему, ты
или Герольд, или Вальтер, так?
КЛЭЙ. Да
нет же.
ЛУЛА.
Может, Ллойд, или Норман? Одно из тех дурацких звучных
имён, наполнивших Нью-Джерси… Леонард? Не то…
КЛЭЙ.
Похоже на имя Уоррена.
ЛУЛА. Ага,
ясно! Ну раз на Уоррена, тогда точно Эверет.
КЛЭЙ. Не то,
не то…
ЛУЛА. Ну
ладно, тогда не Вилли?
КЛЭЙ.
Клэй!..
ЛУЛА. Ах,
Клэй? Что, на самом деле? Неужели Клэй?
КЛЭЙ. Ну раз не нравится, выбирайте другое: Джексон, Джонсон или
Уильямс.
ЛУЛА. Ах,
так?! Ну, ладно. Тогда придется быть Уильямсом. Джексон там или Джонсон — это
слишком уж претенциозно…
КЛЭЙ.
Хорошо.
ЛУЛА. Но и
Клэй звучит классно!
КЛЭЙ. Да и
Лена тоже неплохо!
ЛУЛА.
Лула.
КЛЭЙ. А?
ЛУЛА.
Лула-гиена.
КЛЭЙ.
Очень хорошо.
ЛУЛА
(начинает смеяться снова). Только что ты сказал мне: «Лула! Почему бы тебе не провести
со мной сегодняшний вечер?» Это твои слова, и позволь тебе их напомнить…
КЛЭЙ.
Лула! Почему бы тебе не провести со мной сегодняшний вечер? А?
ЛУЛА. А
теперь повтори моё имя дважды, и без «а».
КЛЭЙ.
Лула! Лула! Почему бы тебе не провести со мной сегодняшний вечер?
ЛУЛА. Вот
сейчас получилось нормально. Но как ты можешь, Клэй, приглашать меня, когда мы
едва знакомы?
КЛЭЙ. Это
довольно странно, да?
ЛУЛА. И
это вся твоя реакция? Ты хотел сказать так: «О! Пойдём! Там мы сможем узнать
друг друга поближе.»
КЛЭЙ.
Именно так я и хотел…
ЛУЛА. Что
будет с тобой там, на вечеринке? (Смотрит на него, уже не скрывая зла). Кого ты
будешь играть там? Мистера? Мистера Клэя Уильямса? (Кладёт руку на его бедро
рядом с пикантным местом). А что ты скажешь на это?
КЛЭЙ. Сейчас
не время, вы же возбудите меня по-настоящему…
ЛУЛА
(убирает руку и бросает огрызок яблока в окно). А ведь так… (Она резко садится
на место и упорно молчит).
КЛЭЙ.
Благодаря вам, я знаю о себе всё. Но что произошло?
ЛУЛА смотрит на него,
затем медленно отворачивается. Потом смотрит на проход между сиденьями. Шум
поезда. Она заглядывает в сумку и достаёт одну из книг. Она кладёт её на ногу
и, зажав страницы большим пальцем, перелистывает. КЛЭЙ наклоняет голову, чтобы
увидеть название книги. Шум поезда. ЛУЛА перелистывает страницы и делает вид,
что читает. Оба долго молчат.
Вы пойдёте со мной
на вечеринку?
ЛУЛА (со
скучающим видом, даже не глядя на него). Я вас совсем не знаю…
КЛЭЙ. Вы
сказали мне, что знаете мой тип.
ЛУЛА (с
непонятным раздражением). Не испытывайте моё терпение. Ну да, я знаю всех вас как пять пальцев своей руки…
КЛЭЙ.
Значит, вы уже ели яблоки с кем-то другим?
ЛУЛА. Да.
Не скажу, с кем. Это было в прошлую субботу, вечером. Я открыла дверь. Свою
дверь на вершину блаженства. Пять раз. Больше многих итальянцев и лживых
американцев. И чистила с ним морковь. И ещё… (Смотрит на него). Чья-то рука
расстёгивала пуговки на моём платье, чья-то рука снимала с меня юбку. Чья-то рука.
Чья-то любимая рука.
КЛЭЙ. Вы
не обидитесь, если я скажу слишком зло?
ЛУЛА. Всё,
что ты говоришь, и так зло. (Передразнивает). Всё, что ты делаешь, так
обаятельно. Ха. В этом стареньком забавном жакетике, застёгнутом на все
пуговицы. (Оживляется, трогая его жакет). С чего это ты взял, что жакет и
галстук уместны в такую жару? И почему ты надеваешь
галстук с жакетом? Твои предки были рождены ведьмами или революционерами после
повышения цен на чай… Парень, их тесная одежонка, перешедшая
к тебе по наследству, должно быть, сильно жмёт? А как насчёт
пинджака на трёх пуговицах, а? Это правда, что ты должен быть в полосатом
жакетике и в пиджачке на трёх пуговицах, ведь твой батя был рабом и не учился в
Гарварде?
КЛЭЙ. Мой
отец был ночным сторожем.
ЛУЛА. И ты
ходил в престижный колледж, где все мыслили, как Аверелл Гарримен…
КЛЭЙ. Все,
кроме меня…
ЛУЛА. А ты
мыслил как кто? И как кто теперь?
КЛЭЙ
(смеётся, не понимая, куда клонит женщина). Скорее всего, в колледже я
чувствовал себя Бодлером. Но сейчас уже, конечно, нет.
ЛУЛА. Об чём спорим, что ты никогда не считал себя чёрным ниггером?
(Говорит серьезно, а затем давится от смеха).
КЛЭЙ ошеломлён, но
после потрясения он быстро пытается отнестись к этому как к шутке.
(ЛУЛА пронзительно
кричит). Чёрный Бодлер!..
КЛЭЙ. Да,
это так…
ЛУЛА.
Парень, ты ещё зелёный… Я беру свои слова назад. Всё, что ты сказал мне — не со
зла. На этом закончим. А тебе бы работать на телевидении…
КЛЭЙ. А вы
и так говорите, будто уже на телевидении.
ЛУЛА.
Потому что я актриса.
КЛЭЙ.
Актриса, и неплохая.
ЛУЛА. Ты
ошибаешься. Я не профессиональная актриса. Я только так сказала. Я всегда
обманываю. Я никто, милый, и не забывай об этом. (Смеётся). Хотя моя мать была
коммунисткой. Только в моей семье могло случиться такое.
КЛЭЙ. А
моя мать была республиканкой.
ЛУЛА. А
твой отец голосовал за человека, а не за партию!
КЛЭЙ.
Точно!
ЛУЛА. Да,
за человека. Да, да, за него.
КЛЭЙ. Да!
ЛУЛА. И за
Америку, которая дала ему право голоса! Да?
КЛЭЙ. Да.
ЛУЛА.
Тогда да здравствуют оба твоих родителя! Потому что даже если они и расходятся
во взглядах на политику, они не забыли про союз любви и жертвенной страсти, который
привёл к рождению цветка жизни — благородного Клэя, ведь, кажется, таково твоё
мирское имя?
КЛЭЙ. Да,
Клэй.
ЛУЛА. Да
здравствует союз любви и жертвенной страсти, что привёл к рождению благородного
Клэя, Клэя Уильямса! Ура! Но более всего — пусть здравствует Клэй — чёрный Бодлер! (И с неприкрытым цинизмом). Мой Христос. Мой
бедный Христос.
КЛЭЙ.
Благодарю вас, мэм.
ЛУЛА. А
ведь люди могут принять тебя за гостя будущего!? И терпеть, чтобы ты не мог
убивать их, когда вздумается…
КЛЭЙ. Что?
ЛУЛА. Ты
убийца, Клэй, и ты знаешь это. (Её голос приобретает таинственную
значительность). Ты знаешь проклятье господне, но и я, к счастью, знаю…
КЛЭЙ. Я?
ЛУЛА. Ты
оборачиваешься тенью — точно нечистый дух!
КЛЭЙ
(презрительно фыркает). Да?
ЛУЛА. Ты
притворяешься человеком, но я-то вижу тебя насквозь. Ты убийца! Но я могу
противостоять тебе. Мы стоим друг друга. Мы оба притворяемся обычными приятными
людьми, но мы — потрошители, выворачивающие наизнанку кишки городских клоак.
(Она кричит так громко, как только может). Всё, всё поглотит пучина!
Занавес.
Вторая сцена.
Сцена оформлена также, как и прежде, однако, теперь и другие места в вагоне
освещены. И повсюду на сцене, изображающей метро, появляются другие люди.
Возможно, один или двое садятся в вагон, как только начинается действие, хотя
ни КЛЭЙ, ни ЛУЛА их не замечают. Галстук у КЛЭЯ развязался. ЛУЛА поглощена чтением книги.
КЛЭЙ. Так
как с вечеринкой?
ЛУЛА. Я
знаю, что всё будет здорово. Ты понимаешь меня, и это
самое главное. Да, я могу быть довольно странной, немного надменной и чуть
молчаливой, гулять длинными медленными шагами.
КЛЭЙ.
Ничего.
ЛУЛА.
Когда ты выпьешь, ты обнимешь меня очень нежно за талию, и я посмотрю на тебя
пристально, облизывая свои губы.
КЛЭЙ. А
что, это мы можем…
ЛУЛА. Ты
будешь говорить с молодыми о своих взглядах, со
старыми — о планах на будущее. Если встретишь очень скучного и скрытного
приятеля, может, подойдёшь ко мне и мы постоим рядом,
потягивая спиртное, и обменяемся воспоминаниями. Атмосфера вечера будет
пропитана любовью и её видимостью…
КЛЭЙ.
По-моему, просто великолепно.
ЛУЛА. И в
конце каждому начнёт казаться, будто никто здесь не знает его имени, и тогда…
(Она тяжело молчит). Все присутствующие будут клясться в вечной дружбе, в которую
ты, разумеется, не веришь.
КЛЭЙ
(целует её шею и пальцы). И что тогда?
ЛУЛА. Что
тогда? Тогда мы выйдем на улицу, будет поздняя ночь, вдохнем свежий воздух,
покушаем яблоки и неторопливо пойдём ко мне домой.
КЛЭЙ. А
почему неторопливо?
ЛУЛА. Мы
будем рассматривать витрины магазинов и выкидывать какие-нибудь странные штуки,
например, если встретим еврея-буддиста, то непременно умерим его самомнение
после слишком крепкого кофе.
КЛЭЙ. И во
имя какого бога?
ЛУЛА.
Моего.
КЛЭЙ. А
какой у тебя бог?
ЛУЛА. Такой же, как и у тебя.
КЛЭЙ. Так
у нас он один?
ЛУЛА. Ну,
конечно. (Обращает внимание на одного из входящих людей).
КЛЭЙ. А
потом пойдём домой, если ничего не случится?
ЛУЛА (у
неё портится настроение, но она скрывает это). Пойдём ко мне домой, конечно.
КЛЭЙ. Ну само собой!
ЛУЛА.
Поднимемся по ступенькам на наш этаж…
КЛЭЙ. Вы
живёте не в небоскребе?
ЛУЛА. Да я
могу жить где угодно! Только на напоминай мне, пожалуйста,
об особой форме безумия…
КЛЭЙ. Так,
мы поднимаемся по ступенькам на наш этаж…
ЛУЛА. С
яблоком в руке я открываю дверь и завлекаю тебя, мою нежненькую большеглазенькую
добычу, в мою — ну как сказать? — лачугу…
КЛЭЙ. А
что будет дальше?
ЛУЛА. А
затем будут танцы-шманцы-обжманцы, разные там игры, затем много-много бокалов
вина, и после всего этого начнётся настоящий кайф…
КЛЭЙ. Ах,
настоящий кайф! (Смущается и из-за этого явно недоволен собой). А как это?
ЛУЛА
(смеётся). Это будет настоящий кайф в тёмном спящем
доме. Да-да, настоящий! Он поднимет тебя над землёй, над улицей, заселённой
невежественными ковбоями. Я покажу тебе небо в алмазах, нежно сжав твою влажную
руку своей…
КЛЭЙ. А
почему влажную?
ЛУЛА.
Тогда сухую — как зола.
КЛЭЙ. И
холодную?
ЛУЛА. От тебя зависит, какую. У меня не холодно. В моей темной
комнате тепло. И мы будем сидеть и говорить там долго,
бесконечно долго.
КЛЭЙ. О
чём?
ЛУЛА. Ну
как о чём? О твоих мужских достоинствах, наверно. А как ты считаешь, о чём мы
говорили всё это время?
КЛЭЙ. Да я
даже не знаю, о чём. Наверно, ни о чём. (Поворачивается в другую сторону и
смотрит на энергично входящего в вагон мужчину, разглядывает других, уже сидящих
людей). Эй, а я даже не заметил, когда они вошли…
ЛУЛА. Да и
я тоже.
КЛЭЙ. И
как медленно едет!
ЛУЛА. Да!
КЛЭЙ. Ну,
ладно! А что дальше? Мы говорили про мои мужские достоинства.
ЛУЛА. И
будем говорить ещё, всё это время…
КЛЭЙ. И
всё в твоей комнате?
ЛУЛА. И
всё в моей тёмной-тёмной комнате. Будем говорить бесконечно долго.
КЛЭЙ. О
моих мужских достоинствах.
ЛУЛА. Я
научу тебя всему, но только тогда, когда ты придёшь ко мне домой.
КЛЭЙ. Ну
что ж, это великолепно!
ЛУЛА. Об
этом нельзя говорить, это можно только делать. И тогда все от винта!..
КЛЭЙ
(пытается улыбнуться пошире и поестественней). Так мы
едем туда?
ЛУЛА. Моя
комната тебе покажется мрачной, как могила. И ты, возможно, скажешь: «Это место
напоминает захоронение Джульетты.»
КЛЭЙ. А
что? Я могу!
ЛУЛА.
Возможно, ты уже говорил это прежде.
КЛЭЙ. Ну и
что? Всё равно это классная встреча!
ЛУЛА. Твоё
лицо сейчас находится так близко от моего. Сможешь ли
ты сказать мне, что любишь меня, много-много раз, только шёпотом?
КЛЭЙ.
Может, и смогу…
ЛУЛА. И ты
будешь лгать?
КЛЭЙ. Нет,
я не буду вас обманывать насчёт этого.
ЛУЛА. Я
только предполагаю, что ты будешь лгать. А если не будешь, значит, ты сохранишь
меня в сердце.
КЛЭЙ.
Сохранишь в сердце? Я ничего не понимаю.
ЛУЛА
(восклицает, продолжая смеяться, но достаточно резко). Ах, не понимаешь? Тогда не смотри! Меня проводит кто-нибудь
другой. Я буду здесь сидеть, закинув ногу на ногу.
КЛЭЙ. Кошмар!
Какой кошмар! Вы, случайно, не актриса? У вас же мания величия!
ЛУЛА. Я
уже сказала тебе, что я — не артистка. И ещё я сказала тебе, что обманываю тебя
всё это время. А теперь делай вывод.
КЛЭЙ. И
сделаю. Это что, тоже из нашей жизни, что вы описали? Или это из другой оперы?
ЛУЛА. Я
сказала тебе всё, что знаю… Или почти всё.
КЛЭЙ. И
что, между нами теперь ничего не будет? Ничего яркого?
ЛУЛА. Я
считаю, что и так было достаточно яркого.
КЛЭЙ,
Почему же вы тогда не смеётесь?
ЛУЛА. Ты
не знаешь, какая я на самом деле.
КЛЭЙ.
Хорошо, тогда расскажите, какая. Вы сказали: почти всё. Что ещё? Я хочу услышать
всё.
ЛУЛА
(внимательно осматривает свою сумку. Начинает говорить взволнованным и
тихим голосом). Любой роман имеет свой конец. Любой. И наш в том числе. Разве можно верить в любовь до гроба? А? (Хлопает его
по плечу и начинает перебирать вещи в сумке). Кто умеет ждать, тот дождется.
Будут и яблоки, и долгие прогулки с бессмертными интеллигентными возлюбленными.
Но не ошибайтесь. Выглядывайте в окно. Листайте книги. Изменяйтесь. Изменяйтесь.
А пока я вас не понимаю. Но не обольщайтесь. Вы тоже станете серьезнее. Я
думаю, вы наверняка занимаетесь психоанализом — как те еврейские поэты из
Йонкера, которые сожительствуют с матерями, посматривая на других матерей, или
на матерей других, на этих огромадных коров. Каждый из них без царя в голове.
Их стихи всегда радостны и всегда — про секс.
КЛЭЙ. Они
сильные — как в кино.
ЛУЛА.
Изменяйтесь. Время работает на вас, пока вы их ненавидите.
Множество людей
входит в вагон. Они подходят близко к паре разговаривающих,
некоторые из них не садятся, а стоят и качаются, взявшись за поручни, и
посматривают на двоих с переменным интересом.
КЛЭЙ. Ого,
сколько людей! Они, должно быть, из одного места.
ЛУЛА.
Наверно.
КЛЭЙ. А
откуда вы знаете?
ЛУЛА. Про
них я знаю больше, чем про тебя. Они тебя смущают?
КЛЭЙ.
Смущают? Почему они могут меня смущать?
ЛУЛА.
Потому что ты беглый негр.
КЛЭЙ. Да?
ЛУЛА.
Потому что ты пролез через эту…проволоку, и сейчас пристаёшь ко мне.
КЛЭЙ.
Через какую ещё проволоку?
ЛУЛА. Ну
что, разве у них нет колючей проволоки вокруг плантации?
КЛЭЙ. Вы,
должно быть, еврейка. Иначе откуда вы можете знать про проволоку? А на
плантациях её совсем нет. Плантациями были большие открытые участки земли с
побелёнными домами. И каждый работающий там имел клеймо. А ещё там были только
солома и вонь — и так каждый день.
ЛУЛА. Ах,
вот как!
КЛЭЙ. Да,
и так появились блюзы…
ЛУЛА. Да, да, и так появились блюзы… (Начинает напевать песенку, и голос
её быстро приобретает истерические нотки. Во время пения она встаёт со
своего места, выбрасывает вещи из сумки в проход, начинает ритмично трястись,
сгибаться и покачиваться, выйдя в проход и задевая многих стоящих людей и часто
спотыкаясь о ноги сидящих. И всё время она вглядывается в их
лица, бросая ругательства и продолжая танцевать). И так появились блюзы.
Да, да. Сукин сын, зачатый на дороге. Да. Шарлатан. Да. Да. И так появились
блюзы. Десять негритят сидели на ветке, но среди них не было подобного этому.
(Показывает на КЛЭЯ, поворачивается к нему и тянет за руки, чтобы поднять на танец).
И так появились блюзы. Да. Пойдём, Клэй! Не будь гадом.
Потрёмся животами. Потрёмся животами.
КЛЭЙ
(пытается вырвать руки.
Он смущён, но решается оттолкнуть её). Эй, что было в
тех яблоках? Белый снег? Признайтесь, белый снег? Я прав?
ЛУЛА
(тянет его за руки, а он вырывается). Ну, пойдём, Клэй! Потрёмся животами в
поезде. Негодяй. Мерзавец.
Ну, отбрось ты ложный стыд к чёртовой матери! Ну, что ты теряешься? Ну давай потрахаемся! Давай потрахаемся! Ну, пойдём, Клэй!
Давай сделаем маленький «тук-тук» под стук колёс! Я почешу тебе пупок.
КЛЭЙ.
Послушайте, вы ведёте себя как те леди, которые без стеснения скидывают свои
юбчонки.
ЛУЛА (её
раздражает то, что он не идёт танцевать, но она снова воодушевляется, видя, что
он сильно смущается). Ну, пойдём, Клэй! Сделай одолжение! Ух, ты! Ух! Клэй!
Клэй! Ну, ты, деклассированный чёрный ублюдок! Да
забудь ты про свою труженицу-мамашу! Ну, на несколько минут! Ну, давай потрёмся
животами. Клэй, ты толстогубый белый человек! Может даже, ты христианин. И
вовсе ты не ниггер, ты просто грязный белый человек. Ну, поднимайся, Клэй! Потанцуй
со мной!
КЛЭЙ.
Лула! Сядь сейчас же! Остынь!
ЛУЛА
(передразнивает его, трясясь в диком танце). «Остынь! Остынь!» Да что ты знаешь… Боишься, кабы чего не вышло, жакет застегнул до самого
подбородка и страдаешь от избытка слов — совсем как белый. Христос. Ты как бог.
Так встань и закричи на этих людей! Ты бог. Так выкрикни какую-нибудь
бессмыслицу в эти безнадёжные лица! (Она кричит людям в поезде, продолжая
танцевать). В этих красных поездах копаются в нижнем белье, и срывают его
навсегда. Здесь экспансия запахов и молчания. Здесь сопливые
носы свистят как морские птицы. Клэй! Ну, Клэй! Может, встряхнёшься? Не сиди
как пень, это опасный путь, они хотят тебя умертивить. Вставай!
КЛЭЙ. О,
сядь! (Он старается удержать её). Сядь, ради бога.
ЛУЛА
(вырывается из его рук). Выкручивай руки себе, дядя Том. Тупоголовый
Томас. Со старой белой спутанной гривой. Опирающийся
на деревянную трость. Старик Том. Старик Том. Да у этого белого человека горб
от рождения, и ему только ковылять, опираясь на деревяшку, и скрывать свою
благородную серость. О, Томас Тупоголовый!
Некоторые из сидящих смеются. Один пьяный поднимается с места и
присоединяется к танцующей ЛУЛЕ, пытаясь напевать свою
«песню». КЛЭЙ встаёт со своего места, и внимание сидящих
обращается к нему.
КЛЭЙ.
Лула! Лула!
Она отворачивается,
танцует и кричит — так громко, как только может. Пьяный тоже кричит и безумно
трясёт руками.
Лула… Ты, тупая сука… Ну почему ты не прекратишь? (Он бросается к ней, спотыкается и хватает
её за руку).
ЛУЛА.
Отойди от меня! Ну-ка, ты, черномазый сын шлюхи! (Она
дерётся с ним). Отойди от меня! Помогите!
КЛЭЙ тащит её к
креслу, а пьяный пытается ему помешать. Он обхватывает КЛЭЯ вокруг туловища и
начинает с ним бороться. КЛЭЙ толкает пьяного на пол, не выпуская ЛУЛЫ, которая всё ещё кричит. Наконец КЛЭЙ подтаскивает её к
креслу и усаживает.
КЛЭЙ. А
теперь заткнись в тряпочку! (Хватает её за плечи). Кому я говорю, замолчи! Ты не
понимаешь, о чём говоришь. Ты ничего не понимаешь. Поэтому держи свой глупый
рот на замке.
ЛУЛА. А
ведь ты боишься белых! И твой отец боялся. Дядя Том Толстогубый.
КЛЭЙ
(сильно бьёт её по губам.
Голова ЛУЛЫ ударяется о спинку сиденья. Когда она её поднимает,
КЛЭЙ бьёт второй раз). А теперь заткнитесь все и послушайте меня. (Он
поворачивается к другим людям, некоторые из которых сидят довольно далеко от их
мест).
Пьяный привстал на
одно колено, потирает голову и нежно напевает какую-то песенку. Он замолкает,
когда видит, что КЛЭЙ смотрит на него. Некоторые уткнулись в газеты или уставились
на окна.
Тебя же это всё
совсем не касается, Лула. Тебе это всё должно быть до фени.
А ты лезешь, лезешь… А ведь я запросто могу убить
тебя. У тебя такое крошечное горло, из которого вырывается такая дрянь. Я могу сжать его ладонями и,
увидишь, ты тут же посинеешь и забьешься в судорогах. А все эти бледнолицые существа
будут так же сидеть и поглядывать поверх газет на
меня. Я убью и их тоже. Даже если они этого только и ждут. Например, вот этот…
(Указывает на хорошо одетого человека). Я могу вырвать «Таймс» из его рук как
пушинку, сделать это мне ничего не стоит, я могу запросто свернуть ему шею, слегонца,
без особых усилий. Но зачем? Зачем мне трогать вас, безмозглых
идиотов? Это ничего не даст.
ЛУЛА. Ты дурак!
КЛЭЙ (чуть
не подпрыгивает на месте). Я не говорю про Таллалака Бритоголового.
Ты и так знаешь, сколько человек он пришил. А как быть мне? Скажи, что должен
делать я? (Внезапный крик пугает весь вагон). Ладно, хватит! Не говори ничего!
Если я деклассированный и ненастоящий белый… Пусть
будет так! Что ж, ладно. (Говорит сквозь зубы). Я разорву ваши паршивые душонки! У меня есть право быть таким, каким я хочу. Пусть
даже дядей Томом. Томасом. Кем угодно. Какое вам дело? Вы ничего не знаете,
кроме того, что на виду. Вы обманываете. Изворачиваетесь. А ведь сердце чёрного тоже может быть чистым. Но вы этого даже не знаете.
И поэтому я сижу здесь в этом застёгнутом на все пуговицы жакете и сдерживаюсь,
чтобы не свернуть вам шеи. Теперь о тебе. Ты большая распутная блядяща. Ты потрахалась
с несколькими чёрными и тотчас же возомнила себя знатоком чёрных душ. С этим
всё ясно. Не поняла ты только одно: что с тобой станет, если тебя ударят хотя
бы вполсилы? От тебя же останется мокрое место. Что, может, потрёмся животами?
Ты этого хотела? Блядь, ты даже не знаешь, как соблазнить… Не
знаешь! Ты как кляча, забравшаяся под слона. Но у меня
нет желания тереться животами. Это слишком низменно.
Есть злачные места, где такие, как ты, в больших шляпках и в пальто, стоят с
одной целью. Потереться животами. Их презирают. Старые лысые четырёхглазые
человеки щёлкают пальцами. Они ещё не знают, чего хотят, но говорят: «Мне
нравится Бесси Смит». И даже не понимают, что Бесси Смит говорит им: «Поцелуй
мою задницу, поцелуй мою чёрную задницу». Слушая песни
Королевы Джаза и находясь в экстазе, когда ничего никому не объяснишь, они
слышат, как она говорит, и говорит просто: «Поцелуй мою чёрную задницу.» И они, не ведая стыда, целуют. А Чарли Паркер? Чарли
Паркер! Все эти ликующие белые парни называют его гением. А гений говорит им:
«Уносите свои ноги, слабоумные ублюдки! Уносите ваши ноги!»
А они сидят и говорят про мучающегося Чарли Паркера. Но ведь гений может не
только играть музыку, он может, прогуливаясь по Восточной
67-стрит, убивать первый десяток белых, как он выражается. Нет ничего
невозможного! А я — будущий великий поэт. Да. Это так! Поэт в некотором роде.
Непризнанный талант. Но у меня всё впереди. Но меня может остановить случайный
инцидент. Ты пустишь мне кровь, ты, крикливая шлюха, и
свет не узнает великой поэмы. Все люди страдают от неврозов и прилагают все усилия,
чтобы сохранить свой рассудок. Между тем, есть одна-единственная вещь, способная
излечить ваш невроз, — это убийство. Всё очень просто. Мне кажется, только если
я убью тебя, другие белые смогут меня понять. Понимаешь? Нет? Думаю, что нет.
Но если бы Бесси Смит убила каких-то белых людей, она бы не смогла сочинять
песни. Да и зачем ей это? Она и так может сказать открыто и прямо, что она
думает об этом грязном мире. Без преувеличения. Без ворчания. Без терзаний во
мраке души. Истина проста — как дважды два — четыре. Деньги — сила. Именно они.
Всё из-за них. Безумные ниггеры обречены гнуть спины
на здравомыслие. И всё, что остаётся делать — это совершить несложное действие.
Убийство. Только убийство. Только оно может излечить вас. (Внезапно
останавливается). Ах, чёрт. Чего это я? Кому это нужно? Я так глуп. И явно
нездоров. Эти мои слова вырвались сгоряча после тяжёлых мыслей о смерти. Я
схожу с ума. Ах, как это смешно! Кому
нужны мои требования? Каждый добивается осуществления своих корыстных целей. У
каждого своё собственное безумие. Никому не нужны эти слова. И никому не нужна
защита. Но послушай одну важную вещь! И перескажи её своему отцу, который,
вероятно, принадлежит к числу тех людей, которым нужно кое-что знать. Он может продвинутся далеко вперёд, если перестанет проповедовать
жёсткий рационализм и холодную логику по отношению ко всем ниггерам. Позволь решать
им самим. Позволь им сыпать проклятия в твой адрес, как это делаешь ты по отношению
к ним. Позволь им воспринимать свою грязь как простой недостаток жизни и не
делать далеко идущие обобщения. И вы, вы все! Не совершайте ошибки и не доводите
до массовых волнений. Вспомните о христианском милосердии и о романтических
веках, чуждых западному рационализму, когда не было чувства большого
интеллектуального превосходства белого человека. Нужно просто начать слушать и
тогда, быть может, однажды вы откроете для себя, что они не такие, какими казались
вам прежде. Все, все эти мечтательные люди. Все эти блюзовые люди. И в этот
день, когда вы поверите в них, вы можете принять их в ваш загон, полубелых
опекунов и старых рабов с их
горечями. И великое сердце проповедника восторжествует! А что будет, если
каждый из этих ниггеров восстанет. Западные люди с ясными глазами добиваются
успеха и живут в здравии и в благочестии, а они
возьмут и убьют их. Они убьют их, и будут иметь на это моральное право. Полное
право. Они перережут вам горла и выбросят вас на окраины ваших городов, чтобы
соблюсти санитарные нормы.
ЛУЛА (её
голос становится другим, более деловитым). Я наслушалась достаточно.
КЛЭЙ
(тянется за её книгами). Да, вы правы. Я думаю, мне лучше собрать свои пожитки
и выйти из этого поезда. Видимо, мы не будем особо задаваться, вспоминая происшедшее.
О, это не то зрелище…
ЛУЛА. Ну,
конечно, не будем. Вы правы хотя бы насчёт этого. (Она оборачивается и быстро
осматривает сидящих в вагоне). Всё нормально.
Другие пассажиры
подтверждают это.
КЛЭЙ
(наклоняется к женщине, возвращая ей её вещи). Извини, детка, но я думаю, у нас
бы ничего не получилось…
Когда он наклоняется
к ней, женщина поднимает небольшой нож и вонзает его в грудь КЛЭЯ. Причём,
дважды. Он падает на её колени. Его рот раскрывается в непонимающей гримасе.
ЛУЛА.
Извинение принято. (Поворачивается к пассажирам в вагоне, которые уже
повскакивали со своих мест). Извинение — вот самое верное из того, что он
сказал. Уберите же этого мужчину от меня! Быстрее, ну же!
Люди подходят и оттаскивают
тело КЛЭЯ в проход между рядами сиденьев.
Сбросьте его между
вагонами — а на следующей станции выходите!
ЛУЛА собирает свои
вещи. Собрав всё, достаёт тетрадь и быстро делает в ней пометку, после чего
бросает тетрадь в сумку. Поезд останавливается, и все выходят, оставляя её одну
в вагоне.
Очень скоро молодой
негр лет двадцати входит в вагон с парой книг под мышкой. Он садится через
несколько мест от ЛУЛЫ. Она собирается выйти из вагона, но, увидев юношу,
меняет своё намерение и садится рядом с ним. Когда садится, поворачивается и устремляет
на него долгий томный взгляд. Она улыбается. Он замечает её взгляд и отрывается
от книги. Он опускает книгу на колени, и они пристально смотрят друг на друга.
Она отворачивается, удовлетворённая тем, что он заинтригован, и достаёт из
сумки яблоко. Она кусает его и улыбается, и в это время свет медленно меркнет и
замирает звук.
Занавес.
129075, Москва, а/я
№ 2, тел. (095) 216 5995
Агентство
напоминает: постановка пьесы возможна
только с
письменного согласия автора
